Глаза твои светом полны, как невысказанная строка
готовая перелиться с губ на бумагу. Рука
отдёргивается от пера, как от ожога.
И пытается успокоиться у виска,
за которым, как за печной заслонкой, покоя не много.
Там, за виском, тоже бушуешь ты,
как река в половодье срывая пылающие мосты,
что я поджигал с трагично-серьёзным лицом,
поглядывая на свою Башню Большой Пустоты,
похожую на Вавилонскую своим концом.
Ну и что теперь делать? Прикрыться тем, что не звал
тебя? Как не призывают осколок сразить наповал,
хоть и веруют в свой послесмертный рай.
Я помню, тоже в такие игры играл,
но доигрался, сломал игрушки и спрятал в сарай,
а сарай поджёг. Хорошо горит. Ещё огня!
Как окалина с сердца сшелушивается броня...
Только не помогай, не царапай ногтём, чтоб скорей
осыпалась. Мне так трудно быть в свете дня.
Я, как волк, привык в темноте обходить егерей.
Но твоя улыбка... Я понимаю, как паладин
ради такой улыбки завоёвывал город один!
Я же, как снайпер, всевидящ, точен, незрим;
в центр корпуса - бац! - и растаял среди осин,
проклиная необходимость стрелять по своим.
Кстати, знаешь, те рукописи прекрасно горят,
которым гореть бывает честней и приятней. В следующий ад
я войду уже с пачкой своих стихов под мышкой.
Грешен я и творенья мои грешны... Виноват
я в чём - ты прочтёшь почти в любой книжке.
Грехи, грешно... Прости, но я видел не раз, как дамы,
согрешив на копейку, на рубль разводят драмы.
У честного сердца грехи и желанья чисты. Успокоит
тебя эта мысль или не успокоит -
не надо со мной говорить о грехе. Не стоит.
Тем более, что твой взгляд расплавляет в глотке слова,
как ненужный после войны металл. Тетива
твоих глаз туга, смертоносна и чуть дрожит.
Я, конечно, уже почти погиб, но сперва,
как я хотел бы перевести в слова
и высказать то, что высказыванию не подлежит.
Я хочу спрятать лицо. Я очень устал от драм,
от игры, вообще от людей, телеграмм,
сообщающих, что "не" и "ни" ко мне применимо.
Сотри мне усталость, не прибегая к словам.
Сотри, как с лица перед ночью любви стирают остатки грима.