Воздух чист и по-зимнему ясен серым днём со следами восхода.
Скоропортящийся снег на трассе не скорбит над скончанием года.
Скорочтением мечутся брызги по страницам отёкших обочин.
Тормоза расшалились до визга. Я, наверно, несдержанный очень.
Я, должно быть, сюда не случайно. Город смогом почтит, как салютом.
И почти позабытые тайны до краёв исступленья нальют нам.
Я вернуться пытаюсь в ту зиму, Рождеством совращённую в слякоть...
Мы курили (по карточкам) «Приму», мы пытались по-взрослому плакать
над замёрзнувшим ночью рассветом и оттаявшим утром закатом.
Мы, стесняясь, шептались про это и беззвучно сливались в стаккато,
потому что в панельной хрущёвке – мир с акустикой зрительных залов...
Я справляюсь с заносами ловко и давлю на педали устало.
За спиною разбитые тракты, две таможни и двадцать два года...
Спешно акты сменяли антракты по велению ушлой природы,
по желанию, что не стихало, по течению, что заносило.
Иногда выпадали привалы и валило порой во всю силу...
На столбах тускло светят гирлянды. Рождество. Будь неладна та дата.
Я наелся свободой по гланды, как пресытился счастьем когда-то.
Сам уход был обставлен прелестно, не тянулась резина при этом...
Самоходной дрезиной с оркестром я катился все двадцать два лета...
Но зачем я, куда и откуда? Ведь не помню ни улиц, ни дома.
Город встретит притихшею грудой. Всё чужое. Всё здесь незнакомо.
Лишь мечты парусами обвисли и стремятся в полёт оригами.
Скоро сказка слагается. В мыслях. Скоро портится снег под ногами...
Этот двор. Да, наверное, этот. Снег в грязи как надежда в помойке.
Но раздача счастливых билетов прекратилась в тот год перестройки,
где мы были отчаянно смелы на планете, от счастья морозной...
Снег кружится и тает. Весь в белом. Дом под снос... Тишина... Слишком поздно...
Светлячок сигареты последней угасает в безлюдном проёме.
Здесь мы не попрощались в передней, призрак прошлого нас не догонит.
Снег идёт с лёгким запахом тленья, до рассвета три вздоха осталось...
Рождество означает рожденье. Это просто рождается старость...