Эрнест д'Эрвильи. Книга стихотворений "Гарем" (1862-1874)-25 стихотворений.
Книга посвящена Виктору Гюго.
К читателю.
Здесь, в книге, - мой ГАРЕМ, который со стараньем -
меж парой полюсов и в разных временах -
сумел собрать поэт в исканьях и трудах,
охваченный мечтой и полный обожанья.
Au lecteur
Ce livre est mon Harem. — Ici sont enfermees
Les Femmes qu'un poete aux espoirs persistants,
Chercha, d'un pole a l'autre, a travers tous les temps,
Sur les ailes du Reve, et qu'il a tres-aimees.
Первые пять стихотворений:1.В Польдерах; 2.На берегах Собата; 3.Северная Любовь;
4.Вблизи Афин; 5.Несчастная.
Эрнест д’Эрвильи В Польдерах.
(Вольный перевод с французского).
Посвящается Шанфлёри*
Как мил мне Роттердам , прибрежная равнина,
и польдеры, где б я пожил, как господин –
повесил на стене Терборхову картину,
и трубочку курил, и пил голландский джин.
Я б ставни расписал зелёной свежей краской,
чтоб ферма нравилась и радовала взгляд,
глядел бы я на луг да на скотину с лаской
да слушал, как на ней бубенчики звенят.
Каминную трубу облюбовал бы аист,
стучался бы порой в окно приморский бриз,
я, гордый цветником, всё время улыбаясь,
доволен был всегда и сам себя не грыз.
В конце обедов я, в компании почтенной,
за сыром, за вином, смакуя свой ликёр,
всерьёз бы обсуждал крашение мареной,
спуск новых кораблей и прочий местный вздор.
Сквозь ветви рыжих лип, чуть выше или ниже
испанского щипца хоромины моей,
усевшись в кресле, как надеюсь, я увижу
большие паруса голландских кораблей.
Хотел бы наблюдать крестьянские коляски,
что в праздничные дни здесь золотом горят,
и разных барок строй в каналах на привязке
и обсмолённых мачт неисчислимый ряд.
Багровы лица всех, курящих здесь ночами -
в стране, где жил Эразм, в стране отменных книг.
Боюсь, не слаб ли я, подстать ли мне то пламя,
такой огонь, что здесь зажёгся и не сник.
Под крышею небес, поголубевшей летом,
мне по сердцу пришлась красавица одна.
Глаза её родни полны спокойным светом,
а девушка цветёт, изящна и скромна.
Притом не Амстердам с его большой торговлей;
Не Лейден, что премудр; не Дельфт, творец горшков;
взрастили для меня избранницу под кровлей
в том доме, где я сам ищу покой и кров.
Она росла в земле отважных адмиралов,
где были в старину штатгальтеры славны,
средь польдеров, плотин и голубых каналов,
где зорко берегут традиции страны.
Соседний Роттердам – подобие Марселя,
когда бы не туман; зато быкам здесь рай.
В болотистых лугах стада их разжирели,
а люди без конца и меры пьют здесь чай.
Красавица моя светла, голубоглаза.
У щёчек Кэтьен цвет неимоверно ал.
Она – как гиацинт. В её светёлке ваза,
где нежный их букет свежо благоухал.
В весёлом мае луг пестрит от желтоцвета.
Она на рынок мчит – купавки под пятой –
и в чепчик кружевной да в юбочку одета,
лицо полуприкрыв повязкой золотой.
Сверх блузки грудь её прикрыта фризской тканью,
колышется чуть-чуть под девичий шажок;
и бойкий ветерок, поддев юбчонку дланью,
нет-нет покажет всем чулок да башмачок.
Холодною зимой, вооружась коньками,
она с корзинкой мчит, взрезая гладкий лёд.
За нею путь покрыт легчайшими следами,
но солнце, чуть пригрев, их дочиста сметёт.
В субботу, как закон, с решимостью отважной,
она с утра скребёт, не требуя похвал,
все чайники, всю медь и весь чугун очажный,
чтоб всюду заблестел и кафель и металл.
Увы ! Навек прощай, надёжнейшее счастье.
Мне ,Кэтьен, не бывать уже в твоём краю.
От милых мельниц прочь влекут меня напасти.
В какой-нибудь дыре умру, как Шьен-Кайу.
(ВАРИАНТ: Увы ! Навек прощай, надёжнейшее счастье !
Мне, Кэтьен, быть с тобой уже не повезёт.
От милых мельниц прочь влекут меня напасти.
Я в сумрачном углу умру как нищеброд).
Ernest d’Hervilly Dans les Polders
A Champfleury*
Je voudrais demeurer sur les bords de la Meuse,
Dans les polders herbus, non loin de Rotterdam,
Posseder de Terburg une toile fameuse,
Fumer la pipe longue et boire du schidam.
Avec ses volets verts, et sa joyeuse teinte,
Ma ferme apparaitrait, riante, aux yeux ravis,
Au bout de la prairie interminable ou tinte
La sonnaille des boeufs de genisses suivis.
La cigogne aimerait la haute cheminee
De mon logis battu parfois du vent de mer ;
La, fier de mes oignons de tulipes, l'annee
Coulerait prestement, sans un seul jour amer;
Mes diners seraient longs : — apres les vins de France,
Le fromage onctueux et le gras curacao,
Je parlerais avec flegme de la garance,
Du bourgmestre defunt, ou d'un nouveau vaisseau.
Entre les tilleuls roux que depassent a peine
Les pignons espagnols de ma chere maison,
Je voudrais voir filer, de mon fauteuil de chene,
Les grand'voiles des Kofs, blanches, a l'horizon.
J'aimerais voir aussi les voitures dorees
Qui, pendant les grands jours, portent les paysans,
Et, le long des canaux, les barques amarrees
Dressant au ciel leurs mats goudronnes et luisants.
Je me sens, je l'avoue, un grand faible dans l'ame
Pour le pays d'Erasme et des bons imprimeurs,
Pour ses larges foyers а l'eternelle flamme,
Rougissant, a la nuit, la face des fumeurs :
Car j'aime en ce pays calme une jeune fille.
Sous un ciel gris et doux qu'un coure ete bleuit,
Plaisir des yeux emus de sa grave famille,
Fleur modeste et charmante, elle s'epanouit.
Ce n'est point Amsterdam la marchande, ni Leyde
La savante, ni Delft, vieil emailleur de pots,
Qui renferme l'enfant honnete а qui je cede
Docilement mon coeur avide de repos.
Non ! un coin ignore, dans le pays des digues,
Des braves amiraux et des grands stathouders,
Derobe mon tresor а l'oeil des vieux prodigues :
Il est, sous des tilleuls, dans le fond des polders.
Oui, c'est la-bas, la-bas, sur les bords de la Meuse,
Dans les marais herbus, pleins de boeufs en ete,
Non loin de Rotterdam, la Marseille brumeuse,
Ou l'on boit, tous les soirs, des oceans de the.
Ma Keetjen aux yeux bleus est blonde comme l'ambre ;
Son teint est blanc; sa joue est d'un carmin tres-frais,
Et pareille a l'epi rose embaumant sa chambre
D'une jacinthe en fleur dans un vase de gres.
Lorsque le mois de mai de fleurs jaunes constelle
Les paturages verts, elle court au marche
En courte jupe rouge, en bonnet de dentelle,
Le front sous un bandeau d'or a moitie cache;
En haut de son corsage une toile de Frise
Palpite sous l'effort de son sein ingenu ;
Sa robe qui s'envole en arriere a la brise,
Laisse voir son bas vert et son soulier menu.
L'hiver, par les temps noirs, elle part, sur la glace,
Un grand panier au bras ; — le fer de son patin
Coupe la glace et file en laissant moins de trace
Qu'aux rayons du soleil les brumes du matin.
Et, chaque samedi, de l'aube au soir, sans honte,
Elle ecure et fourbit, a tour de bras et dru,
Les coquemars de cuivre et les poeles de fonte,
Ou donne au carrelage un ton de beefsteack cru !
Adieu, bonheurs trop surs ! — Va, tes yeux adorables,
Ma placide Keetjen, jamais ne les verrai;
Et loin de la Hollande aux moulins innombrables,
Ainsi que Chien-Caillou, dans mon trou je mourrai.
Примечания:
*Шанфлёри – псевдоним писателя – его настоящее имя Жюль Франсуа Феликс Юссон (Husson) .
Шанфлёри (1821-1889) – автор нескольких романов; в них, в сборниках рассказов, в большом и очень известном очерке «Шьен-Кайу» он отразил жизнь парижской богемы, считая необходимым изображать жизнь низших слоёв общества. Его творчество было остро критическим. Вокруг себя он сплотил кружок деятелей искусства, чью манеру отображения жизни называли «реализмом».Это было искреннее и взволнованное творчество, но оно страдало протоколизмом и стенографичностью. Шанфлёри критиковал Бальзака,Флобера, братьев Гонкуров за «объективизм», но в соревновании школы Бальзака и Шанфлёри несомненная победа осталась за Бальзаком и его последователями.
Шьен-Кайу (это не имя, а прозвище, что-то вроде "Собачьей Черепушки")–герой очерка Шанфлёри, бедняк, жилец микроскопической жалкой комнаты возле лестницы, живое олицетворение униженности и несчастья.
Эрнест д’Эрвильи На берегах Собата
(Вольный перевод с французского)
Посвящено Теофилю Готье.
Дебелая жена из племени нуэров !
Мне конус из ветвей - желанное жильё.
Вот эпатаж для дам с парижских скверов,
что в Африке никем не носится бельё.
Одна во Франции живёт, по мне тоскуя.
Я - здесь, у ног другой, пою ей под тамтам.
Плету ей пояса, набрав коры от туи
и не нарадуюсь подружкиным глазам.
Скажите ТОЙ, что я - черней ботинок
и с гривой прегустой и дикой надо лбом
и что постель у нас - без чистеньких простынок.
Зато как весело там ночью нам вдвоём.
Скажите ТОЙ, друзья, что нынче я с опаской,
при луке здесь и там ищу в камнях следы.
Прикрыл себя одной набёдренной повязкой
и жажду раздобыть какой-нибудь еды.
Любимой в городе, где мутный свет в оконце,
скажите: чёрная подруга по утрам,
вздохнув, стараяется укрыть меня от солнца
и дожидается, когда проснусь я сам.
Скажите прежней, ТОЙ, что только я покличу,
то чёрная жена не тянет канитель,
а весело несёт домой мою добычу,
а я иду за ней, жуя в пути бетель.
Скажите хилой ТОЙ, упрямой глупой деве,
что мяла сердце мне меж пальчиков, как блин,
что здесь, кого хочу, могу убить я в гневе.
Здесь я творю закон и полный господин.
Моя жена немало стоит и красива.
Стальные кольца тянут уши вниз до плеч.
Прекрасны зубы желтоватого отлива,
А губы выпячены, будто жаждут встреч.
Торчком стоят её сверкающие груди,
как половинки от мортирного ядра.
В ноздрю продето по забавной мне причуде
звено увесистой цепи из серебра.
Весь волос короток и скручен, вроде шерсти.
Зрачки вращаются, белки – почти фарфор.
Из нежной влажности больших глазных отверстий
бесхитростно глядит неторопливый взор
Браслетов – множество, и все из ярких зёрен,
и каждый камешек на ней казист и мил.
Чтоб царственней она была в своём уборе,
я в джунглях сотню попугаев истребил.
Татуировку ей я сам исполнил ловко:
нарисовал кармином птиц и два кружка.
Заботливо, чтоб ей не припекло головку,
я сплёл омбрельку из речного тростника.
С презрением к портным и всяким их затеям
я кожей буйвола обёртываю стан,
из уважения к охотничьим трофеям.
на дротик привязал волосяной султан.
О нашей паре все по всякому предлогу
и в разных спорах и в пирушках говорят.
Никто не проведёт, как мы, свою пирогу
сквозь все ловушки на крутой реке Собат.
Моя возлюбленная - сладкая истома !
Я продал нынче два слоновые клыка.
Налью ей доверху в большую тыкву рома.
Пусть пьёт, а я пока понянчу паренька.
Ах ! Что за счастье ! Завываю одичало.
Три нитки из зубов пошли на шее в пляс.
И берега вдали как будто не бывало,
и я уже забыт там парой синих глаз.
Ernest d'Hervilly
(1839-1911)
Sur les bords du Saubat
A Theophile Gautier
(Le harem, 1874)
Fille des durs Nouers, negresse callipyge,
J'habite pour jamais ta case au toit pointu.
Adieu, Paris! — Amis, si quelqu'une s'afflige,
Dites-lui qu'en Afrique on est tres-mal vetu.
Dites-lui que je chante aux pieds de ma maitresse,
Accompagne du gong, des airs prodigieux ;
Dites-lui que le soir, sous les thuyas, je tresse
Des ceintures d'ecorce en regardant ses yeux ;
Dites-lui que je suis plus noir que ses bottines;
Qu'une enorme criniere ondule sur mon front,
Mais que sur mon lit veuf de pudiques courtines,
Ma maitresse est fidele et le sommeil est prompt;
Dites-lui qu'aujourd'hui j'erre dans la campagne,
Mes fleches sur le dos, et mon arc a la main;
Dites-lui que, couvert modestement d'un pagne,
Je cherche le diner que je cuirai demain.
A celle que j'aimais dans votre ville sombre,
Dites que ma negresse, а l'heure du soleil,
En plein midi, debout pour me faire de l'ombre,
Se tient en souriant et guette mon reveil;
Dites-lui qu'au retour elle n'est jamais lasse;
Que je suis son seigneur; que son amour est tel,
Qu'elle porte gaiment sur l'epaule ma chasse.
Tandis que je la suis en machant du betel.
Dites a cette fille implacable et debile
Qui meurtrissait mon coeur entre ses petits doigts,
Qu'ici je peux tuer qui m'echauffe la bile
D'un coup de casse-tete, et que je fais les lois!
Ma maitresse est tres belle, et vaut cher ! Ses oreilles
Pendantes sur son col ont des anneaux de fer;
Ses dents sont d'un beau jaune; et ses levres pareilles
Au fruit du jujubier, semblent embrasser l'air.
Ses seins noirs et luisants, dresses sur sa poitrine,
Ont l'air de deux moities d'un boulet de canon;
Au coin de son nez plat, passe dans la narine,
Pendille, et - c'est ma joie - un fragment de chainon.
Ses cheveux courts, tresses, ont l'aspect de la laine;
Sa prunelle se meut, noire sur un fond blanc,
Humide, transparent comme la porcelaine;
Et son regard vous suit, placide, doux et lent.
Ses membres sont ornes de bracelets de graines
Eclatantes; elle a des joyaux plus coquets :
Pour lui faire un manteau comme en portent les reines.
J'ai tue dans les bois plus de cent perroquets !
Moi seul l'ai tatouee, et moi seul sur sa joue
Ai peint en vermillon de bizarres oiseaux,
Ou bien, a l'ocre jaune, une charmante roue.
Chef grave, j'ai construit son ombrelle en roseaux !
Pour vos maigres tailleurs, j'ai garde peu d'estime :
La peau d'un buffle noir enveloppe mes reins,
Et sur son cuir tanne j'inscris chaque victime
De ma zagaie, ou flotte une touffe de crins !
Notre couple effrayant en tous lieux a la vogue;
On le cite a la danse, au festin, au combat;
Nul ne sait mieux que nous conduire une pirogue
Sur les flots encombres de nasses du Saubat.
Ma negresse est mon dieu ! je l'avoue a voix basse;
Et, quand j'ai vendu deux defenses d'elephant,
Je lui verse du rhum a pleine calebasse;
Et pendant qu'elle boit, je porte son enfant.
Alors, je suis heureux ! Je hurle en vrai sauvage !
Mes trois colliers de dents rendent un son hideux !
Je bondis ! et mon coeur ne voit plus le rivage
Ou vit, en m'oubliant, une femme aux yeux bleus.
Эрнест д’Эрвильи Северная Любовь
(Вольный перевод с французского)
Посвящается Леконту де Лилю
«Мы в лес уж не пойдём !*», - девицы-горожанки.
Все лавры срезаны, Европе – мой поклон.
Отныне предан я красавице-гренландке.
Я Севером пленён.
Я не испытывал подобных увлечений,
царицы ветреных былых моих деньков.
Теперь моя любовь цветёт в стране оленей,
песцов и барсуков.
Здесь мощные орлы со стаями медведей
ведут над тушей спор, чтоб мяса отщипнуть.
Здесь Полюс недалёк, суровыый край трагедий,
где каменеет ртуть.
Подругу не дивят скачки магнитных сттрелок.
(Как те танцуют здесь, не спляшет арлекин).
Но не пришлось ей есть кондитерских поделок
под славный мараскин.
У милой хороши черешневые губки.
Наколки сделал ей умелый эскимос.
С лампадным маслом схож цвет кожи у голубки
и чёрен цвет волос.
Причёску ей крепит подсушенная жилка.
Густой пучок тяжёл, на ощупь жирноват.
Он вплоть до самых плеч спускается с затылка.
Глаза чуть-чуть косят.
Ей минуло всего, как знаю я, шестнадцать,
но в санки пристегнёт до тридцати собак
и так метнёт гарпун, что зверю не сорваться,
будь морж или лахтак.
Зимой, в своём жилье из рёбер кашалота,
она кухлянки шьёт, плащи и торбаса.
А братья спор ведут: искусна ли работа,
ярки ли пояса.
Тем временем отец готовит на продажу
и шкуры, и меха - и связки, и пучки,
ссыпает в короб кость и прочую поклажу,
а мать острит крючки.
А летом здесь пора без северных сияний,
теплее и вольней, и волны без оков.
Подруга в каяке шныряет в океане
у горных берегов
Над ней и над волной вперёд взлетает птица.
Лёд радугой горит в полуденных лучах
на пиках дальних гор, куда летунья мчится.
Но в птичьем крике – страх.
Подружка для своей оленихи молочной
старается набрать, когда денёк хорош,
лишайников, грибов, цинготной травки сочной –
здесь сена не найдёшь.
Она не гонит прочь влюблённого тюленя,
который вечно ей заглядывает в рот,
и рыбу изловив, кладёт ей на колени
и голову кладёт.
Джон Франклин* Номер Два придёт на этот остров,
и вскоре существо, что мне всего милей,
сумеет восхитить бесхитростно и просто
сердца его людей.
Ernest d’Hervilly Amour Boreal
A Leconte de Lisle
“Nous n'irons plus au Bois*”. Je n'ai plus rien dans l'ame,
O filles de l'Europe, a vous dire en tremblant :
Vos lauriers sont coupes! —Je n'aime qu'une femme ;
Elle habite le Groenland.
Je n'eus jamais pour vous, mes belles souveraines,
Un amour aussi vif, aussi fecond en vSux ;
Pourtant elle demeure au pays blanc des rennes,
Des blaireaux gris, des renards bleus,
Sous le ciel sombre ou l'aigle a l'immense envergure
Dispute aux longs ours blancs un corps putrefie,
Non loin du pole arctique ou l'agile mercure
Est souvent solidifie.
Ma bien-aimee a vu l'aiguille des boussoles
Danser sur son pivot comme un jeune arlequin ;
Mais elle ne connait ni les filets de soles,
Ni les sorbets au marasquin.
Son teint a la couleur de l'huile d'or des lampes ;
Sa levre epaisse est rouge ainsi qu'un bigarreau ;
Un habile Anghekok a tatoue les tempes
De mon adorable Eskimau.
Son petit oeil bride, sous sa large pommette
Brille d'un eclat vif. — Tout son corps est mignon.
Un nerf seche rassemble au sommet de sa tete
Ses cheveux graisses, en chignon.
Elle n'a pas seize ans, mais je sais qu'elle excelle
A mener trente chiens, debout sur son traineau,
Ou, parmi les glacons que le vent amoncelle,
A harponner le baleineau.
L'hiver, dans une hutte en cotes de baleine,
D'une arete effilee elle coud ses habits,
Tandis qu'autour du feu, suant, manquant d'haleine,
Ses freres parlent des Obis.
La, pendant que son pere enferme dans l'ecorce
Le cuivre en grains, les peaux qu'on attend a l'Hudson,
Avec l'ivoire vert du narval et du morse,
Sa mere aiguise un hamecon.
Puis vient le court ete, le ciel triste s'egaie
L'aurore boreale a fui de l'horizon ;
Alors sur son kajak, manoeuvrant la pagaie,
Mon amour quitte sa prison.
Le priuwer leger prend son vol devant elle,
Et sur les pics lointains, grands prismes de cristal
Qu'irise le soleil, il va lisser son aile
En poussant son long cri fatal.
Sous les rares bouleaux a la tremblante feuille,
Joignant aux agarics les cochlearias,
Pour son renne au lait pur, je la vois qui vous cueille,
Lichens, — o foin de parias !
Pres d'elle, en vagissant, se traine un bon vieux phoque
Qui l'aime et la regarde avec ses gros yeux doux,
Et, lorsqu'elle s'assied, pour un poisson qu'il croque,
Met sa tete sur ses genoux.
Voila celle que j'aime!... elle sera la page :
Toujours blanche, a mon coeur, jusques a ton declin,
Peut-etre plaira-t-elle aux hommes d'equipage
De quelque nouveau John Franklin* !
Примечание: * Nous n'irons plus au Bois – слова из старинной французской детской песенки
** Джон Франклин (1786-1847) – английский военный моряк, сражавшийся под командой адмирала Нельсона, затем страстный исследователь Арктики, искатель Северо-Западного прохода. Во время его последней экспедиции на кораблях «Террор» и «Эребус» они оба были затёрты льдами на севере Канады. В течение трёхлетней зимовки все спутники Джона Франклина и он сам погибли. Их долгие годы разыскивали. Состоялось не менее тридцати девяти спасательных и поисковых экспедиций. Могилы Джона Франклина так и не нашли.
Эрнест д’Эрвильи Вблизи от Афин
(Вольный перевод с французского).
Посвящается Анри Уссей*
Качаются в ветвях цевницы на весу.
Заснули пастухи, пресытившись люпином,
Размеренно стуча в приветливом лесу,
град шишек с сосен бьёт по моховым перинам.
Был жаркий час, когда все тени коротки.
В зените Гелиос смотрел спокойным оком.
Из упряжи рвались упрямцы-рысаки,
блистая пламенем в полёте превысоком.
В бесстрастных небесах – искристость янтарей.
Элладу обняла, лаская все пределы,
сиреневая гладь ликующих морей,
и в жилах сильных лоз кровь Вакха закипела.
До горизонта – сплошь - вихренье и прыжки.
Кузнечики кишат вдоль всех зелёных бОрозд.
Там стрёкот без конца, нолёты и прыжки,
и шум, как в очаге, когда подбросят хворост.
А в Логове лесном дремота без тревог.
Там отдыхает Пан. При нём – как стража – козы.
Мнут травы и цветы копытца чёрных ног.
Резвятся по кустам - игривые занозы.
Я в этот жаркий час бываю сам не свой.
Я просто одержим молодкой белолицей,
которая живёт за мужней головой
в недальнем городке под самою столицей.
То место от сухих полей отдалено.
Лазурь небес глядит на мраморные храмы.
Мечтательно крутя в руках веретено,
сидит в своём дому возлюбленная дама.
О небо ! Здесь, в стенах из рыжих кирпичей,
где выбран кипарис для потолочных балок,
не знал бы я совсем терзаний и смерчей,
желаний и страстей и гневных перепалок.
Надёжный порт, семья, очаг – предметы грёз !
Вы снитесь морякам, когда грохочут грозы.
А в этом доме есть спасение от гроз.
Счастливая тропа ведёт к нему сквозь розы.
Эрот ! По той тропе дошёл бы я в упор
к желанной мне двери, где сладко пахнет мятой,
и смело бы открыл самшитовый запор...
Но ходу не даю моей мечте завзятой.
Под пеплосом не скрыть девическую стать.
Здесь улицы полны пленительных приманок.
Улыбки на устах – но мне не целовать
и впредь не обнимать красивых коринфянок.
Мне больше не к лицу сосать из бурдюка,
горланя в вашу честь, разгульные девицы,
как может иногда, когда судьба горька,
какой-нибудь торгаш под вечер взвеселиться.
Я твёрдо порешил не потрясать основ,
Оделся попросту, не выскажусь без толка.
На Пниксе** у меня под гул говорунов
не пискнет под полой ручная перепёлка.
Обжористые рты, гуляки с Агоры***,
пьянчуги, игроки, бездельники из порта !
Я вами истощён. Я вышел из игры –
мне больше не нужны друзья такого сорта.
Избранницу мою я нежно полюбил,
но не склоню на путь супружеской измены.
Над ней святая сень из голубиных крыл.
Духи её скромны, а сердце – совершенно.
Она – как муравей, как яркая пчела,
Не любит болтовни в компании соседок.
Искусна в мастерстве, подвижна, весела
и сдержанна всегда – такой характер редок.
Её супруг – моряк. Он с бурями – «на ты»
и Посейдону дань уплачивает щедро.
В Милет отвозит он афинские холсты
на трёх своих судах из бронзы и из кедра.
Пока лихой моряк - (Храни нго волна !) -
смеясь, ведёт свой флот с тяжёлою поклажей,
пленившая меня, печальна и скучна,
усердно трудится над шерстяною пряжей.
Она прядёт. У ног – два голых малыша.
Они сплелись в борьбе на боевой цыновке.
При них кормилица, весёлая душа,
то их стегнёт, то гладит по головке.
Пустяк за пустяком. Всё вкупе – благодать.
И лишь благая ночь является в Элладу,
так сердце у меня взволнуется опять.
А в доме моряка затеплится лампада.
Ernest d’Hervilly Pres d’Athenes
A Henry Housseye*
DANS la mousse flexible ou les pommes de pin
Tombent avec un bruit qui scande le silence,
Les bergers dorment, las, et gorges de lupin ;
Leur syrinx aux rameaux des buissons se balance.
C'est l'heure ou l'ombre est ronde au pied des arbousiers.
Helios, au zenith, les prunelles sereines,
Respire ; d'un bras fier il retient ses coursiers
Resplendissants de feux et cabres dans les renes.
Sous le ciel eclatant de l'impassible ete,
Baignant avec amour l'Attique aux nobles lignes,
La mer luit, violette, avec placidite,
Mais le sang d'un dieu fort bouillonne dans les vignes !
Sur l'horizon brillant, par larges tourbillons,
Les sauterelles font comme un brouillard roussatre ;
Leur murmure incessant s'eleve des sillons
Pareil au bruit d'un feu de paille dans un atre.
Au fond des bois, dans l'Antre ou nul ne l'a surpris,
Pan sommeille, veille par ses robustes chevres,
Ses sabots noirs croises sur les gazons fleuris,
L'oreille detendue, un rire vague aux levres.
A cette heure, je sais — et j'y songe en tremblant !
Loin des champs dont l'argile epaisse est crevassee,
Une tres-jeune epouse, а l'oeil calme, au teint blanc,
Dans le demi-jour frais d'un chaste gynecee ;
Dans la ville, la-bas, qui dresse sur l'azur
Ses temples delicats de marbre pentelique,
Vit une jeune epouse, au teint blanc, a l'oeil pur,
Qui tourne son fuseau d'un doigt melancolique.
O Dieux ! — Sous ce vieux toit aux poutres de cypres,
Entre ces humbles murs batis en briques rousses,
Qu'il ferait bon s'asseoir sans desirs, sans regrets...
Les heures seraient la legeres et si douces !
Ports lointains, dans les nuits de tempete reves !
O famille! o foyer! rasserenantes choses!
Dans ce logis obscur vous etes conserves !
Ce sentier y conduit, borde de lauriers-roses...
Ce sentier, je pourrais le suivre, — Eros ! — et puis
Atteindre enfin le seuil embaume de melisses,
Ou ma main tremblerait sur un verrou de buis...
Mais non! — Restons-en loin! — O navrantes delices !
Arriere votre bouche aux longs baisers ardents,
Et vos bras ronds et froids, o filles de Corinthe
Qui passez dans la rue un brin de myrte aux dents,
Balancant sur la hanche un peplos d'hyacinthe !
Je ne tetterai plus l'outre de cuir roussi,
Le soir, en votre honneur, splendides courtisanes,
Trebuchant et chantant, les yeux rouges, ainsi
Qu'un marchand d'huile rance au milieu de ses anes !
Je me range. — Je suis un grave citadin,
Avec la robe simple et l'allure posee ;
Les orateurs du Pnyx n'entendront plus, soudain,
Chanter sous mon manteau ma caille apprivoisee.
Bons joueurs d'osselets, flaneurs de l'Agora,
Badauds du port, adieu ! — Je quitte votre troupe ;
Pour vous mon patrimoine entier s'evapora !
Adieu, Ventres sans fond : — Je retourne ma coupe !
J'aime a present d'un coeur timide et fraternel
Ou ne germera point un espoir-adultere,
Une epouse, modeste a-qui sourit le ciel ;
J'aime sa grace froide et son parfum austere;
Comme la jaune abeille et comme la fourmi,
Elle est vive, elle est sobre; elle est industrieuse,
Et ses voisins jamais n'ont pu la voir parmi
Les matrones, causant bavarde et curieuse.
Son mari, — Poseidon le protege! — un marin
Qui transporte a Milet les etoffes d'Athenes,
Possede trois vaisseaux faits de cedre et d'airain,
Dont le vent a poli les solides antennes.
Tandis que le brave homme (o Dieux, veillez sur lui)
Rit au milieu des mers, ayant sa voile pleine,
Celle qui m'a dompte chante son doux ennui
Dans sa chere maison en filant de la laine.
Elle file. — A ses pieds, tels deux petits heros,
Ses enfants luttent, nus, sur un tapis de paille ;
Mania, la nourrice, un vert fouet de poireaux
Entre ses doigts brunis, les surveille et les raille.
Ainsi coulent ses jours, — Bonheur ou rien n'est vain !
Et quand l'auguste nuit vient endormir la terre,
Loin de mon jeune coeur plein d'un trouble divin,
Elle allume sa lampe, epouse solitaire.
Справка: * Анри Уссей (1848-1911), сын писателя Арсена Уссей, историк, литературный критик, критик-искусствовед. Участвовал в войнах. Кавалер ордена Почётного Легиона. Занял в 1894 г. Во Французской Академии кресло, оставленное Леконтом де Лилем. В 1868 г. Совершил путешествие в Грецию, после чего увлёкся греческой историей. Оставил выдающиеся труды по истории наполеоновских войн.
**Пникс – афинский холм, в древности место народных собраний.
***Агора – рыночная площадь в древнегреческих полисах.
Эрнест д’Эрвилли Несчастная
(Вольный перевод с французского)
Посвящается Андре Жиллю*
Зажёгся яркий газ - зарёй в густом тумане.
От Центра кругом в даль окраины бегут,
берут предместья в плен, вторгаясь в них и раня.
Так щупалцы свои раскидывает спрут.
Год близился к концу, шёл дождь, блестела слякоть.
Отчаянье с нуждой ушли под грязь да слизь.
Не видно стало слёз. Вольготно было плакать,
и старцы по углам от холода тряслись.
Холодныё дождь терзал и лил без останова,
а воздух был нечист от выдоха машин.
Казалось, надо всем царят всего три слова,
большие литеры: ЖЕЛЕЗО, УГОЛЬ, ДЖИН**.
Томительная ночь – как память о позоре.
Гремели поезда среди стальных колонн.
И вдруг мелькнула тень в велюровом уборе.
Не то свихнулся я, не то я был хмелён.
Какой-то был кошмар во всей её фигуре,
когда вдоль берега бежала босиком,
пленительно стройна, в стремительном аллюре,
по внешности вдова в наряде шерстяном.
Идти за ней во тьме не так-то было просто,
и всюду на пути амбарные углы
пугали, как кресты огромного погоста
с еловым запахом растопленной смолы.
Неясный горизонт был тёмен, как чернила,
лишь виден кое-где, то там, то сям, в огнях.
У берегов реки, которая бурлила,
стояли корабли – дома на якорях.
Огни и там, и тут в зигзагах шли по ряби
реки, откуда вверх вздымался выше крыш
лес мачт и парусов – фантастика в масштабе,
которую, судьба, ты редко нам даришь !
В томившей душу мгле, накрывшей все просторы,
царил невнятный шум, пугавший чужака,
то грубый громкий вскрик, то просто разговоры,
и вдруг мольба спасти и резкий звук свистка.
А вслед - какой-то плач, распев индийских кули,
потом завыли псы с бушпритов кораблей,
а после – всплески волн, и все шкивы встряхнули
разгульные ветра, пришедшие с полей.
И дымный пароход, огромный, многотонный,
похожий на слона, взревел, как громобой,
и дальше в путь пошёл, таща из грязи донной
в воде истлевший труп в дорогу за собой.
Ужасная река, где рядом столько горя !
А я спешил вперёд за дамой по пятам,
стремился не отстать, с упрямым роком споря,
как будто пара крыл прицеплена к ногам.
На узкой полосе, где свет струился скудно,
вдоль гордых корпусов, не раз терял я цель.
Не раз мешал канат, который держит судно.
Порой пришлось нырять в зауженный тоннель.
И вот в какой-то раз я вышел из тоннеля
на людный променад и был ошеломлён.
Там было торжество. Там все – как ошалели.
Был свет. И шум да гром неслись со всех сторон.
Всё просто взорвалось гигантскими огнями,
пурпурный свет сиял из окон и дверей.
Индейки на столах лежали штабелями,
манил любителей мясистый сельдерей.
Здесь был большой задел работы для желудков,
чтоб взяли за пример прокатные валки.
Весь рынок поражал горой мясных продуктов.
Их, чинно стерегли красавцы-мясники.
Под тяжестью свиней, улиток, бакалеи,
лососей и трески, омаров, пастилы,
везде по всей длине торгующей аллеи
пугающе тряслись нестойкие столы.
От рыночных даров мне не было печали.
Я в эту ночь страдал любовною тоской.
А вот ажаны там слюну свою глотали,
завидев столько яств повсюду под рукой.
Меня влекла к себе волнующая тайна.
Та женщина всё шла, вдоль стен в густых венках,
сквозь занавес гирлянд, касаясь их случайно,
стремительна, стройна, на мёрзнущих ногах.
Я рвался сквозь толпу, скупающих съестное,
игрушечных зверей, стеклянных птиц и рыб.
Меня влекло вперёд стремление хмельное –
тревожился, бежал, был взвинчен и охрип.
Как лавою камней, меня встречало бранью
всё скопище людей, мешавшее пройти,
а я всё мчался к ней, сминая расстоянье
и рассыпал кули цитронов по пути.
Куда ж она неслась ? Как страшно побледнело
прелестное лицо, когда не стало сил !
Зачем рвалась к реке, неистово и смело,
где ветер до костей её заледенил ?
Куда ж она неслась, несчастное созданье ?
Ей тина из реки запачкала подол,
И шаль в её руках смотрелась мятой рванью.
Шквал с моря на мосту порывист был и зол.
И вдруг я увидал безжалостную бездну.
И страх меня объял. Я замер на ходу.
Как поздно я постиг, насколько бесполезно
преследовал мою угасшую звезду !
Я рвался к ней. Спешил... И рухнул на дороге.
Раскаялся в душе, а удержать не смог.
Мне век гореть в Аду ! Теперь нагие ноги
красавицы моей омыл речной поток.
Ernest d’Hervilly L’Infortunee
A Andre Gill*
Le gaz dans le brouillard allumait son aurore.
C'etait dans la Cite qui jette des faubourgs
Sur sa verte banlieue, et sans bruit la devore ;
Tel un poulpe allongeant ses tentacules lourds.
L'annee allait finir. Il pleuvait de la boue.
Mais tous avaient noye desespoirs et besoins
Dans la liqueur traitresse; or, des pleurs sur la joue,
Des vieux dansaient, tout seuls, la gigue dans des coins.
La bruine etait froide et prenait a la gorge.
Partout, trois mots trouaient en lettres blanches l'air
Opaque et sature d'un aigre relent d'orge ;
Oui, partout on lisait : HOUILLE. GENIEVRE. FER.
Nuit triste ! longue nuit ! o nuit pleine de honte !
Etais-je ivre, ou bien fou?—Qui sait? — J'entends toujours
Le tonnerre des trains sur des voutes de fonte,
Et je te vois, fantome en chapeau de velours !
Etait-ce un cauchemar? Je ne sais, — Pres d'un fleuve,
Cette nuit-la, j'errais sur des quais singuliers.
Une femme en tartan, tres-svelte, а l'air de veuve,
S'enfuyait devant moi, charmante, — sans souliers.
Je la suivais. — Sur nous deferlaient des tenebres.
Nous allions! — Le gosier noir de chaque entrepot
Nous soufflait (on eut dit l'odeur des croix funebres)
La senteur du sapin mouillй de galipot.
Un etrange horizon, confus, de couleur d'encre,
S'alignait sur les bords de ce fleuve houleux :
Vaisseaux avec des toits, ou bien maisons a l'ancre?...
On n'y distinguait rien que ca et la des feux ;
Des feux qui zigzaguaient sur la pesante moire
De l'eau d'ou, par milliers, semblaient pousser des mat;,
Des mats et leurs agres, des mats dont ma mйmoire
Est plein ; inextricable et fantastique amas.
De ce chaos obscur s'elevaient dans l'espace
Des bruits inquietants pour un coeur d'etranger :
De soudaines clameurs, des appels a voix basse,
Des coups de sifflet brefs, des cris d'homme en danger...
Puis des refrains hindous pleures par des coolies...
Puis des chiens tout a coup hurlant sur des beaupes. .
Puis les hoquets du flot. Puis le chant des poulies
Que balance dans l'air le vent venu des pres...
Puis, monstrueux, coiffe de sa fumee enorme,
Un steamer qui barrit ainsi qu'un elephant
Et demarre, entrainant quelque noye difforme
Endormi dans la vase, et dont la peau se fend...
O riviere terrible! o plaintes entendues!
Mais cette femme etait un phare pour mes yeux;
Je marchais, je marchais les prunelles tendues,
Et j'avais comme une aile a mon pied furieux !
Je courais, enjambant sans peur, dans l'ombre epaisse,
Le long des batiments muets et solennels,
Les vieux cables de fer qui les tiennent en laisse ;
Ou bien je m'engouffrais au fond d'etroits tunnels.
Au sortir de l'un d'eux, j'emerge — (course vile!)
Dans une voie immense et j'y marche, hebete.
Qu'est-ce qu'on fetait donc dans cette vieille ville,
Ce soir-la? — Tout etait fracas, vie et clarte.
Oh! quelle eruption gigantesque de flammes!
La lumiere tombait, lave aux eclats pourpres,
Sur des dindes en tas, blanches comme des femmes,
Et sur de vastes pieds de celeri nacres.
Partout s'amoncelaient les solides provendes
Dont l'estomac humain se fait le laminoir :
Des etaux degorgaient des flots de grasses viandes
Que des bouchers gardaient, graves, en habit noir ;
Sous le poids des homards, des cochons, des morues,
Des faisans, des saumons, des paniers d'escargots,
Partout ! partout le long d'interminables rues,
Les tables chancelaient sur leurs pieds inegaux.
Je me souciais peu de toutes ces chairs mortes !
Non, j'etais affame d'amour cette nuit-la!
Mais les gens de police embusques sous les portes,
Salivaient lentement en contemplant cela.
Et devant moi, toujours, — o cher, o doux mystere !
Frolant les lourds paquets des houx'verts et des guis,
Cette femme courait, tres-svelte, l'air austere,
Avec ses beaux pieds nus et ses yeux alanguis.
A travers les passants charges de comestibles
Et de jouets brillants, j'allongeais un pas fou,
Fouette par un desir des plus irresistibles,
Et l'angoisse amenait des rales dans mon cou.
Que disaient donc ces gens dont je brisais les files?
Bah! ils me lapidaient de leurs jurons grossiers,
Tandis que je filais, demolissant les piles
De citrons aigrelets au seuil des epiciers.
Ou courait-elle ainsi la creature pale,
Des guipures de fange a ses tristes jupons,
Et qui serrait si fort son miserable chale
Quand le vent de la mer nous glacait sur les ponts?
Ou courait-elle ainsi? — Pourquoi ce front livide
Sous un voile troue? Pourquoi le bruit des eaux
Semblait-il doux parfois a son oreille avide,
Bien qu'elle en frissonnat de tous ses maigres os?
Satellite acharne de cette etoile eteinte,
Soudain je vis l'abime ou nous roulions tous deux,
Horreur! — et je fus pris d'une effroyable crainte,
Et l'ongle du remords fouilla mon coeur hideux.
Et je voulus!... Trop tard! — Au bout d'une ruelle
Je tombai sur le sol comme un boeuf, etouffant...
Dieu me damne ! — A present la riviere cruelle
Lave les beaux pieds nus de cette pauvre enfant.
Справка:*Андре Жилль (1840-1885) – французский поэт-песенник, ещё более
знаменитый как карикатурист и автор портретных шаржей своих
современников – политических деятелей, писателей, музыкантов, артистов и
учёных: Наполеона III, Тьера, Бисмарка, Гамбетты, Гарибальди, Диккенса,
Гюго, Золя, Дюма-сына, Жюля Верна, Сары Бернар, Аделины Патти, Россини,
Оффенбаха, Вагнера, Бизе, Дарвина и многих других. Постоянно сотрудничал
в журналах «Луна» - “La Lune “ и «Затмение» - “L’Eclipse”. Был среди
парижских коммунаров. В конце жизни сошёл с ума.
**Можно предположить, что здесь рисуется картина значительного промышленного города, производящего сталь, имеющего каменноугольные шахты и винокуренные заводы, например, Льежа.