Как–то я видел фильм с Артмане (кажется) в главной роли
юной женщины, которой играли
все, кому было не лень –
непонятная радостная бездомность ее томила.
Слишком она хороша и плоха для этого мира,
чтобы он мог ее одолеть.
Я вспоминаю сотню подобных историй
и они почему-то вытягиваются в одну,
о которой мы горевали и говорили с Толей
Якобсоном по дороге ко дну.
Она
ходила в Центральный парк или к вильнюсскому барбакану*.
В пятом классе ее изнасиловала шпана,
и все ей стало по барабану.
У нее было пять собак,
и во дворике рос душистый табак,
и было семечек до отвала –
лузгай так или сначала жарь,
и себя ей не было жаль,
потому она всем давала.
Как-то и я попался ей на глаза.
Лет в 15 находит такая креза,
что хочется улететь подальше,
но уже налегла бессмысленная плита.
А Она тишиной налита
и ночью поет улетай же.
Этот чувственный шепот непереводим
и может быть передан только песней.
Вдруг понимаешь, что ты один,
если сталкиваешься в толпе с Ней.
Получается: и Она одна –
не выпьешь и не наполнишь Ее до дна
и не заставишь рожать детей нам.
Потом Она выйдет за полицейского,
а мы все не вылетим из сада лицейского
и вечно оказываемся на Литейном.
Сквозь решетки смотрю на осеннее озеро,
а сверху летит небесная манка.
Тоже скажу: куда бы ни бросило,
всё вокруг – моя Якиманка.
Те получают Нобеля, эти Оскара,
но не умеют вернуть ни горечь, ни сладость –
от Ивана Грозного до Иосифа Бродского
никто не придумает, как с Ней сладить.
Плотнику, пахарю, бунтарю –
всем, которые так обласканы и облаяны –
говорю
из предместья, а не с окраины:
девочка – у нее крапленая кепочка
зубы как лунный лед
деточка – тоньше чем юная веточка
а мир замирает если она поет
2002