"Если бы я был мужчиной помоложе, я написал бы историю людской глупости; и я бы вскарабкался на вершину горы МакКабе и лёг на спину, положив свою историю под голову как подушку; и я взял бы с земли немного бело-голубого яда, превращающего людей в статуи; и я превратил бы себя в статую – лежащую на спине, жутко ухмыляющуюся и показывающую нос Сами Знаете Кому."
(Курт Воннегут, Колыбель для кошки, пер. ЧГ)
Я мастурбировал на печке. Мне было холодно и жарко.
Труба печная не дымилась поскольку наступало лето.
Я представлял себя в уздечке, под бёдрами Светланы Марковны,
Жевал усердно прелый силос и не желал возить карету.
Я засыпал – и снились выдры, а после – водяные крысы,
А после – паланкин в горошек, а после я уже не помнил,
Как будто память кто-то выгрыз и на бумаге тонкой рисовой
Оставил непонятный росчерк, а с ним – вина сосуд неполный.
Какой-то мелкий паучишко спускался на ладонь... – к письму ли?
На разметавшихся ресницах могли бы размножаться цапли.
Кот с терракотовой манишкой переходил вальяжно улицу.
Раввин перебирал страницы, раба выдавливал по капле.
Скакали гоблины, а также гоблиноухие святые.
Над сердцевинками ромашек зависли розовые мушки.
Я видел кроликов, и каждый поигрывал щеками сытыми;
Их мех по линьке стал неважен, но цвет – один другого лучше.
Я был?.. – скорей предполагался: запутавшимся в сновиденьях.
Роившаяся жизнь – другая – росла, менялась... Пели птицы.
Текла вода. Потели пальцы. Беззвучно пробегал по темени
Старик в онучах, отвергая меня – в умножившихся лицах.
Перевернувшись ненарочно, заметишь заросли драцены,
За ними – треск и голос грубый того, кто в ад ещё не свергнут...
И если хочется, то – можно, себя отъединив от целого,
Лежать и страшно скалить зубы – Тому, который где-то сверху.