В гостиничном номере,
прокуренном в туман,
Где четверо шумных мужчин
(а Он среди них самый тихий, улыбчивый и без затей)
режутся в карты и громко смеются, пиво потягивая из чайных чашек,
а на полу две большие банки, пока ещё полные, ласково трутся о тонкую ножку стола;
Там, где я лежу за Его спиною
на продавленной старой кровати
с мемуарами Лессинга,
а может, трактатом Мессинга в подрагивающих руках,
там осталось израненное моё сердце,
которому больше не биться Его пульсу в такт.
И теперь оно, истекая кровавой росою,
где-то в днях, оставленных мною
и навеки забытых Им,
средь бесчисленных посторонних,
как мишень затёртых ироний,
замерзает в холоде зим.
О, мой бедный маленький мячик!
Мне бы спрятать тебя в подвальчик,
Запереть на сорок замков!
Но согнулся в первом поклоне,
Взял в скупые свои ладони,
Растревожил – и был таков…
В ежедневном утреннем свете
Я томлюсь о случайном ночлеге –
Там осталось сердце моё!
И без этой счастливой боли,
Мне, как птице слепой без воли,
С ней не жить и нельзя без неё!
Даже если теперь (случайно!)
Пальцы жжёт мне слепыми ночами
Его родинки бугорок,
Что на правом упрямом предплечье,
Даже если Он шепчет: «Вечность!» –
Я всегда отвечаю: «Срок!»
Срок исчезнуть и народиться,
Ведь ему же больше не биться,
Оно там осталось навек,
Где азартно режется в карты
Мой прокуренный, старый, женатый,
Мой навеки чужой человек…