Собственно, во дворе жили четыре семьи русских и пять еврейских. Три русских семьи имели квартиры с выходом на улицу справа и слева от ворот, но я их фамилии видел в амбарной книге домкома, значит, они жили в нашем дворе. Кстати, не к столу будь сказано, они и туалетом общим пользовались в самой глубине нашего двора, а туда, согласитесь, кого попало, не пустят: убирать же надо. Четвертая семья жила прямо напротив нашего дома.
Возле их квартиры рос карагач. Никогда раньше я не видел таких причудливых красивых голых веток. Зато, когда он зеленел, дерево покрывалось очень зелеными мелкими листочками, и мне казалось, что красивее деревьев в нашем дворе не было. Мы жили по правую сторону от ворот в центре двора. За серой калиткой рос замечательный шиповник,
дальше за ним нависал виноградник над железной кроватью. Виноградник никто не обрезал, и он лез до самой верхушки клена. Из-за этого мы были всегда в тени. Солнце в палисадник попадало только поздним вечером, когда садилось и нещадно слепило глаза. У нас одно окно выходило на север, а два других – на запад. С западной стороны были две крохотные комнаты, которые мне всегда хотелось положить на стенку, потому что высота потолков была четыре метра, а ширина комнатки - только два. Там помещалась кровать и письменный стол и все. А большая комната была двадцать шесть квадратных метров. Если в первой маленькой комнате жил мой старший брат, во второй – моя тетя, то в большой - нас жило четыре человека.
Мама с папой за шкафом возле печи контрамарки, а я с младшим братом с другой стороны. Здесь был мой любимый диван на пружинах, покрытый дерматином. Время от времени, какая-то пружина выскакивала и упиралась мне в какой – нибудь бок. Когда это было совсем невмоготу, вызывали специалиста, и он перетягивал заново пружины. Я смотрел на это с глубоким интересом и, когда подрос, однажды я сам перетянул пружины. Получилось ведь! Младший братишка спал напротив в бывшей моей металлической кроватке. А слева под окном стоял большой сундук с амбарным замком. Там лежали пронафталиненные на зиму одежды. Когда их оттуда вынимали, страшно несло нафталином, но мама была очень довольна – моль не поела.
Только потом наступало разочарование, потому что какие – то одежки уже оказывались малы то мне, то старшему, то младшему брату. Я часто просил маму меня снять. Тогда я впервые уже видел фотоаппараты, и мне очень хотелось, чтобы меня сняли. Мама говорила: «Залезай на сундук». Я конечно залезал и ждал, когда меня снимут. Мама потом брала меня в охапку, целовала и…снимала с сундука. Я кричал: «Нееет, сними меня, сними». Говорить «сфотографируй» я еще не научился.
На стенке нашего дома каждый день записывали карандашом какие-то цифры. Ну да, туда заносили задолженность за молоко кислое и пресное, которое узбечки носили по утрам в бидонах на коромысле, а иногда и вручную. Узбечки были такие чистые и опрятные, на их смуглых лицах даже пробивал румянец.
Рано утром еще в постели, я слышал: «Кисле-пресно малако, пакпай! Кииииисле-
пресно малако - пакпай! Вот тогда со всех квартир высыпали женщины со стеклянными баллонами и узбечка, открыв при них бидон, сняв чистую марлю с горловины, начинала дюралевым половником с длинной ручкой, ловко наливать молоко по баллонам. А потом все подходили к стенке, начинали вспоминать, кто сколько взял и записывали на стенку. В конце месяца расплачивались. Тогда узбечка приходила без бидонов и с улыбкой, такая довольная, собирала деньги и желала «высеем – высеем» здоровья.
Справа от нас жила «шляпница» Мира Абрамовна с мужем Рувимом. В городе я мало видел женщин в шляпах, все больше в платках, обвязанных вокруг шеи или накрест, под пальто или телогрейкой. Но к Мире Абрамовне приходили какие-то солидные женщины, дамы с красивой осанкой. На некоторых уже были шляпы, но от нее уходили всегда в новых, каких-то очень красивых.
Как же они шли им! Мне нравилось, что в палисаднике у шляпницы росла урючина. Она была скрещена с абрикосом, и плоды там были какие-то необыкновенно красивыми: круглыми, красно-желтыми и очень вкусными. Это, если мне удавалось тихо забраться на дерево и сорвать, что я делал аккуратно каждый год. А еще я по дереву определял, что выпал снег, потому что только его и видел через окно со своего дивана.
Напротив нашей калитки росла богатая сирень и от нее уходила вверх лестница на балхану. И там и под ней жили по семье. Снизу муж с женой такие пожилые и тихие, что я их и не помню, а на балхане жили одни женщины: две сестры с дочерьми и их бабушкой. Дочки сестер не были похожи друг на друга абсолютно. Одна была в теле с красивой фигурой, блондинка, а другая младшая – смуглая. Я думал, что к старшей будут ходить красивые мужики, как она сама, но появился какой-то худой со сбивчивой речью скороговоркой и...увез ее куда-то. А младшая окончила нефтяной техникум и тоже уехала работать по направлению. Перед отъездом она, как-то туманно намекая, предложила мне когда-нибудь к ней приехать. Правда, для этого мне надо было еще подрасти, но у меня, как я думал тогда, были другие планы.
Слева от них за чудесной сиренью жила семья Татко. У них под сиренью стояла узкая тахта, и здесь происходили настоящие баталии в шахматы между моим отцом и старшим из Татко – Марком Львовичем. Как интересно было наблюдать за ними!
Два совершенно седых человека с шевелюрами, садились играть, бесконечно подкалывая друг друга. Марк Львович был совершенно белым, белые были даже усы и брови, а у моего отца седина перемешивалась с остатками темных волос и поэтому он казался красивым. Да нет, он вообще был очень красивым, не зря же мама за ним так следила: он всегда ходил ухоженным.
Но раз в неделю, в субботу вечером, (я поджидал такой момент), папа играл в шахматы с Марком Львовичем.
Он его встречал у палисадника, куда тот выходил тоже не просто так, и говорил: «Ну, вы сегодня готовы сыграть партию?»
Марк Львович отвечал: «Пожалуйста, можете взять реванш!»
-Тогда расставляем!
Они садились на тахту и шел обычный диалог. А я, пристроившись тихонько рядом, слушал.
- Вот я так пойду.
- Это Ваше дело.
- А теперь вот так.
- Напугали….
- А почему Вы пошли офицером?
- А что вы хотели?
- Чтобы вы пошли пешкой.
- Хорошо, но это будет в следующий раз, а сейчас вам шах!
- Как это?
- А вот так!
- Ну, спасибо, от шаха еще никто не умирал.
- Зато теперь Вам мат!
- Мда, спасибо, Вы отыгрались, но, учтите, следующая партия, за мной.
А в следующий раз все повторялось сначала.
Эти два человека, которые прошли сложнейшую жизнь, не растеряли добра и умели уважительно говорить друг с другом. Кем только отец не работал в своей жизни? И слесарем – наладчиком и продавцом магазина, и на каком-то заводе, где делали фонарики, а в плохие времена где – то в мясной лавке.
Это с его то фигурой? Когда-то он страшно простудился на… Иртыше, схватил спанделез и ходил согнутым градусов под семьдесят, а то и больше. И вот, когда до пенсии оставалось каких-то пять – шесть лет, он становится начальником цеха ширпотреба.
Я к этому времени работал на заводе инженером – технологом и понимал, что изделия ширпотреба сложнее в изготовлении, чем основные изделия завода, даже самолета. А причина простая: машина должна соответствовать чертежам и техническим условиям, а ширпотреб?! Покупателю плевать на все техусловия вместе взятые, ему нужна качественная вещь и все. А вот качественную вещь мы делать не умели и…не умеем.
Я помню, как зам главного инженера нашего завода Букштай Б.Н., перебирая хлебные крошки в выдвижном ящике своего стола, задумчиво говорил: «На кой хрен нашему заводу нужна швейная машинка? Мы же ее не сделаем. Лучше сделать еще один самолет и все!» Как же он был прав! Это было время, когда все заводы обязывали выпускать изделия ширпотреба. Машинку не взяли. Взялись делать металлический термос. В этот корпус завезли новое оборудование, поставили новые ворота, ввели для входа особые пропуска, чтобы никто лишний туда не заходил и не воровал.
Ничего не вышло! Через полгода появились первые металлические термоса, но они... тепло не держали. Как не перекрывали корпус, там все равно воровали. В общем, со временем «сдох» и термос и все оборудование.
А однажды, на ежемесячном собрании начальников техбюро и замначальников цехов, в новом, красивом, огромном конференцзале, выступил один из замов и попросил внести в чертеж допуска на...расческу. Все громко рассмеялись. Завод делает самолеты, а расческу сделать не может.
В гневе, этот зам сказал: «Тогда дайте ее делать только одному нашему цеху, а не гонять заготовки по всем цехам, как детали самолета. Я посажу рабочего в комнату, и он сделает ее от начала до конца в самом лучшем виде. И проблем не будет». «Садись! Работать надо, а не жаловаться!» – осадил его главный инженер. А ведь зам был прав.
А тут, отец вдруг пошел на завод «Компрессор» запускать новый цех ширпотреба по производству изделий с зеркалами! «Папа, ты себе представляешь, за что
берешься?» - я был в ужасе, с его-то здоровьем! Но он сказал: «Ничего, поднимем». И ведь поднял! Завод, кроме компрессоров, которые поставлял во все уголки Союза, стал выпускать зеркальные полочки для кухонь и ванных,
металлические обувные ложки, большие зеркала и т.д. Теперь это может показаться смешным, но тогда все это, наконец, появилось в магазинах. Но когда он все это наладил, случилась беда: он поскользнулся на складе, где решил лично осмотреть поступивший металлический лист для заготовок. Листы поступали, смазанные солидолом. Упал. Встать уже не мог.
Его так согнутого и отвезли в больницу. Через несколько месяцев он оттуда вышел и, как ни странно, почти выправился. Стал ровнее. Снова ходил работать, но было уже тяжело. Вскоре он ушел на пенсию. К этому времени стало мучить не только давление, но и «грудная жаба». Я несколько раз его устраивал в нашу заводскую больницу, как родственника работника завода, это разрешалось.
Там ему на какое-то время поправляли здоровье.... Когда он умер, я был поражен, что вся огромная площадь перед домом на Чиланзаре, где к тому времени жили отец и мать, была запружена людьми с завода «Компрессор». А я и своих цеховых позвал. Если быть честным, я до этого вообще никогда не видел такого скопления народу по такому поводу. Как же, оказывается, его уважали. Спасибо всем. Похоже, люди сами умеют отличать хорошее от плохого: есть при этом у человека регалии, награды или нет. У отца их не было. Ни одной.
Теперь я себя бесконечно ругаю, что в свое время не выпытал у родителей все об их жизни. Остались только отрывочные воспоминания их немногих рассказов.
Они познакомились на заводе «Калибр» в Москве. Когда мама вспоминала свою работу на «Калибре», у нее вдруг появлялся технический язык! Она сыпала
«калибровочными» терминами.
Я ничего подобного в жизни от нее не слышал. Почти всегда она работала продавцом в центральном гастрономе. Всегда была в накрахмаленном белом халате и высоком тоже белом колпаке. Она очень уставала, когда на работе приходилось самой таскать мешки с сахаром или мукой. Но тогда, на заводе «Калибр» все чаще перед ней вертелся молодой человек, которого она не замечала.
Какой-то наладчик станков. Правда, парень красивый и о нем говорили, что он «на все руки мастер». Мама говорила, что он ходил с красивой черной шевелюрой и был похож на... Жерар Филиппа. Конечно, тогда того еще не было, но так она говорила, чтобы я мог сравнить или, она говорила - на Баталова, когда тот в последних кадрах, возвращается к... Алентовой, «только худой очень».
А ведь похож! Я смотрю фотографии старого семейного альбома и… точно… очень похож. Но мама долго не обращала на него внимание. Она говорила, что тогда была «отъявленная» комсомолка. Не знаю, как она оказалась чуть ли не во главе обоза, который комсомол посылал в... Узбекистан.
Там были одеяла, телогрейки и еще бог знает что. Тогда она уже в Ташкенте, ехала на обозе с самим Ахунбабаевым – председателем ЦИК компартии Узбекистана того времени. «А этот парень мне звонил каждый день в Ташкент. Ну, как можно было устоять!» Поженились. Старший брат родился в… Москве. А я? Я родился в...ссылке, в Семипалатинске.
Мама нравилась не только папе, но еще кому-то. На отца «наклепали» и обвинили в... сионизме. Что это такое - он узнал после обвинения. Это случилось почти перед самой войной и то ли благодарить надо за это, то ли нет, но будучи в Семипалатинске, именно там он простудился и его согнуло так, что уже ни о какой армии не могло быть и речи.
К тому же он оказался дистрофиком. В результате всех невзгод, что на него свалились, он еле выжил. Мама, как декабристка с сыном, моим будущим старшим братом, поехала за ним. Вот там я и умудрился родиться. Потом решил, что родился во второй палате. Почему? А я сам не знаю.
Должен же я был родиться в какой-то из семи. Но и там папа, это мама рассказывала, создал какое-то мебельное производство. «Ух, как он там работал!» Да, «сионисты», как оказалось, были хорошие работники. Всю жизнь я мечтал побывать в Семипалатинске, посмотреть на город, где я родился.
Не судьба. Однако, все равно мне однажды пришлось туда обратиться в главный архив города. Дело в том, что когда я оформлял документы на ПМЖ в Израиль, выяснилось, что в моих метриках не указана национальность родителей. Документы в ОВИРе застопорили до подтверждения. Мой паспорт с указанием национальности моей и моих родителей, не произвел на служащего никакого впечатления. Я дал запрос в Семипалатинск, в полной уверенности, что это дохлый номер. Через месяца полтора пришло письмо из архива Семипалатинска, где подтвердили, что я действительно родился, что уже было приятно,... во втором роддоме – вот она вторая палата! Мои мама и папа действительно оказались евреями. В ОВИРе документ прошел.
Но я отвлекся. Слева от ворот жила семья Нестеровых. Отец семейства был военный, я его видел не больше двух раз. Это был очень красивый мужчина. Такие же были его жена и дети: сын и дочь.
Почему-то я все время помню их в дверях. Сын его часто говорил о футболе. Он говорил, что, если бы он мог, он бы заменил тренера команды «Динамо». А его сестра Таня, была неописуемой красоты: у нее не только было красивое нежное лицо, но совершенно потрясающие лучистые глаза. Таких в жизни я никогда больше не встречал. Эх, я был маленьким!
Справа от ворот жили Бобковы. Мама очень дружила с Клавдией Алексеевной, а мне нравилось, когда ее муж, майор Виктор Трофимович сажал меня сзади на мотоцикл с коляской и возил по каким – то автобазам, где ремонтировали двигатели грузовых машин. Я и не знал, что их так много, причем в местах, где я сам носился. Однажды, я не успел как следует сесть на мотоцикл, как он газанул с места в карьер. Я успел схватиться за ручку сзади, соскользнул вниз, но удержался, и уже на ходу сел как следует. Как потом я мысленно благодарил тех, кто сделал крыло на заднем колесе машины!
В нашем дворе часто устраивали концерты. Худруком была Люда, старшая сестра Женьки. Они жили по соседству с Бобковыми, но относились уже к соседнему двору. В этот раз «ставили» «Золушку». Мне досталась роль пажа. Всего то надо было сказать, обращаясь к Люде – Золушке: «Не хотите ли Вы примерить этот башмачок?» И все! Но лучше бы мне это поручение дали за день до спектакля, потому что с этих пор я «потерял покой и сон». Я всю неделю учил эту фразу. Она бесконечно видоизменялась: «Вы хотите примерить эту туфельку?».
«Вы желаете надеть этот башмачок?» И т.д. В общем, мне было очень тревожно. Место сцены всегда выбиралось во дворе перед нашей калиткой. Во – первых, в центре двора, во – вторых, декорации лучшей найти было просто нельзя: серая слегка перекошенная калитка, слева шикарный шиповник, на заднем плане – виноградник, свешивающийся над железной кроватью.
Ну, что еще может быть лучше. Мама принимала в этом самое деятельное участие. Во-первых, двери в квартиру в эти дни были всегда открыты. Во – вторых, она выдавала «занавеси»: две белые, отутюженные и накрахмаленные простыни. Их крепили на прищепках к бельевым веревкам и…. «сцена» была готова. Вообще, как оказалась, она хорошо знала толк в этом деле.
Это еще одна тайна нашей семьи. Оказалось, это потом она мне рассказывала, что на месте, где сейчас в самом центре города, находится кинотеатр «Молодая Гвардия», а там я бывал довольно часто, до войны был... еврейский театр, и она там играла. В семейном альбоме есть единственная фотография, где она в длинном белом театральном платье, с красивой прической, запечатлена на сцене театра.
Так она еще и актрисой была! А на семейных торжествах вдруг вставала и пела очень красивые еврейские песни. В общем, это загадка для меня так и осталась загадкой на всю жизнь. Точно также как и загадки с их рождениями, т.е. рождением и папы, и мамы. Когда мы хотели отметить день рождения папы, он говорил: «Это по старому стилю». И правда, в паспорте у него стояла другая дата – по новому стилю.
А мама вообще не знала настоящую дату своего рождения. В Тульчинском районе Украины, где она родилась, время от времени проходили еврейские погромы. Однажды, во время такого погрома ее – девочку спрятала «под лестницей» какая-то украинская семья. Наверное, это были их соседи.
Только маму потом крутила перед собой какая-то комиссия и по ее виду «назначили» ей день рождения. Когда я «созрел», чтобы расспросить ее обо всем нашем прошлом, мама уже почти ничего не помнила – ей шел... девяносто четвертый год. Какой же я был дурак, что все это не узнал раньше.
Но сейчас наступил день показа «Золушки». Если вы спросите, видел ли я что-нибудь в тот день, точно скажу: «Ничего!» Меня тревожили две вещи: Во-первых, не пропустить свой выход на «сцену», во- вторых, не забыть текст. А народу в «зале» собралось много: это были родители всех «артистов». Они пришли со своими скамейками по «билетам», которые мы заранее раздали и очень внимательно «проверяли», когда они заходили в «зал».
Меня колотило. Мама мне одела белую финку и шортики на шлейках, на груди они - крест – накрест, на ногах были туфли с белыми красивыми бантами. Голову она мне тщательно расчесала, потому что тогда было что расчесывать: у меня была огромная шевелюра с волнистыми красивым цветом волосами.
Эту фотографию я тоже иногда вижу все в том же семейном альбоме. Как у меня всю жизнь не было времени разобраться со всеми семейными фотографиями, расспросить своих родителей о каждой из них, так сегодня у моих детей, тоже нет для этого времени. Мои попытки привлечь к этому, не имеют успеха. Они и вправду страшно заняты. Хорошо, мы им с внуками помогаем. В общем, все идет, как идет.
А мое выступление оказалось удачным: я все сделал как надо и только после этого посмотрел «спектакль» до конца. Зрители расходились довольные, долго хлопали. Некоторые подходили к маме, что-то говорили и на прощанье целовались. Я не
придавал значения, что это были, в основном, русские женщины, нет - это были просто мамы моих ребят по улице.
Двор просуществовал до землетрясения. 26 апреля 1966 года улица Стрелковая в числе других центральных улиц попала в его эпицентр. Жертвы, если и были, то от паники, от сердечных болезней. Но дома так пострадали, что их все разрушили. Я приехал в Ташкент из Ашхабада, где проходил срочную службу в армии. Ашхабад сам перенес крупнейшее землетрясение в 1948 году.
Тогда погибло почти 90% населения города. Мы на армейских машинах, выезжая по своим делам, иногда ехали по кочкам – холмикам, которые так и остались на земле никем не обозначенные. Было горько. Когда случилось землетрясение в Ташкенте, я был на сборах в Бикраве, под Ашхабадом. Уже там шли первые разговоры «ташкентцев» о землетрясении. Но когда вернулся к себе в часть, все больше и больше стали говорить об этом.
В армейских газетах ничего не было. Нас было несколько ташкентцев, которые все больше и больше стали волноваться. После 26 апреля перестали приходить письма от родных. Мы выпросили у командира части разрешение съездить на почту. То, что там творилось, нас потрясло. Связи с Ташкентом не было.
Тут же решили поехать в железнодорожную комендатуру, уж там связь должна быть железно. Но и там ее не было. Размеры кошмара стали оглушать. Это был уже третий год службы, и я прекрасно знал, как надо воздействовать на начальство.
Когда ночью в караул с проверкой пришел капитан Ушаков, а я уже много раз ходил в караул начкаром, я ему, между прочим, сказал, что мое моральное состояние очень плохое и я не знаю, как дальше нести службу. Он ушел, а я забыл. Но утром меня вдруг по телефону срочно вызвали к комбату. Я бежал и думал, в чем я провинился, что случилось.
Ждал какого-нибудь разгона. Майор Заподобников ходил взад-вперед возле штаба. Я доложил, что по его приказанию срочно явился. А он и видел, что я бежал. Он сказал: «Ну, что ты так, успокойся, все нормально». Я ничего не понимал. Потом он говорит: «Подойди к начальнику штаба и возьми командировочное удостоверение.
Летишь в Ташкент, заодно отвезешь бинокли на проверку». Так вот в чем дело? Бинокли я должен был сдать в крепость, а я знал ее, как облупленную, все детство там провел и жили то от нее в двух шагах. Через два часа самолетом вылетел в Ташкент. В Ташкенте тревога еще больше выросла. На улицах было пусто, все вымерло.
Залетел в наш двор, там пусто. В нашем доме тоже никого, но вдруг увидел, что на полу нашей большой комнаты лежит какой-то парень с «пилоткой» из бумаги на голове и одних в краске брюках. Строитель! «Где все?» «Не знаю. Их отсюда солдаты вывозили, вроде в общежития». Наконец, я осмотрелся.
Западная стена квартиры отошла от потолка и наклонилась во двор, образовав щель сантиметров тридцать, через которую проглядывало голубое небо. Я содрогнулся, представив, что пережили мои родители, когда ночью так тряхануло. А там и вправду оказалось много неожиданного. Мама во время землетрясения схватила почему-то таз, первое, что ей попалось и как ей казалось, можно было спасти, и забралась под кровать.
Папа за несколько дней до этого попал в больницу, где ему вырезали паховую грыжу. Когда случилось землетрясение, он вскочил и побежал домой. За ним погнались и вернули. Через десять дней выписали, а я как раз к этому времени и приехал. Я их нашел в общежитии текстильного института.
Они меня заверили, что все в порядке. Квартиру обещали дать на Чиланзаре. Этот район уже строился, но после этого землетрясения весь Ташкент стал строительной площадкой. От нашего двора, как и всей улицы, ничего не осталось. Вдоль улицы возвели длинный Проспект Космонавтов, а поперек – Ленинский бульвар. Недалеко от нашего бывшего двора, построили кафе «Голубые купола», очень красивое кафе.
И когда я там бывал уже со своей семьей или отмечали какие-то даты моих сослуживцев, я всегда поглядывал на место, где прошло, как оказалось, такое интересное детство. Четыре красивых фонаря возвышались над землей. Они точно показывали границы нашего бывшего двора. Проходя мимо этого места, я всегда останавливался, снимал шляпу. Мне было что вспомнить. Однако, как сложилась судьба моих соседей по двору, мне уже не суждено было узнать. Тогда и я даже не предполагал, что моя жизнь изменится настолько, что придется расстаться с тем, что близко было моему сердцу.
Уезжая в Израиль, я прошел по своему цеху, по другим цехам завода, по его тротуарам и дорогам. Вдоль дорог стояли инженерные корпуса, утопающие в зелени деревьев и цветов. В центре перекрестка дорог, окруженный цветником, на высоком постаменте стоял один из самых красивых памятников В.П.Чкалову, имя которого носил наш завод. Этот памятник, кстати, был выполнен слесарями-чеканщиками цеха плазово-шаблонной оснастки завода, где и я проработал много лет.
За Чкаловым на огромной площади стояло красивое здание, которое могло украсить любой центр города. И снаружи, и внутри оно было выполнено из стекла и мрамора. Это была столовая. Даже как-то не подходило слово «столовая» к этому зданию. Я всегда мысленно представлял, что вечером открыты все двери, ведущие прямо из метро на завод, и люди, красиво одетые, идут по этим ярким аллеям в это здание, как в ресторан, а там на каждом этаже, освещенном красивыми люстрами, играет оркестр....
Потом, доехав на метро до остановки «Проспект Космонавтов», я вышел на углу бывшей улицы Стрелковой. Подошел к своему двору. Его определить было нетрудно. Напротив квартир Нестеровых и Бабковых росли могучие чинары. К счастью, новая жизнь их не тронула.
Я погладил каждое из них, посмотрел на их шикарные кроны. Мне было неловко: что могли подумать люди, которые шли мимо? Они могли подумать, что я плачу.
А я действительно плакал.
ЭДШ 27.11.08