Так тебе и надо, ходи теперь пешком через весь город, полтора часа туда, полтора часа обратно.
Воздух пахнет мокрым снегом.
Быстрей всего через рынок.
Не на площади даже, сбоку, где не останавливаются, где идут, целый день бегут и бегут мимо - там люди сбились. Толпились, толкались, шептались, лезли в центр.
Старик поставил старую парту и торгует.
Картошка горками, рис, банка сгущёнки – всё. Старушки проталкиваются, кричат:
- Сколько? Сколько?
Он смотрит серьёзно, долго, пока не увидит, кто спросил; каждой отвечает:
- Один рубль.
Некоторые от неожиданности отходят. Другие: - Три кило! Пять кило!
Отвечает: - Нет. Нет. Сам положу, сколько надо.
И всем по-разному. Побольше, поменьше, рис, рис, картошка. Мелкая.
И я подошла. – А мне?
Посмотрел, говорит: - Тебе – два рубля. И насыпал картошки в прозрачный пакет.
Всё верно. Тут всё верное – пакет, картошка, монета.
Я ведь его второй раз вижу. Да, чудесный дедушка, я тебя помню – на песчаных островах из исчезающего дыма, только отвернулись - возник, рассказывал, где облепиха растёт, всё знал, всё видел. На острове стоял, вроде бы пешком к нему можно пройти, а не поймёшь, улыбается или нет. Дымка. От ясности такая бывает, от сверхрезкости.
На рынке дымки не было уже. Шум, табак, растаял мокрый снег.
Люди проходят как дни идут, а дедушка помнится. Нет его на прежнем месте, старой парты тоже нет. Может, он внутри, там, где сыр и молоко, где фрукты и торты, где мёртвые свиные головы с закрытыми глазками, где собираются вместе убитые рыбы, убитые кони, убитые дети коров, чтобы мы посмотрели на тех, кто не может уже смотреть на нас? Может, дедушка там, может, он там греется, идёт по рядам – телятина, телятина, свинина, говядина, телятина, свинина…
На рынке такое творится, что никто ничего не покупает. Люди не могут купить еду – они перестали понимать.
Вперемешку с торговцами, через двух, через одного, встали старые люди со старыми табуретками, детскими стульчиками, ящиками из-под посылок.
Никаких бананов, никаких апельсинов, никакого печенья, никакой колбасы.
Картошка, хлеб, крупа, консервы. И на листах в клетку, на трамвайных билетах, на оборотах старых открыток – 1 рубль.
К ним не подходят. Старики стоят, как на выставке, в рядах, в пирамидах зелёных яблок, между мандаринами из Марокко и зефиром в шоколаде, как на параде, как на посту стоят, опустив глаза на мелкую, плохо мытую картошку. Один рубль, - молча говорят они. Один рубль. Столько, сколько надо.
Покупатели сбились в кучу. Они уже не покупатели. Они не знают, как им чувствовать, не понимают, что делать.
Я хочу послушать, что тут творится, что говорится.
«Дедушка-дедушка…» - думаю я, а больше ничего не думаю.
Толпа – как высокие деревья, я потеряла направление, не вижу лиц, не понимаю, кто говорит:
- Почему вы думаете, что это люди? Люди так не делают. Неужели вы не видите, кто они? Взрослые люди, а не знаете, что это кодекс нонно?
- Кто такие нонно? – спрашиваю я непонятно зачем, неизвестно у кого, и вопрос, как змея по воздуху, вьётся между человеческих тел, проникает сквозь выкрики и достигает цели.
- Рыбы? Русалки? Бессмертные из солнечной реки? Спроси у них сама. Выйди под небо, смотри закрытыми глазами в солнечный свет.
Мне не о чем их спрашивать. Дедушка-дедушка, что б ты ни делал… Мне хочется видеть.
Видеть закрытыми глазами, если открытое зренье теряет след. Мне ещё долго, мне ещё навсегда ничего с этим не сделать. Я и есть - видеть, я и есть - желать видеть то, что люблю. Я – желание зрения, вот и всё, и я выхожу под открытое небо с закрытыми глазами.
Они живут в солнечной реке. Русалки? Нет. Рыбы? Нет. Нонно? Нет. Назови как хочешь. У меня нет вопросов. Я наблюдатель, впечатанный в стену места, в котором торгуют мясом, в стену места и времени, в страну места и времени.
- Но вы пришли? Это вы продаёте нам картошку?
- Это не мы, - говорит бессмертная, алая, золотая. – Это вы, ставшие нами. Не всякий может прийти в нашу солнечную реку, а только тот, кто стоял босиком на вашей голодной земле. Земля не одинакова. Земля не пуста, не пустынна. Она светла. Где-то на ней потеряны острова.
Солнечная река остаётся, а я уплываю, веки теряют прозрачность.
Где-то есть островки, меньше малого, никакого отличия. Но тот, кто ступит на них босой ногой, может войти в солнечную реку.
Дедушка с острова, остров в осенней дымке. Старые люди на рынке.
Сколько им пришлось ходить босиком, чувствовать камни и грязь, чтобы увидеть реку.
У них были долгие жизни, чтобы ходить по земле… чтобы стоять потом с кривым табуретом, с трамвайным билетом, глядя людям в глаза.