;___Сборник миниатюр___;
Фрагменты вечности
...
Если вообразить, что мы сидим на берегу моря, лучше, конечно, Средиземного, сразу возникает мысль о том, какие мы, в сущности, ещё древние греки. Сидя на берегу, можно не спешить. Вечность для нас, как и для древних греков, не имеет значение вся целиком, такой вечности наш древнегреческий ум не приемлет, он вполне мог бы её изобразить, но оперировать ей он полагает себя просто не вправе. Делим вечность на фрагменты. Тот фрагмент, в рамках которого мы умиротворённо сидим на берегу тёплого моря, почёсываясь и покряхтывая, принадлежит всё-таки нам, да, только нам, ибо вокруг никого больше нет, а мы можем сидеть или лежать столько, сколько позволит нам этот благодатный климат, запасы продуктов, пресной воды и - главное условие - запас интереса друг к другу. Это и есть наш фрагмент вечности. Следовательно, вечность конечна, раз она состоит из конечных фрагментов. Кто-то из нас решается высказать это предположение вслух, другой с хитрой улыбкой смотрит на говорящего и резонно замечает, что, может, оно и так, да только вопрос тогда в том, как быть с богами... Долго, впрочем, на одном месте не просидишь, даже на таком пригожем, как виртуальный берег нашего гипотетического моря. Досадные низменные потребности несовершенного организма погонят нас прочь. Куда-нибудь, пардон, в лоно. Какой-нибудь, пардон, цивилизации… Эх, если бы, говаривал один мой знакомый древний грек, можно было бы и от голода потиранием живота избавиться… Понятное дело, мы сумеем продержаться некоторое время на подножных кормах – пить нектар утренней росы, хрумкать жучков да улиток, лакомиться съедобными корешками. Много ли надо свободомыслящим для того, чтобы свободно мыслить? Поплескался в море, пожевал вяленых гусениц, слизнул с гальки росу и ну давай во всю глотку крыть, скажем, Зевеса-громовержца, поминая ему все его мерзкие проделки против рода человеческого, обвиняя его во всевозможных грехах, потрясая гневно кулачками и брызгая скудной слюной. Славное времяпрепровождение для гордого любомудра. Беда только в том, что Зевсу, этому старому пердуну-греховоднику, плевать с высокого Олимпа, что там орёт где-то далеко внизу полуголодный безумец, которого никто не слышит, кроме собрата его – такого же безумца. Популярность божественного промысла нисколько не пострадает от одиночных выкриков одиноких философов, не имеющих в собственности ни одного оливкового деревца. Толпа жертвоприносящих исправно топочет и шаркает по столбовой дороге к храму на горе. Вот почему ни молния нас не испепелит, ни гром не разразит, чтобы мы там ни говорили, в гордой позе оратора стоя на берегу древнего моря. По ночам, однако, зябковато на песке-то спать. Придётся, видно, сооружать жилище. И недурно было бы, знаете ли, обзавестись женским полом… ну, хотя бы для продолжения рода. Тут намедни, помните, селяночки местные резвились. Премилые созданья! Одна загвоздка, правда, есть. Обзаведясь женщиной, мужчина становится жрецом своего личного маленького храма...
____________
Молодой учитель
...
Тайная вечеря, переставшая быть тайной. Тайна веками разламывалась на куски. Куски хлеба в руках главного героя подвергались холодному анализу и горячему синтезу. Кто только не подглядывал в эту центральную замочную скважину нашей эры с тем, чтобы потом с детской непосредственностью поведать друзьям об увиденном. Многие так и не протолкались к скважине, им пришлось только по рассказам удачливых соглядатаев составлять своё мнение о предмете. Но они тоже торопились изобразить как-нибудь своё личное видение, более близкое к галлюцинации, нежели к правде. Иисус стал постепенно походить на робкого школьного учителя, который никак не может начать урок из-за галдящих учеников, Иуда же, будто зубрилка-подхалим, скромно этак ждёт своего звёздного мгновения, когда он сможет наконец-то показать этому слабаку, кто в классе лучший. Но этот слабак почему-то недоволен как раз им, Иудой. В учительском взгляде читается даже явное знание, почти прозрение: ведаю, мол, какой ты пакостник на самом деле. Иуда взбешён. Правда, умело это скрывает. Он тянет руку и просит отпустить его ну-сами-знаете-зачем. Иисус немедленно отпускает, словно бы только и ждал этой просьбы. Иуда прямиком направляется к директору школы и жалуется на этого нового препода, который не способен навести порядок в классе. Директор озабоченно трёт лоб, пытаясь вспомнить того человека, о ком толкует парнишка, но ему это никак не удаётся – старческий склероз налицо. И он говорит, ну, ладно, веди меня к нему, поглядим, что это за гусь такой. Это не гусь, возражает Иуда, esse homo, он – человек, худой такой, высокий мужчина, кажется, из приезжих. Почёму ты думаешь, что он – приезжий, недоумевает директор. Ну, не знаю, он говорит как-то не так, одевается странно. Да, он и правда приезжий, теперь я его вспомнил, соглашается директор. И они продолжают свой путь по длинному коридору с плавно снижающимся потолком, то есть чем дальше они идут, тем ниже становится потолок. Коридор всё тянется, тянется и тянется при тусклом свете грязных светильников. Они долго бредут в молчании. Каждый думает о своём. Когда же потолок снижается настолько, что им приходится склонять головы, директор останавливается, удивлённо смотрит вперёд, затем оборачивается и с ужасом видит теряющийся в бесконечности пещерный лаз. Он хватает Иуду за плечо и задаёт странный вопрос: "А куда мы идём, парень? И - откуда?"...
______________
Дрожь исповедания
...
...невроз – наше преимущество… куда этим тварям до нас... им бы только пожрать да поспать в безопасном углу когда человек – этот несравненный властелин неврозов – не колец а неврозов – палит из двенадцати калибров в беспомощного пса – тому ведь и на ум не придет что тут всего лишь неразрешимое противоречие между кратковременным придатком и отдельной личностью и что кратковременный придаток сам нуждается в помощи в жалости в прощении... хотя он и ближе к зверям он тоже зверь хищный зверь получающий усладу в убийстве – это вовсе не тот на любовь к которому спаситель обрек дикую собаку лизавшую ему ступни... но псу не растолкуешь кому лизать а кому нет... его разумом-то обделили он вообще видит все в черно-белом цвете и только нюх отменный да что толку ведь ступни пахнут у всех одинаково – типичный химический состав ничего не поделаешь а собакам как раз почему-то больше по нраву запашки малость неопрятные… любопытно как пахло от спасителя – прости меня господи – святой дух не пахнет но человеческий дух... он ведь недаром нечистой силе в нос ударял... да его всякое зверье чует за версту... в час пик в вагоне метро летом вы можете насладиться концентрацией этого великого духа... и все-таки собаки что-то еще кроме пота и грязи слизали с ног Христа уж очень взгляд у них трагичный бывает зачастую словно им понятна тщета мирская словно бы они тоже про камень знают – знают что направо пойдешь потеряешь друга налево – жену а прямо пойдешь – свою смерть найдешь но ведь не обязательно ходить куда-то – лечь на травку и обгладывать косточку – надоест косточка так ее можно и припрятать – скоро появится хозяйка и накормит до отвала погладит почешет за ушком отведет на ближайшую полянку там встретится им пьяный ветеринар с ружьем прицелится в собаку да промах даст – попадет в хозяйку – прицелится в хозяйку чтоб добить а пуля-дура угодит в собаку – ветеринар плюнет озадаченно и сделает ноги... и будут они недобитые лежать на той полянке ждать смертушки своей но смертушка заплутает и найдут их люди добрые обмоют им раны живой водой отнесут в терем-теремок что не низок не высок окружат заботой и лаской... вот они и выживут – да не возрадуются...
_________________
Несение креста
...
Подпрыгни и скажи: «Счастье!». Рядом с тобой идущие люди отшатнутся. Они будут шокированы. Твоё поведение никак не вяжется с происходящим. Эти люди одеты странно, подумаешь ты. И как я, вообще, здесь оказался? И куда мы все так важно вышагиваем? Какая-то площадь. Её обступают неказистые прямоугольные строения. В центре площади меж двух столбов растянуто широкое полотнище. Приближаемся к нему. Стоим и глазеем. Появляется вдруг лысый дядька в белом плаще до пят. Он указывает на полотно и заявляет скрипучим голосом: «Перед вами картина знаменитого Босха!». Ты подпрыгиваешь, но ничего не говоришь. Стоящие вокруг люди надеялись, что ты скажешь: «Счастье!». Но ты не в силах уже этого сказать. Только висишь в воздухе, смотришь прямо перед собой на «Несение креста» Босха и молчишь, упорно молчишь из последних сил. Висеть становится всё труднее. Молчание сгущается. Какая-то старушка стучит костлявыми пальцами по твоему бедру и шамкает: «Сынок, расскажи нам, что же ты там видишь?». Долговязый бородач в старинных боевых доспехах протягивает зачем-то на длинном древке к твоим губам тряпку, пропитанную чем-то кислым и едким. Пытаясь увернуться от мерзкой тряпки, ты отводишь голову и случайно замечаешь в толпе соседа по лестничной клетке. На нём всегдашняя его майка, спортивные штанцы и шлёпки на босу ногу. Глаза слегка ошалелые. В руке – двухлитровая бутыль с пивом. Он прикладывается к ней, делает большой глоток, ваши взгляды встречаются, и сосед радостно машет рукой. А ты не менее радостно кричишь: «Привет, Фомич!». В этот миг что-то холодное вонзается в грудь. И ты падаешь в яму...
______________________
Крик
...
...Подозреваю, что в далёком детстве этот – сегодня основательно потрёпанный – мужчина вполне заслуженно признавался среди слышавших его детей и взрослых настоящим, неподражаемым и непревзойдённым исполнителем артистического крика, нет, не подозреваю, а со всей уверенностью говорю: «Да, так оно и было!», ибо я и сам, будучи ребёнком, тоже частенько драл горло на все лады, готовился, стал быть, к тому, чтобы в один прекрасный день исполнить такой художественный рёв, который поверг бы всех вокруг в состояние – пусть и на короткое время – безропотной преданности мне одному, как высшей власти на земле (и может быть, на небе), нет, не преданности, нет, здесь другое – неуёмная артистичность детства жаждет признания своей неповторимости в форме всеобщего поклонения и трепетной любви, что, несомненно, сродни взаимоотношениям раба и господина в далёкой и, как мы теперь подозреваем, дикой древности, однако лично мне так и не удалось достичь в крике того совершенства, какого достиг этот – сегодня стареющий, а тогда ещё только начинающий жить – человек, крохотный мальчуган, оравший так виртуозно, что цепенели даже муравьи в ближайшей рощице, не говоря уже о людях и домашних животных, и вот стою я сегодня на центральной площади нашего города и смотрю, как седоватый мужчина в затрапезной одежонке кричит-надрывается из последних сил, но никто его не слышит, хотя на площади полно народу, и только один пацанёнок лет пяти - с печальными такими глазами - теребит кричащего за руку и участливо спрашивает: «Дядя, тебе очень плохо?», а дядя смотрит на него, сквозь него, в него и говорит: «Да какое вам, собственно, дело?», и до меня доходит, что я вовсе не ребёнок... давно... непоправимо...
________________________
Смерть субъекта
...
Вся беда в том, что говорящий...
Я сказал «беда»?
Вы слушали меня, но отвлеклись бедой, и дальше рассуждать уже бесполезно. Поэтому я и замолчал, чтобы начать заново...
Итак, вся беда (не обращайте вы внимание на эту беду, это совсем даже не беда) в том, что говорящий...
Эй, вы снова застряли на этом несчастном словечке? Ну, хорошо, давайте поменяемся местами. Говорите вы, я буду слушать...
Вся трагедия, видите ли, в том, что говорящий никогда...
Трагедия? Да, пожалуй… Крепкое такое словцо вы подыскали.
Разрешите мне продолжить, однако. Говорящий никогда не сойдётся с понимающим...
Уж очень категорично звучит это ваше «никогда». Я бы сказал иначе...
Ладно, говорите...
Говорящий вряд ли сойдётся с понимающим в слове...
Вы не находите, что «сойдётся» как-то размазывает смысл происходящего?
Что мы с вами подразумеваем? Сойдётся в чём? Или – где? Или – как?
Зачем...
Допустим...
Говорящий вряд ли сойдётся с понимающим в слове, пока...
Пока не растворятся они друг в друге...
Кажется, мы сказали это...
Да, мы сказали...
Зачем?
Вся трагедия в том, что
понимающий с говорящим вряд ли сойдутся в слове, пока
не растворятся они друг в друге...
_______________________
Каждый имеет право
...
Мы лежали рядом, прислушиваясь к нашим кишечникам. Иногда мой живот напоминает мне ребенка, иногда шакала, сказал я. А мой похож на пещеру, где отовсюду капает и течет, откликнулась она. Каждому полагается своя личная спальня, подумал я, свой личный транспорт, подумала она, свой личный номер мобильника, подумал я, свой личный мужчина, подумала она, своя личная смерть, подумал я. И мы заснули сном праведников. Каждый имел право на свой личный сон...