Декабрист
(поэма)
Сухой декабрь странно шелестел.
Предчувствием томились ухажёры.
Луна ходила в долгие дозоры
Над ворохом сырых сердец и тел.
Столкнувшись в узковатом коридоре,
Прохожий на прохожего глядел…
Бесчинствовала грустная пора,
Бессмысленно катились с неба звёзды,
И грудь пуста, как ласточкины гнёзда,
И можно не бояться до утра,
Что кто-то скажет: «Ведь ещё не поздно
Поехать в баню, или в номера?»
Весь пепел пепельниц, все фильтры сигарет
Я высыпал на стол и рассмеялся.
В камине с неохотой разгорался
Роман Дюма и лаковый паркет.
И если бы в окно уже врезался
Розовой глыбой ледяной рассвет,
То что-нибудь могло бы приключиться.
И если б я держал в руке бокал,
И из него бы плавно вытекал
Вискарь со льдом на женские ключицы,
Бокал бы непременно бы упал
И непременно б вдребезги разбился.
И оборвал бы редкостный момент
Невнятным ворохом случайных междометий.
Я не боюсь прохладных предрассветий,
Но одиночество – весомый аргумент,
Чтоб криком оглушить глухих соседей
И раздробить скупой слезой цемент.
Бывает ощущение, что ты
Ещё живой, но заметён в сугробе,
И в ледяной расплывчатой утробе
Тебя пронзают снежные цветы.
С натяжкой это можно уподобить
Сегодняшнему танцу тошноты.
Невыносимо плавать одиноко
В затонах ночи, в голубом снегу,
Который поглотил моста дугу,
Канал, аптеку, улицу и Блока,
И взмах ресниц на дальнем берегу,
И землю всю, насколько хватит ока.
Какой там снег? Сентябрь шелестел.
Ах, нет – декабрь. Впрочем, и неважно.
Но шелестело нежно и протяжно
Повсюду: на концах амурных стрел,
В столе, в груди, в исписанных бумажках,
В камине, где Дюма уже сгорел,
В укромной комнате, в полупустом шкафу,
В ковре, в подушке, в запертом чулане,
В полу, в трубе и в треснувшем стакане,
В часах с кукушкой, в томике Ду Фу,
В колоде карт, в водопроводном кране,
На улице, под окнами, во рву;
Везде, повсюду: в вывесках, дворах,
И тупиках, и лестницах, и рынках,
На полустанках, в рельсовых развилках,
В степи, в лесу, в пустынях и горах,
И даже в тех таинственных бутылках,
Что плавают с посланьями в морях.
Как иногда стремительны мечты!
Бутылка… нужно выпить из бутылки…
Шампанского!.. Как будто Пушкин в ссылке,
Веселья озорные лоскуты
Выхватывая из кривой ухмылки,
И ждать любви. Любви и чистоты.
Любовь – как поезд – можно не дождаться,
И опоздать, и под колёса лечь.
Возможно, что игра не стоит свеч,
Если серьёзно в этом разобраться…
Но целовать прохладу женских плеч
В шампанском… раздевать и прикасаться…
Конечно, много прелестей у дам,
А так же много всяких привилегий:
Цветы, подарки, завитки элегий,
Иль дифирамбных колокольцев хлам.
Так устаёшь от этих проявлений
И мелодраматичных нудных гамм.
Остаться одному. Конечно, это
Лучше всего сегодня. Почему?
Ну, господа, хотя бы потому,
Что это очень важно для поэта.
Для вдохновенья надобно ему
Чуть-чуть страданий и немного света.
И слушаешь, как всюду шелестит,
Как тайною клубится воздух мглистый,
И путаясь в хитоне золотистом,
К тебе уже одна из муз спешит…
И разъедая времени гранит,
Ты вдруг становишься стихом и декабристом.
До поздней ночи все сидели там,
На Мойке, где не видно из-за дыма
Ни интерьера, ни портретов дам
Времён Очаковских и покоренья Крыма
И были споры, мнения, слова,
И пудинг сговора, и супница сомнений.
У нас у всех кружилась голова
От планов, риска и предположений.
Не замечая, я мешал коньяк
С Аи весёлым – и – иа! – икота.
Каховский нервничал. Он, в сущности, маньяк.
Рылеев что-то говорил вполоборота
Немолодому Штейнгелю. Вильгельм
Печально щурился. Бестужев усмехался.
Он, кажется, игрок. Но этот гейм
Не прост… не прост… Я с ними распрощался.
Извозчика не взял. Пешком… пешком…
По городу из чугуна и снега,
Мечтая о постели, а потом –
Тепло, спокойно, только сны и нега.
Ещё тогда, на набережной, я
Подумал, что в затее мало смысла,
Что в случае чего – нам всем петля,
И что во рту какой-то привкус кислый.
Придя домой, я растолкал слугу,
Швырнул в него шинель и две перчатки.
Признаться, господа, я не могу,
Когда зовёшь, а слуги словно в прятки
Играют. Но меня ждала жена:
«Мой дорогой, ведь это невозможно!
Семья и дети – всё для вас ничтожно!
Вас лишь влечёт политика одна!»
Пошли расспросы и нравоученья,
Замечен был и мой нетрезвый вид.
Я думал: отчего она не спит,
Ведь ночь давно? Какое огорченье…
Она разгорячилась. Пеньюар
Слегка раскрылся. Это наводило
На мысль, что, в общем, в красоте вся сила,
И недостатком всех замужних пар
Является, по сути, хладновялость,
Иль вялолюбие не знаю, как сказать.
И я её попробовал обнять…
Естественно – отказ. Какая жалость!
О, та ли это девочка в санях,
Которую я встретил у театра,
И в тот же час незримая эскадра
Мне разорвала сердце в пух и прах;
О, та ли это барышня в пылу
Лихой мазурки или вихре вальса!..
Ах, память, не расстраивай и сжалься,
Не надобно о встрече на балу…
Велел себе стелить я в кабинете…
Да, девочка… Княгиня и жена…
Но, к сожалению, строга и холодна.
Зато хозяйственна. Ну, как же! Дом и дети.
Подушка обняла щеку. Как славно…
Сквозь дрёму длинный Кюхля промелькнул,
Одоевский с усмешкою кивнул –
И наконец-то явь исчезла плавно.
Мне снился сон о грустном человеке.
Пожалуй, стихотворце. Он сидел
Под старой лампой и вина хотел,
Прикрыв рукою утомлённо веки.
Морщины лба сухой горох раздумий
Разжёвывали медленно. Трельяж
Проглатывал зеркальный антураж,
Запеленав его бинтами мумий.
Открылась дверь, и женщина вошла,
Духами наполняя воздух бурно.
Её духи совсем не пахли дурно,
Но в запахе какая-то была
Бесстыдная овация соитий
Кентавров с нимфами в распахнутых полях,
Охапки вереска в полуночных кострах,
И пляски фавнов, и улыбки мидий.
Он обернулся. Взгляд на потолок
Подпрыгнул и пополз опять обратно.
Не то, чтоб жутко – нет – невероятно:
Пред ним стояла женщина без щёк
И, кажется, тихонько улыбалась,
Протягивая банку с пауком,
В которой, как заметил он мельком,
Ещё и мёртвые кузнечики валялись.
И грустный человек вскочил неловко
И опрокинул пепельницу. Он
Был до того напуган и смущён,
Что врезался плечом ещё и в полку,
Потом – в комод, и – на балкон, а там,
Внизу, где разумом проспект обещан,
Стояли тысячи безщёких скользких женщин
И бесновались: «Это наш Адам!»
И человек глаза свои поднял
К крупинкам звёзд в морозном мармеладе
И прыгнул вниз. И жуткие менады
В него вонзили сотни тысяч жал.
Ну, от чего такие снятся сны?
Возможно, эти странные кошмары –
Ночные атрибуты Божьей кары,
Всплывающие к нам из глубины
Забвения. Над скованной Невою
Восторг востока жёстко трепетал.
Но этот страшный ледяной накал
Я б не назвал ни утром, ни зарёю.
Кошмар продолжился, когда я отоспался.
Всё было скомкано, как простынь. Голова
Болела. Да, жена была права,
Напрасно в это дело я ввязался.
Проспал! Все выступают на заре!
Во рту и животе – угар кабацкий.
Войска уже на площади Сенатской
У памятника строятся в каре.
Князь Трубецкой! Где Трубецкой!? Измена!
А князь лежит в похмельном столбняке,
И на лепном игривом потолке
Ему подмигивает голая камена.
Сухой декабрь странно шелестел.
Даже в стихах – и то струился шелест,
Как будто стая рыбы шла на нерест,
Как будто журавлиный ключ летел.
И снова на меня находит ересь
Обычных мыслей и обычных дел.
Евтерпа, помахав рукой, уходит,
Закутав плечи в белоснежный шарф,
И растворяются в пространстве звуки арф
Тихонько, будто раненый отходит.
И немоглупость, в руки дудку взяв,
Вместо неё мелодию заводит.
Из пальцев выпадает карандаш.
Версификация – увы – astala vista.
Я стал на час нетрезвым декабристом,
Теперь я снова – вечноюный паж
Её величества Печали золотистой.
Позвольте шлейф, сударыня, я – ваш.
На одиночества скрипучие диваны
Покров спокойствия ложится не всегда.
И ищешь выхода. Должна же быть звезда,
Что водит по пустыням караваны
И охраняет путников, когда
В истериках свиваются бураны.
Но звёзды прячутся. Наверное, и та –
Заветная – бесследно растворилась.
Обидно. Нам бы весело грустилось
Вдвоём. Гори, гори, моя звезда!
А за окном лишь фабрика светилась,
Да вдалеке гудели поезда.
Бледнеет ночь, как барышня в саду,
Пришедшая напрасно на свиданье,
Вокруг которой тщетность ожиданья
Заводит озорную чехарду.
Надежда нищенкою ищет пропитанья,
А иногда и топится в пруду.
Для счастья, впрочем, надобно немного,
Но этого – немногого – и нет.
Когда на кухне выключают свет,
Мне кажется, увидеть можно Бога,
Или хотя бы ангельский балет.
Но начинает тлеть в душе тревога.
И в горле ком какой-то липкой глины,
И конским черепом летит к тебе испуг,
И тишину вскрывает сердца стук,
Как нож тупой – жестяные сардины,
Как будто мальчик в ванной видит вдруг
Весёлый взгляд развратной Коломбины,
Где поцелуи оловянных звёзд
Врастают намертво в районы новостроек,
И где скелетами больничных ржавых коек
Скользит с пригорка брошенный погост,
Сбивая с ног хромых жрецов помоек,
Разбухших от миазмов и корост.
Но от чего находит эта жуть?
От лузерства? Конечно, ты же – лузер!
Где твои деньги, дача и «Land Cruiser»,
Ну, или запланированный путь
Существованья в будущем? Ты лузер.
Ещё плывёшь, но можешь утонуть.
Хватать удачу и валить в постель
Ты не умеешь. Плохо. Это минус.
Но вычислять фортуны скользкий синус
Можно сто лет, как пишет Габриель
Гарсия Маркес. Лучше уж я двинусь,
И в декабре увижу свой апрель.
Шучу. Шучу. Внутри меня, как в клетке,
Зевает лев обманутой любви,
И если сдать анализ, то в крови
Врачи найдут измятые виньетки
Свинцовых женщин. Память, не реви!
И в пропасть не бросай свои монетки!
К чертям любовь! На самом деле я
Медитативен, мудр и безупречен,
И всем необходимым обеспечен
Для путешествий в недра бытия.
Я – тот, кто есть. И кого нет. Я – вечен,
Как день и ночь, как небо и земля.
Тогда зачем весь этот винегрет
Отчаянья, подавленности, злобы,
И слёз, и этой сбивчивости… Чтобы
Разжалобить читателя? О, нет.
Всё это – чешуя моей особы.
Я очень юн. Мне 28 лет.
Воспринимать написанное выше
Вы можете всерьёз, и не всерьёз.
Я в этот мир стихи свои принёс
Не для того, чтоб стать кому- то ближе.
Декабрь шелестел… и я замёрз…
И спать хочу. Декабрь, тише… тише…
Декабрь – февраль 2004-2005