Моему, дорогому товарищу,
любимому другу Сергею посвящаю.
1. Начало песни.
«Je sors dehors et mon apparition est suivie des cris vifs
et des applaudissements; alors je lance plus des rimes
a la foule, et j'en relance encore plus -
ils essayent de les esquiver, mais je vise bien!
Et ce n'est que quand tout le monde reste la frappe
par mon talent que je prends du recul pour
rentrer dans la maison et me rechauffer un peu.…»
Мonsieur Vupi le Diable d'Еst.
Монотонное завывание, с утра гнездившееся в моем сознании, жаждало вырваться наружу. Дальнейшее прозябание в кресле под теплым пледом понемногу переходило в раздражающую усталость. Прогоревшие дрова в камине являли собой пафосное нагромождение из раскаленных углей и пепла, и это было единственное, что удерживало меня в безвольном состоянии. В том состоянии выбора между неспешной прогулкой по вечерним улицам осеннего города, усыпанным листьями охрового и лимонного цвета и желанием раскурить сигару, продолжая созерцать «каминную драму».
Длинные темные тени крадучись поползли из разных углов мироздания, погружая город в состояние делового коллапса. Тысячи горячих ужинов рождались на свет. По стеклу ударили хлесткие дождевые капли. Соленый ветер прибоя, цепляясь за верхушки кленовых и каштановых деревьев, подобрав жухлой листвы и швырнув на террасу дома, призывно хлопнул ставнями, тем самым бросая вызов моему настроению.
Я достал сигару и, хотя я и не так часто курю, сейчас позволяю себе подобную роскошь в надежде разозлить морской ветер своим видом полнейшего равнодушия к его нахальным безобразиям. И, чтобы усилить это впечатление, начинаю говорить стихи - именно говорить, ибо достаточно редко у меня получается потом записать то, что я сказал.
Северный ветер, что Григом разбужен,
Бродит по миру, врывается в души,
Сердце взрывая, рождая мотивы.
Лиру берешь, лишь вкусив этой силы.
И повествуешь о ярости моря,
Жаре огня и небесном просторе.
Блеске холодных арктических звезд.
Сонме родившихся звуков и грез.
За окном всплеск белого света, исходившего от уличного фонаря, возвестил о времени, когда следовало организовать вечерний кофе, чем я, собственно говоря, и занялся. Приканчивая вторую чашку и наполовину выкурив сигару, я, все же, решил не отступать от установленного уклада и, вопреки капризам погоды, совершить прогулку по длинным приморским аллеям.
Придирчиво оглядев себя в зеркале и найдя свой вид безупречным, я направился к двери, собираясь закончить экипировку – вооружившись огромным черным зонтом – чтобы достойно отразить атаки приморской непогоды. Но вид почтового конверта у входных дверей несколько озадачил меня – я не слышал звонка молодого Джерома, подрабатывающего почтальоном. А может я просто не слушал, погруженный в воспоминания.
Письма - вестники удач и неудач жизненной сутолоки, их ждут и боятся, о них мечтают, а получив, не читая, рвут на мелкие части, словно стараясь воспроизвести то количество осколков души, на которое она была взорвана тягостным ожиданием новостей. И вот одно из этих писем, словно нарочно, сейчас лежало рядом с входной дверью. Синего цвета конверт контрастировал с благородством оттенка дубового паркета, вычищенного и доведенного до неимоверного зеркального состояния. Я поднял маркированный конверт с зелеными и красными отметками национальной почтовой службы, несколько раз попытался прочесть адрес, того, кто смел почтить меня своим вниманием. Но понимая, что это бесполезно сделать, не надев очки, уговорил себя отложить чтение – ведь оно могло изменить мои планы, а этого совсем не хотелось – и, поэтому, я прошел через зал и устроил синий конверт на каминной полке ожидать своего назначенного часа.
Последнее, что я сделал, после того, как взял в руки большой черный зонт - этот неизменно сомнительный атрибут непогоды - надел наилучшую свою шляпу плотного фетра с широкими полями и вышел навстречу городской стихии. Я медленно брел по длинным улицам города, пропахшего и вымытого сентябрьским дождем и приморским соленым ветром, «аки испивший амброзии Аид, и люди дивились, недоумевающими взглядами провожая шлейф моего поэтического дарования». Я прошел через парк, поддевая ногами опавшую листву. Сетка моросящего дождя, брошенная на мои плечи, разбивалась о черный купол зонта и стекала вокруг тонкими струйками. Парковая аллея повернула к побережью, и я последовал этой дорогой к морю. Старая набережная серого гранита, совершенно пустая, была полностью погружена в апофеоз северного морского прибоя. Ничто не мешало разворачиваться этому грандиозному действу, и лишь моя фигура, словно тень Peer Gynt застыла, молча выискивая во мраке призрачные черты le Vaisseau fant;me, и внимая трагедии, вбирала в себя поэтическое вдохновение вместе с солеными брызгами волн, корчившихся в хаосе прибрежных скал.
Я стоял один, восхищаясь великолепием штормового прибоя, улавливая в раскатах грома медь величайших произведений Берлиоза. Я удивлялся своему одиночеству, не понимая, как можно пропустить подобное зрелище и трусливо отсиживаться за дверьми своих уютных домов. Обычный для этого времени полицейский автомобиль, совершавший свой ежедневный маршрут, и тот не скрасил моего одиночества. Выхватив на мгновение светом фар мою фигуру, патрульная машина медленно исчезла за занавесью дождя. Постояв еще минут пять, и вдоволь насладившись представлением, я переместился в прибрежное кафе сеньора Паулини. Он радушно встретил меня и немедленно занялся приготовлением крепкого кофе. Я пил кофе и смотрел, как ветер треплет брезентовую крышу импровизированной веранды, и дождь нещадно поливает плетеные столики и стулья, которые еще не были убраны с летней площадки кафе.
В дальнем конце набережной сквозь дождевую завесу желтым туманным пятном пробился свет фар машины.
- Вот и наша застава – пошутил Паулини – сейчас прибудут, что-то задержало сегодня доблестного сержанта Форестера.
Паулини засуетился, выражение его красного лица приняло вид некоторой озабоченности. Он крикнул на кухню, чтобы приготовили дежурный ужин для патрульных, и принялся варить кофе для своих постояльцев. Настала пора возвращаться. Я поблагодарил хозяина за радушный прием щепотью обязательных чаевых. Надев шляпу и взяв зонт, я подошел к двери. Учтиво пропустив полицейских в кафе и, поприветствовав их легким кивком головы, я покинул этот итальянский островок уюта и вновь оказался на приморской набережной, укутанной сгущающимися сумерками с неяркими проблесками света от уличных фонарей.
Итак, я покидал почитателей своей безрассудности. Да и пусть их, вид ночного города, залитого дождем и освещенного уличными фонарями, неоновыми рекламами и фарами серых автомобилей, лишь избранным дает творческую пищу. Ибо только по его переулкам, где бежит нескончаемыми ручейками дождевая вода, бродит одинокий Пегас в надежде на встречу, чтобы посмотреть на меня глазам цвета отраженной луны.
Возвращаться всегда легко и приятно. Приморский ветер уже с удвоенной силой носился по ночным улицам, вытаскивая из разных его потаенных мест обрывки газет и то иное, что принято хранить на задворках, внося неприглядные подробности в картину ночного города. Внезапный порыв ветра с шаловливой небрежностью сорвал с моей головы фетровую шляпу и размашисто нахлобучил ее на ветку ближайшего дерева. Заунывно похохатывая в каминных трубах старых домов, он затаился неподалеку, наблюдая, что ж натворил. Я мог с такой же легкостью пустить на ветер и мое поэтическое настроение, но это ни сколько не помогло бы вернуть мою шляпу и, поэтому, я только дружески поприветствовал сентябрьского бездельника взмахом зонта, который теперь должен был послужить мне тростью и помочь освободить шляпу. Что ж, вдохновение возымело свои результаты, и шляпа была снисходительно брошена к моим ногам на закатанную в асфальт землю. Стряхнув грязные капли с новенького фетра, я учтиво поблагодарил приморский ветер и пожелал ему дальнейших веселых прогулок, поспешив домой, надеясь скорей добраться к камину.
Приглушенный свет гостиной, мягким желтым теплом пробивался сквозь исландское полотно легких портьер. И я, словно околдованный мотылек, старался быстрее освободиться от назойливых объятий моросящего дождя. Главное не топать ногами, как советовал Kipling. Это известно, что случается с мирозданием, когда безумный мотылек топает ногами, а в мои планы не входило менять плавно текущий ход развития событий. Но, пожалуй, только сегодня.
Наконец я вошел в дом, закрыл дверь, освободил зонт от моих дружеских объятий, оставив его истекать солоноватыми каплями. Бережно отряхнув шляпу, водрузил ее на стеллажный насест над зонтом, позволив придаваться воспоминаниям.
Домашние туфли – эта поэзия уюта. Я воспеваю их существование, при этом, ни сколько не умаляя достоинств наслаждений от кофе и сигар.
Камин прогорел, но все еще отдавал радушное тепло. Какое-то время ушло на оживление его гранитной рампы, когда с кирпичных подмостков раздались первые звуки увертюры умиротворения. Апельсинового цвета языки пламени охватили буковые поленья, заставляя их издавать столь благостное для слуха потрескивание и шипение. Кофейник, заправленный превосходным кофе, начинал подавать первые радостные признаки оживления. Аромат восхитительного напитка заполнял пространство, добавляя в него эстетическое содержание. И, в дополнение этому умиротворению, я позволил себе открыть бутылку превосходного напитка со столь странным названием кальвадос. А завершить приготовление к вхождению в мир чарующих наслаждений я смог, раскурив неизменную кубинскую сигару.
И это состояние уже не казалось мне прозябанием, и я подшучивал над завистью приморского ветра, доносившего до моего слуха печальные всхлипы, скрип, хлопанье и другие звуки в которых я старался уловить поступь Пегаса, ибо настало время песен.
И ветер ворвался в смятенную душу
И я его слушал, отчаянно слушал.
Про скрипы причалов, о фиордах рассказы,
Как в Северном небе рождаются Ассы.
О красных песках, что догнав синий круг,
На многие годы все скрыли вокруг.
О песнях, которые баски поют,
И в сердце моем эти песни живут.
О славном чаколле и рейнском вине
О многом о том, что так дорого мне.
Я сердце открыл и впустил в него бурю
И пил его страсть, его силу живую.
И всю эту страсть вдохновения стихии
Я выброшу в мир как поток звездной пыли
И пусть закружит, запоёт моя страсть
Чтоб камнем навеки в пучине пропасть.
Где вспенены воды и где нет покоя,
Где скальные фиорды не сдержат прибоя,
И где не оставит кругов на воде
О том, что забыто давно и везде.
Но, сколь бы ни было благостным и поэтичным мое состояние я не мог не вспомнить о письме в синим конверте, ожидавшего моего внимания.
И так, конверт оказался в моих руках. Я надел очки, по обыкновению стягивая их к самому кончику носа, и постарался понять, кто мог вспомнить о моем прозябании на побережье.
2.
Она лежала на диване. Ее руки неестественно бледной плетью едва касались пола. Широко раскрытые глаза не отражали ничего из окружающего мира. Девушка была мертва...