-Маменька, милая, пожалейте дитятко свое… Маменька, помогите мне пережить это… Маменька, возьмите меня к себе, тошнехонько мне тут горе горькое мыкать…
Запавшие губы шевелились, но с них не слетало даже легкого шепота. Трудно безъязыкой слово сказать. И жить трудно: ни кусочка съесть, ни водицы испить… А по ночам не уснуть: как бы не захлебнуться. Своею же слюной захлебнуться – Господи, твоя воля, твоя власть, за что ты послал такие мучения? Прибрал бы уж…
Бог услышал мученицу. Прибрал свою рабу Наталью. В светлый праздник Покрова Богородицы лета 1763 от рождества Христова.
Православие она, урожденная и убежденная лютеранка, приняла за пять лет до смерти, в сибирском остроге…
-Царь пожаловал! Его императорское величество изволили прибыть!
Придворная дама герцогини Екатерины Мекленбургской, Модеста Балк, изрядно запыхалась, единым духом взбежав по лестнице в покои своей госпоже… Могла бы и не спешить так: о приезде высокого гостя можно было догадаться по гомону во дворе, неистовому лаю собак, топоту челядинцев по всему дворцу. Но ведь знала Модеста, как радуется герцогиня, урожденная русская царевна Екатерина Иоанновна, приезду своего дядюшки, царя и самодержца всея Руси, а теперь еще и с императорским титлом.
За Модестой неотступно следовала ее единственная дочь Наталья, особа хоть и весьма юная, но уже весьма смышленая и очень красивая. Последнее, впрочем, было не удивительно: Наталья приходилась ближайшей родственницей знаменитой фаворитке Петра, прекрасной Анне Монс, столь неосмотрительно пренебрегшей в свое время венценосным любовником.
Анна- то отделалась только недолгим домашним заключением, а вот старшую ее сестру – Модесту – Петр отправил, считай в ссылку: приставил к выданной замуж за герцога Мекленбургского Екатерине. Впрочем, их младшему брату, тоже красавцу, повезло еще меньше: за слишком пылкую любовь к императрице поплатился головой, а голова была заспиртована и поставлена ревнивым мужем в спальню к дорогой супруге, чтобы, значит, впредь себя помнила.
Императрица Екатерина, в девичестве то ли чухонка, то ли немка, угодившая из солдатских казарм в царскую постель, а оттуда – на трон, после казни любовника себя действительно «не забывала», верность Петру хранила свято. Чего нельзя было сказать о нем самом: ни одного смазливого личика пропустить не мог, даже собственную племянницу Катюшу при каждой встрече первым делом на ближайшую кушетку заваливал.
Наталья все это видела – и помалкивала, только запоминала. С энных лет стала верной наперсницей и поверенной всех тайн герцогини. Только недолго это продолжалось: при очередном приезде в Мекленбург Петр объявил, что желает выдать Наталью замуж за своего близкого родственника. Ни много, ни мало – за двоюродного брата первой супруги Петра, злосчастной царицы Евдокии. Любил царь пошутить: сочетал браком родственника отставной супруги с племянницей той самой женщины, которая и вытеснила законную супругу из его сердца.
Впрочем, Степан Васильевич Лопухин был человеком легким и уживчивым, царской воле не перечил, женился на «немецкой кошке» и даже не настаивал, чтобы та оставила лютеранское вероисповедание и перешла в православие. Особой любви между супругами не было, но в положенное время родился сын, потом дочь, а там новоиспеченная императрица Екатерина стала поговаривать о том, чтобы взять красавицу Лопухину к себе фрейлиной.
Но тут грянула гроза, откуда не ждали: не высказал Степан Лопухин положенной скорби, когда скончался во младенчестве сыночек Екатерины и Петра, да еще и проговорился спьяну, что теперь-де у трона один наследник – сын казненного царевича Алексея. Вот и станут Лопухины снова в силе при новом-то государе-императоре, своем близком родственнике.
Такого Петр не прощал никому: сыскал в действиях Лопухина государственную измену и закатал вместе со всем семейством в ссылку: в Архангельскую губернию, в Колымский острог. А перед этим дважды батогами избили, после чего стал Степан крепко выпивать и останавливаться уже не собирался. Лучшие молодые годы провела Наталья в остроге, но, удивительное дело, красоты не потеряла, скорее, наоборот: расцвела в снегах и морозах на зависть многим.
То-то ахнула Москва три года спустя, когда благодаря неустанным хлопотам матушки – Модесты Балк, да дядюшки Виллима Монса семейство Лопухиных было высочайшим указом перевезено в первопрестольную! Хотя и трудно было московское общество удивить красавицами – их туда со всей России свозили на знаменитую «ярмарку невест», но Наталья Лопухина затмила всех: стройна, пышноволоса, глаза – медовые, губы – коралловые, зубки – жемчужинка к жемчужинке. Да еще и муж покладистый: на ухажеров жены внимания обращал не больше, чем на мух, что вьются вокруг крынки с вареньем.
Только самой Наталье московские щеголи не показались. Она рвалась в Петербург, к любимой маменьке, к обожаемому дядюшке, к настоящим ассамблеям. А не к провинциальным посиделкам, которые и заканчивались-то на закате: Москва рано ложилась спать. А вот «парадиз» на Балтийском море, город, заложенный грозным императором, казалось, и не спал никогда…
Дождались светлого часа, прибыли в Санкт-Петербург. Только радовались этому недолго: их родственники и благодетели – Модеста и Виллим – были арестованы и подверглись каре. Официально – за взяточничество непомерное, да только всем было доподлинно известно, что единственной настоящей виной Виллима Монса была слишком пылкая любовь императрицы к своему красавцу-камергеру. Модеста же просто оказалась слишком близка к этой опасной страсти: ближайшая подруга Екатерины, сестра е фаворита…
Виллима обезглавили, Модесту выпороли кнутом и сослали в Тобольск в простой телеге. Наталья почернела от горя в те дни и поклялась себе отмстить и Петру, и всему его семейству, особенно дочерям, девкам незаконнорожденным, Анне и Елизавете.
Неизвестно, что бы сотворила обезумевшая красавица, до колесо Судьбы в очередной раз повернулось: Петр скоропостижно скончался в страшных мученьях. Модесту с дороги вернули обратно, но до Петербурга она не доехала – умерла. Чтобы хоть как-то утешить дочь близкой подруги, императрица Екатерина сделала Наталью фрейлиной двора. На свою же беду, как оказалось.
Вдовством Екатерина сильно тяготилась, но нрав у нее был легкий: не прошло и двух месяцев, как место в сердце и в постели было занято очередным фаворитом: камергером и графом Рейнгольдом Левенвольде, признанным красавцем того времени. Место-то он занял, а сам думал только о красавице-фрейлине, прекрасной Лопухиной, которая очень скоро ответила ему взаимной страстью. Не просто страстью – сокрушительной, умопомрачающей, безрассудной…
Об осторожности любовники даже и не думали: Наталья могла отдаться своему возлюбленному на любой кушетке, за любой дверью, да хоть в чистом поле! Тем более, что императрица все чаще болела, о любовных утехах уже не помышляла, а двор был занят тем, что гадал: кто наследует престол российский. Екатерина же назначила наследником… внука Петра, малообразованного, угрюмого отрока, жившего в полном забросе, зато приходившимся близкой родней… да, да, все тем же Лопухиным!
Вот когда на эту чету посыпались настоящие царские милости! Степан Васильевич мигом стал вице-адмиралом и кавалером ордена святого Александра Невского, его супруга – стас-дамой сестры юного царя, царевны Натальи Алексеевны. Рейнгольд скромненько стоял в стороне, но и его не обидели: наделили поместьями, да крепостными душами. На радостях Наталья Лопухина совсем забыла об осторожности и вскоре родила дочь – копию прекрасного камергера.
Ее терпеливый и кроткий муж только плечами пожал: не давить же младенца. Да и к своим рогам он давно уже привык, они его не тяготили, коль скоро не было сумасшедших при дворе, чтобы ему этим глаза колоть. Так и жили бы мирно, да юный царь внезапно заболел оспой и в несколько дней угас. Пресекся мужской корень рода Романовых…
Лопухины пережили несколько неприятных дней, пока решался вопрос о том, кто же займет российский престол. Чуть было не посадили на него Елизавету, да вот незадача! красавица-царевна не ко времени оказалась в «интересном положении». Впрочем, тогда будущую императрицу и «дщерь Петрову» трон волновал мало, она еще всласть не нагулялась, не налюбилась. Проще говоря, ее время еще не настало.
Зато настало время «дщери Иоановой». Совет верховных вельмож, перелаявшись до хрипоты, решил пригласить на царство дочь покойного царя Иоанна, вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну. Но пригласить не самодержицей, а лишь – олицетворением императорской власти на Руси. Править же должен был сам Совет, точнее, семь «верховников», которые и написали Анне письмо с просьбой подтвердить свое согласие на предложенные условия.
Делалось все это в строжайшей тайне. Одному из доверенных, Павлу Ягужинскому, поручили отвезти депешу герцогине в Митаву, где находилась родовая резиденция курляндских герцогов. Только Павел был женат на одной из умнейших женщин того времени – Анне Гавриловне, урожденной Головкиной. А та приходилась ближайшей подругой… конечно же Наталье Лопухиной!
Ночью из дома Лопухиных выскользнула женская фигура, которая через какое-то время постучалась в потайную дверь к Рейнгальду Левенвольде. На сей раз свидание влюбленных было кратким: через четверть часа граф, как простой курьер, во весь опор скакал в Курляндию с секретной депешей к Анне о замыслах верховников. Он опередил официальных послов на сутки – и эти сутки решили судьбу России на ближайшие десять лет.
Одуревшая от скуки двадцатилетнего пребывания в заштатной Курляндии герцогиня Анна большим умом не отличалась. Для решения немногих государственных дел к ней были приставлены особые советники: сначала Михаил Бестужев, потом – Василий Долгорукий. Оба они попутно исполняли и другие, сугубо мужские, обязанности при сиятельной вдове. Пока не появился Эрнест Бирен (впоследствии – Бирон), сперва конюший, потом камергер, а потом и тайный супруг Анны, отец ее детей.
Практичные курляндцы, окружавшие свою герцогиню, мигом смекнули, какие выгоды может им принести неожиданная прихоть Судьбы. Их герцогиня, задолжавшая уже всем своим вассалам, станет российской императрицей, и на Курляндию прольется золотой дождь, а самые прыткие окажутся у трона – вообще по горло в золоте и прочих драгоценностях.
Приближенные быстренько уговорили Анну для вида согласиться на предложение верховников, торжественно въехать в Россию, короноваться, а потом… Потом на все соглашения (или, как их тогда называли, «кондиции») можно будет наплевать и стать истиной самодержицей.
Возможно, Анна и не уступила бы так легко нажиму своих сторонников, но… Но «верховники» допустили оплошность: в «кондициях» имелся пункт о том, что «присноизвестная особа, сиречь Эрнест Бирен, со чадами и домочадцами в России не должен появляться» ни под каким видом, как «персона нежелательная». Да только из-за одного этого пункта Анна была готова не только кондиции порвать – самих верховников в кусочки изрубить. Ограничения монаршьей власти, оговоренные в кондициях, ее мало волновали, поскольку в таких делах она мало смыслила. Но разлучиться с любовником? Это было уже чересчур!
На этой струнке ловко сыграла Наталья Лопухина, которая с помощью братьев Левенвольде и «немецкой партии» при дворе устроила так, что Бирон все-таки поехал в Россию вслед за Анной, но – тайно, на расстоянии нескольких часов пути от царского поезда. Все семейство Бирона было с ним, включая младшенького, двухмесячного Карлушу, которого Анна еще кормила грудью. Гениальный план Натальи Федоровны состоял в том, что Карлушу два раза в день тайно привозили к будущей императрице. А кому придет в голову проверять пеленки грудного младенца? В которых, между прочим, постоянно были письма к Анне от ее сторонников и ее ответы им.
«Верховники», в числе которых был и бывший советник-любовник Анны Василий Долгорукий, считали, что надежно оградили свою государыню-марионетку от чуждого влияния. Не тут-то было! Не успела Анна въехать в Москву, как Наталья Лопухина пожаловала к ее величеству собственной персоной. Ну как воспрепятствовать встрече двух давних подруг? Тем более что родная сестра Анны, Екатерина, герцогиня Мекленбургская, тоже перебралась в Москву и тоже возобновила самые тесные отношения с прекрасной Лопухиной. Которой только того и надо было.
Немецкая партия одержала, как сейчас сказали бы, «убедительную победу» над достаточно разношерстной командой российских «верховников». Анна Иоанновна, благополучно короновавшись, «разодрала» злополучные «конвенции», то есть просто-напросто порвала в клочки ненавистный документ и объявила себя самодержицей российской, готовой излить на свой исстрадавшийся в безвластии народ «матерние милости».
И – излила. Уменьшила налог на соль. На сем о народе благополучно забыла и окунулась в такую жизнь, о которой и мечтать-то не осмеливалась. При дворе начался праздник, который непрерывно (!) продолжался десять лет, то есть ровно столько, сколько длилось правление Анны Иоанновны, получившей, кстати, прозвище «Кровавой». Честь, которой ни до нее, ни после не удостаивался ни один российский император или императрица.
Начала Анна с самого верха: разогнала по дальним острогам тех, кто вручил ей монарший жезл. Первыми в далекое северное Березово поехали Долгорукие, которые имели дерзость возмечтать о том, чтобы породниться с царской семьей (старшая княжна Долгорукая, Екатерина, была обрученной невестой государя Петра Алексеевича, столь скоропостижно скончавшегося от оспы). Василия же Лукича Долгорукого Анна удостоила особой «чести»: отправила на Соловки, где он почти десять лет провел в подземной тюрьме, проклиная жестокость и вероломство бывшей любовницы.
После Долгоруких взялась за Голицыных, потом пришел черед остальных. Вместо исконно русских фамилий при дворе все чаще слышались немецкие. Чин вице-канцлера получил бывший воспитатель императора Петра Андрей Остерман, в почете были оба брата Левенвольде, а уж всяким Корфам, Кайзерлингам и прочим числа не было. Бирон стал герцогом Курляндским, но на Митаву так и не вернулся, во всяком случае при жизни своей царственной подруги.
Дочь Петра Великого Елизавета жила в великом забросе и страхе. «Тетенька» (как она величала Анну Иоанновну) была скора на расправу и тяжела на руку, да к тому же во всех мнимых и подлинных заговорах против нее усматривала влияние проклятой «Лисаветки». Чуть возникнет какое дело о государственной измене, так Елизавету и тащат пред светлы очи государыни, а та от души охаживала племянницу по щекам и грозила упечь в монастырь. Не раз и не два пожалела «дщерь Петрова», что не ко времени «залетела»: могла бы занять опустевший трон и не мучится от страха и боли чуть ли не каждую неделю.
Наталья же Федоровна Лопухина расцвела майской розой. На ее счастье, взгляд Эрнеста Бирона ни разу не задержался на прекрасной немке (он предпочитал женщин другого типа), потому императрица Лопухину всячески привечала. Да и герцогиня Екатерина Мекленбургская («Дикая герцогиня», как прозвали ее русские) души в любезной Натали не чаяла. Особенно после того, как в светлую головку Натали пришла мысль сделать наследницей Анны единственную дочь Екатерины.
Девчушку быстренько окрестили по православному обычаю, нарекли Анной Леопольдовной и провозгласили: царствовать на Руси после Анны Иоанновны будет дитя ее родной племянницы. Мальчик это будет или девочка, всем было безразлично. Даже жениха новоявленной царевне стали подыскивать после того, как армия и двор присягнули на верность тому «что породит чрево сие».
Поистине столь изощренная интрига могла родиться только у двух страстных любовников: Натальи Лопухиной и Рейнгальда Левенвольде. Попутно Наталья родила своему «галанту» еще одну дочь, причем на очередном балу появилась спустя день после родов, ослепляя всех тончайшей талией и затмевая блеском бриллиантов. Заслужила!
Кстати, красавице пошел четвертый десяток, по тем временам – вполне солидный возраст. Но по свидетельству современников, Наталья Федоровна мало изменилась со времен своей ранней молодости. Постоянно окруженная толпой воздыхателей, она казалось едва ли не ровесницей своей старшей дочери.
Один из таких современников писал: «...с кем танцевала она, кого удостаивала разговором, на кого бросала даже взгляд, тот считал себя счастливейшим из смертных. Молодые люди восхищались ее прелестями, любезностями, приятным и живым разговором, старики также старались ей нравиться; красавицы замечали пристально какое платье украшала она… старушки рвались с досады, ворчали на мужей своих, бранили дочек…»
Тем временем сыскали жениха для Анны Леопольдовны: принца Антона Брауншвейгского. Ничем не примечательный молодой человек вызвал неприкрытое отвращение у своей нареченной, и только угроза стать женой сына Бирона заставила капризную царевну согласиться на сугубо династический брак. От которого, впрочем, меньше чем через год появился на свет младенец Иоанн, названный так в честь своего деда, и официально объявленный будущим императором российским.
А еще через год скончалась Анна Иоанновна. Умерла сорока семи лет от роду, оставив возлюбленного Бирона регентом при младенце-императоре, вызвав тем самым лютую ненависть его матери, Анны Леопольдовны, которой самой хотелось быть регентшей.
Что ж, ее желания совпадали с чаяниями «немецкой партии». Хитрый и изворотливый политик Андрей Остерман (уже барон!) сумел сделать так, что еще один немец – генерал Миних – совершил вооруженный переворот и сделал регентшей Анну Леопольдовну. К бурной радости Натальи Лопухиной, которая давным-давно, еще со времен пребывания в Мекленбурге, вертела безвольной принцессой, как хотела, и теперь мечтала занять при новой правительнице достойное место. Наконец-то – самое достойное!
Единственной досадной помехой при этом оказалась… царевна Елизавета, про которую при дворе частенько забывали, зато в народе помнили, и очень хорошо. Да и не просто помнили – уповали на ее воцарение, как на спасение против «неметчины», «басурманщины» и тому подобных малоприятных вещей.
Не раз и не два Лопухина на коленях умоляла свою высокопоставленную подругу-правительницу заточить негодную Лизку в монастырь, а то и удавить тишком. Но тут, как назло, путался под ногами муженек, который формально приводился Елизавете троюродным дядюшкой, а родственные узы почитал свято, как и всякий русский. Анна же Леопольдовна была для него всего лишь «белобрысой немкой», а он с одной такой, собственной законной супругой, уже досыта намаялся.
Анна Леопольдовна, по природной глупости и лени от решительных действий отказалась. Да и мысли ее были заняты совсем иным: саксонским посланником Морисом Линаром, мужчиной необыкновенной красоты и столь же необыкновенной наглости. Очень скоро она стала его любовницей и для нее свет в полном смысле слова сошелся клином только на нем. Над несчастной же Россией вырастала тень новой «неметчины», поскольку Линар лез в государственные дела столь же бесцеремонно, как и в постель к правительнице.
Лопухина была бессильна и только кусала от злости губы. Не зря злилась: вьюжным зимним вечером гвардейцы на руках внесли Елизавету в императорский дворец и присягнули новой государыне. Браунгшвейское же семейство почти немедленно отъехало в ссылку – в Архангельск. Исключение было сделано только для свергнутого годовалого императора: ребенка заточили в Шлиссельбургскую крепость, откуда он так никогда и не вышел…
Наталья же Федоровна стала… придворной дамой императрицы Елизаветы. Та. Казалось, забыла прежние обиды, всячески жаловала своего «дядюшку», Степана Лопухина, дала чин камер-юнкера его старшему сыну Ивану, что предвещало быструю и блестящую карьеру. Не обошли милостями и Наталью, но..
Но по натуре мстительная и злопамятная, Елизавета отправила в ссылку красавца Рейнгольда Левенвольде, пылкую любовь к которому Наталья Лопухина пронесла через всю жизнь. Теперь граф, мгновенно состарившийся и занемогший. Влачил жалкое существование в Соликамске, куда в те времена, как говорили, «ворон костей не занашивал». А его возлюбленная тосковала в столице, тщетно пытаясь найти забвение в придворных увеселениях. Принимала в своем роскошном доме в самом центре Петербурга знатных гостей, в том числе, и иностранных дипломатов. И по-прежнему слыла первой красавицей при дворе, хотя ей уже и перевалило за сорок.
Вот чего Елизавета не терпела, так это соперниц: в красоте ли, в модах ли, в прическах. Избалованная мужчинами, слывшая замечательной красавицей, она могла вдруг приказать всем придворным дамам остричься наголо и надеть черные парики только потому, что сама не слишком удачно перекрасила свою золотисто-рыжую шевелюру. И стриглись, заливаясь слезами: а как противиться монаршьей воле? И старались казаться не слишком привлекательными, чтобы, упаси Боже, не прогневить «дщерь Петрову»: ручка у той была тяжеленькой, папенькиной.
Не боялась Елизавету только одна женщина – Наталья Лопухина, хотя ее закадычная подруга, Анна Ягужинская, вышедшая после смерти мужа за брата канцлера Бестужева, Михаила, предупреждала ее:
-Ты, душа моя, понапрасну государыню-то не зли. Она хоть и взбалмошна, да отходчива, глядишь, и вернет твоего друга в столицу. Или хотя бы в Москву. А ты все дразнишь ее, да дразнишь… Хотя и не виновата, что годы тебя не берут: красавицей была, красавицей и осталась.
Но в Наталью точно бес какой вселился, хотя и знала прекрасно, что императрица терпеть ее не может, считает гордячкой и стервой. Ведь надо же, старая, вот-вот помрет - а нет, рядится на балы лучше всех, да еще в платье того же цвета, что и сама государыня! А это строжайше запрещено. Как-то раз Елизавета сама наказала ослушницу - прямо на балу срезала у нее прядь густых волос, искусно украшенную розой: сама только что сделала такую прическу, налюбоваться на себя в зеркале не могла, а вышла в бальную залу – Лопухина тут как тут. Тоже локоны по плечам распустила и розой их украсила.
После этого гордячка-Лопухина под разными предлогами перестала являться ко двору, а сама затаила к императрице еще большую ненависть. Но сделать уже ничего не могла: прошло ее время плести интриги, да устраивать заговоры. Только и осталось, что о прошлом с тоской вспоминать. Да что толку в этих воспоминаниях, только сердце без толку бередят, да глаза от слез краснеют. Если она еще и красоту свою прославленную потеряет, вот тогда всему конец. Ложись и помирай.
Собственно, такой исход очень устроил бы императрицу, но Наталья Лопухина, помимо красоты, пользовалась еще и отменным здоровьем, которому были нипочем ни суровый российский климат, ни частые роды (рожала она раз десять, но до совершеннолетия дожило лишь пятеро ее детей), ни бесконечные переживания (как сейчас сказали бы, стрессы). На балах она бывала неутомимее шестнадцатилетних девиц, кавалеров «затанцовывала» до полусмерти, а у самой даже легкой одышки не было.
Будь у Елизаветы характер самой Натальи, давно бы отравила намозолившую глаза придворную даму. На совести Лопухиной, если верить слухам, было не меньше десятка подобных странных смертей, в частности, ее обвиняли в безвременной кончине царевны Натальи Алексеевны, а некоторые поговаривали и о том, что смерть самого отрока-императора не обошлась без некоторого участия Лопухиной. Но Елизавета к таким средствам не прибегала.
Помог же ей, как ни странно, именно большой специалист по всяческим снадобьям, а официально – придворный врач Лесток, занимавший в то время одно из первых мест подле императрицы. Но роль лейб-медика явно казалась ему слишком незначительной, поэтому он из кожи вон лез, чтобы стать еще и негласным советникам по всем вопросам. И начал с того, что повел активные поиски «злоумышленников противу престола». Искал просто: неугодных ему лиц объявлял изменниками, лихо раскрывал мифические заговоры, подводил их участников под опалу и более жестокие наказания, сам при этом выступая в куда более выигрышной роли Спасителя Отечества.
На Наталью Лопухину ему было наплевать, но через нее Лесток измыслил вернейший, как ему казалось, путь к свержению своего заклятого врага: обер-гофмаршала и канцлера Алексея Бестужева, брат которого, Михаил, был женат на закадычной подруге Лопухиной. Начал Лесток с того, что подучил одного из своих подручных сблизиться с сыном Лопухиной – Иваном и как бы по секрету рассказать ему о незавидной доле собеседника: посылают-де, служить в Соликамск, а ему туда ехать – острый нож в горло.
Иван, у которого от матери секретов практически не было, тут же насторожился: любовник Натальи Федоровны, Левенвольде, был, напомним, сослан именно в Соликамск и Лопухина изнывала от тоски и невозможности послать весточку. А тут как раз такой случай подвернулся. Через сына Наталья Федоровна передала любовнику записку, в которой, ко всему прочему, писала, «чтобы граф не унывал, а надеялся бы на лучшие времена». Этого было достаточно Лестоку, чтобы захлопнуть ловушку: понятно же, что «лучшие времена» настанут после смерти императрицы. Государственная измена!
Сам того не желая, Иван Лопухин оказал Лестоку еще одну, поистине неоценимую услугу. Подвыпив в очередной раз в очередном кабаке (неодолимую тягу к спиртному молодой человек явно унаследовал от собственного батюшки), Иван разокровенничался, стал жаловаться на жизнь, а заодно – и на императрицу. Договорился до того, что объявил: Елизавета вообще - ненастоящая государыня, родилась до свадьбы Петра и Екатерины - словом, «вы****ок». Да и ведет себя, как простолюдинка. Эх, были же хорошие времена при правительнице! Да что там говорить! Государыню Елизавету-де не любят ни в народе, ни в армии. Наступят скоро иные времена: вернется правительница, да и Австрия поможет - не раз его матушка встречалась с австрийским посланником де-Ботта...
Собутыльники, недолго думая, побежали в «Стукалов приказ» - так тогда называли политический сыск - и настучали на простофилю. Не успел Иван наутро протрезветь, как взяли его под руки белые, привезли в крепость, где и устроили допрос по всем правилам. Мягкий и трусливый по натуре, Иван все подтвердил, да еще показал на мать.
От этого известия у Елизаветы мстительно загорелись глаза: в существование «нитей заговора», тянувшихся за рубеж, она свято верила. Ведь она сама пришла к власти, пользуясь поддержкой и деньгами шведского и французского посланников.
Недаром каждую ночь государыня внезапно покидала Зимний дворец и ехала ночевать в другое место - она опасалась ночного переворота, была подозрительна, мнительна и пуглива. Поэтому, едва узнав о «заговоре», царь-девица перепугалась насмерть. Начались аресты и пытки.
Так внезапно изнеженная придворная дама, мать семейства, оказалась в зловонной тюрьме Тайной канцелярии, а вместе с ней ее сын, муж, давняя приятельница Анна Бестужева и другие люди.
Конечно, реально не было никакого заговора - обычная светская болтовня, светское злословие, но там, в застенке, где пахнет кровью и паленым человеческим мясом, признаешься во всем, о чем спросят. Впрочем, из материалов следствия видно, что Наталья Федоровна была действительно женщиной волевой и гордой. Она поначалу вела себя достойно, участие в заговоре отрицала, прощения не просила и мужа своего выгораживала (утверждала, что с приходившим к ней в гости послом де-Ботта она разговаривала по-немецки, а муж этого языка не знает).
Но дыба и кнут язык ей развязали, она во всем «призналась», оговорила себя и других. В расследованиях подобных политических дел есть некая мера. Если продолжать раскручивать надуманные, подчас бредовые обвинения, построенные исключительно на личных признаниях под пыткой, то вскоре вранье неудержимо полезет из-под гладких строчек обвинения.
Поэтому суд по делу Лопухиных был скор и несправедлив: Наталью, ее мужа и сына, а также подругу Анну Бестужеву приговорили к смертной казни через колесование, четвертование и усекновение головы. Но государыня, «по природному своему великодушию», смертную казнь отменила, предписала всех сечь кнутом и сослать в Сибирь, а у Натальи и Анны Бестужевой к тому же еще и «урезать язык», дабы не болтали лишнего.
В объявленном манифесте говорилось, что Степан, Наталья и Иван Лопухины, «по доброжелательству к принцессе Анне и по дружбе с бывшим обер-маршалом Левенвольдом, составили… замысел…». 29 августа 1743 г. кортеж гвардейской команды прошел по улицам Петербурга и оповестил всех о готовящейся казни. Построили эшафот на Васильевском острове у здания Двенадцати коллегий.
Что чувствует человек, которого влекут на эшафот? Достоевский, сам это испытавший, писал, что не так страшны предстоящая боль, предсмертные страдания, сколь «ужасен переход в другой, неизвестный образ». Другие свидетельствуют, что приговоренный к казни впадает в ступор, ему кажется, что всё происходит не с ним, что всё это ему только снится!
Так и Наталье Федоровне Лопухиной казалось, что это совсем не ее везут в грязной телеге как подзаборную девку-побродяжку и толпа, охочая до таких зрелищ, глумится не над ней, потешаясь над ее растрепанными волосами и драгоценным платьем, запачканным тюремной грязью... Ее должны были казнить первой, и только на эшафоте она узнала, что жизнь ей сохранят, но…
Один палач обнажил ее по пояс - сорвал с плеч платье (уже одно это - прикосновение палача и публичное обнажение - губило порядочного человека), а потом схватил за руки и бросил себе на спину.
Другой палач принялся полосовать спину женщины кнутом из жесткой свиной кожи, заточенной по краям. Лопухина страшно закричала и лишилась чувств. Потом ей сдавили горло, разжали рот и вырвали клещами язык. После этого палач, по традиции, потряс в воздухе окровавленным кусочком мяса: «Кому язык? Дешево продам!»
Анна Бестужева, шедшая следом, успела сунуть в руку палача драгоценный нательный крест и пострадала куда меньше - палач лишь для виду «пустил кровь»", да и язык только слегка «ужалил», не лишив приговоренную возможности говорить.
Степана Лопухина и его сына Ивана нещадно выпороли и, окровавленных, бросили в ту же телегу, что и измученных женщин. Впереди их всех ждала Сибирь – почти всех пожизненно. Обычно ссылка для таких людей, как Лопухины, казалась погружением в ад. Их поселили в Селенгинске в общей казарме под строгим караулом. Не выдержав лишений, умер Степан Лопухин, ненадолго пережил его и Иван.
Анна Бестужева, сосланная в Якутск, медленно умирала там от голода и холода, тщетно умоляя мужа и дочь вызволить ее из заточения. Дочь Анастасия блистала фрейлиной при дворе Елизаветы, супруг разъезжал с любовницей по иноземным дворам. А тот, из-за кого, собственно, и была затеяна вся эта страшная интрига, вообще отделался легким испугом: императрица слишком ценила своего умного канцлера, чтобы променять его на интригана-Лестока. Алексей Петрович Бестужев вошел в историю, как один из искуснейших политиков своего времени, а Лесток, выйдя из фавора у Елизаветы, уехал в Европу, где его следы затерялись.
Лопухина же на всю жизнь осталась немой. Вряд ли бы какие-то сведения о бывшей красавице просочились бы из той преисподней, куда она угодила из-за своей гордыни и страсти – к интригам, во-первых, к мужчине – во-вторых, но в 1758 г. Синод горделиво рапортовал, что в Сибири приняли православие 2720 душ язычников и «содержащаяся в Селенгинске Степана Лопухина вдова Наталья Федорова». Видно, что-то сдвинулось в ее душе - лютеранка ты или православная, но Бог един, да и в церковь теперь вместе со всеми арестантами станут водить, а это для каждого узника событие.
Спасение пришло только через 17 лет. На престол взошел новый император - Петр III, родной племянник Елизаветы, немец по отцу, ненавидевший все русское. Ветер самовластья подул в другую сторону: свободу получили все враги Елизаветы, а уж те, в ком текла немецкая кровь – прежде всего. Из ссылки вернулись Бирон и Миних: один стал действительно герцогом Курляндским, второй – начальником Рогервигской каторги.
Вернулась в Петербург и Наталья Лопухина, изуродованная, немая, но, тем не менее, еще нашедшая в себе силы явиться при дворе, возбуждая всеобщее любопытство. Впрочем, длилось это недолго: через несколько месяцев бывшая красавица слегла в смертельном недуге. «Безъязыкая красавица» скончалась в страшных мучениях, которые тщетно пытались ей облегчить монахини ближайшего монастыря.
Возможно, перед смертью она жалела только о том, что на эшафоте рассталась не с жизнью, а с языком и красотой. А возможно, смирилась и уже ни о чем не жалела, только молила Бога о скором конце.
А Бог – милостив.