- Вынеси мусор, - скучно сказала мать, и у меня появилось чувство, что мы никогда не выносили мусор - он лежал в узлах, мешках и мешочках, в старой пластмассовой ванне, он занимал почти половину комнаты, и у меня появилось чувство, что я никогда не выходила из дома и не смогу вернуться, потому что не знаю ни номера его, ни как он выглядит, а если даже вернусь, не смогу найти свою квартиру. Но всё это было не так. Я схватила столько мешков и мешочков, сколько смогла, подхватила лёгкую ванну и вышла.
- Ванну далеко не носи. Поставь в ограде Школы, - тихонько сказала вслед мать.
В школу я никогда не заходила. Школа Провинциального Садовода, эзотерически-прогрессивное учебное заведение, занимала один из подъездов в нашем доме и всегда была закрыта. У них не хватало учителей - можно сказать, совсем не было. А учеников было много.
- Может, зайти к ним? Наняться в учителя? – думала я, стаскивая мусор по раздолбанной лестнице. Ванна цеплялась за остатки перил. Я поставила её возле подъезда с табличкой, подумала - и снова не зашла. Зачем провинциальным садоводам то, чему я могла бы их научить? Хотя интересно, что там зашифровано под этим «садоводством», конечно. Чуть-чуть интересно.
Иллюзия уже прошла, сердце стало стучать ровно. Я тысячу раз выходила из дома, я могла найти его ночью, с закрытыми глазами, более того – так я обычно и делала. А мусора действительно накопилось много.
На свалке, оказывается, построили мусорные дома, как будто дети играли, но чувствовалось – не дети. Маленькие, как раз по размеру, одни без стен, другие без крыш, и все из мусора. Я залезла в один, примерила. Потом пошла домой. С полдороги вернулась, сняла пальто, положила на край мусорного бака. Мне в нём стало как в помоечном доме – как раз по размеру.
Когда я вернулась, я почему-то сразу поняла, что дом опустел. Вряд ли я застану мать, вряд ли стану её искать, - пришла ко мне мысль, скучная, бедная, как её голос.
- Надо уходить? – спросила я себя.
- Надо туда подняться, - ответила себе я и вдруг заметила, что кто-то тут ещё ходит. В дверь подъезда Провинциальных Садоводов колотила женщина. – Пустите, откройте, я волонтёр! Я пришла по объявлению, я хочу поработать!
Дверь не открывалась.
- Хотите, я Вас проведу через другой подъезд? Но там нет никого. Разве не видите – дом пустой?
- Пусть пустой. Я пришла работать, и я буду работать. Ну и что, что они ушли? Работа-то осталась.
Пока мы поднимались до третьего этажа, где был сквозной коридор, я поняла, что дом изменился. Ступеньки стёрлись, в некоторых квартирах уже не было дверей и стен. Мы шли, глядя из пропасти в пропасть.
До самого последнего момента я иногда её вспоминала и думала: и до сих пор я в доме не одна, где-то там работает невзрачная маленькая женщина, оловянный солдатик. Но только сейчас, когда дыхание кончилось и началось новое дыхание, когда я увидела новое небо и новую землю и вспомнила их как свои, только сейчас, когда я как попало и непонятно зачем неизвестно кому стараюсь об этом рассказать, я подумала: а не было ли то, что случилось дальше, как раз её работой? Старуха снова пришла неузнанной, и я снова её впустила. На третьем этаже мы расстались. Она ушла по галерее, ушла делать свою работу, а я поднялась к себе.
В одном углу стены разошлись сверху донизу. В комнате было солнечно, пусто, пыльно.
Я и сама не поняла, зачем мне понадобилось найти рыжий плащ из кожзаменителя. Кажется, хотела вынести какие-то вещи перед тем как дом рухнет. Наша комната единственная на этаже ещё не до конца расползлась по швам, но всё уже было понятно.
В шкафу почти ничего не было. Освещённые солнцем пылинки были. Я так долго стояла и смотрела, как они падают, что перестала хотеть найти рыжий плащ, не думала больше о том, что надо спускаться, не ждала крушения. Я просто смотрела и ничего не боялась. Некому было сказать мне «уходи», некому было приказать «спасайся». В доме больше не было тех, кто приказывает, и я могла смотреть на пылинки, пока крыша не рухнет, потому что такой я родилась. Я родилась с двумя желаниями или, правильнее сказать, из-за них – я хочу знать скрытую правду, а ещё, и так же сильно, я хочу смотреть и видеть. Не знаю, такими ли рождаются другие, а хочу знать. Здесь вы можете схватить меня, обвинить, объяснить, в чём я неправа. А там никого не было, кроме солнечных пылинок, и желание знать меня покинуло наконец, будто зуб перестал болеть, - осталось только зрение, счастье моё, непрекращение.
Когда я родилась, сначала казалось, что всё будет просто: хочешь знать – учись, хочешь смотреть – смотри. Потом оказалось, что учителей не будет – их надо искать, выдумывать, в конце концов, самому стать учителем, чтобы хоть что-то сообразить. Пока я училась учиться, время шло и дом разрушался, и мне помогало одно: я могла видеть то, о чём не могла узнать правду. Я видела скрытое, видела его ужас и красоту, и что-то узнала, но всего не поняла, и желание знать горело и болело, но не гнило и не покидало меня, пока я не открыла тот шкаф в комнате, почти уже не моей.
Со вторым желанием тоже получилось сложно. Я не ожидала, что так будет, думала, что зрение – чистое счастье, и очень удивилась когда-то и где-то в прошлом, когда мальчишки хотели приколоть огромного жука гвоздём к стене зимовья. Жук был красивый, стена прекрасная, мальчишки, лес и солнце – и как же я удивилась, когда поняла, что ору на них, как дикий зверь: «Брысь, брысь! Я не могу этого видеть!» Мальчишки убежали, жук уполз, я снова смогла жить. В тот раз мне не удалось даже понять, кто это кричал.
За несколько лет до этого я сама замучила бабочку-капустницу, пришила её живую к бумаге, белая нитка становилась жёлтой, а я будто смотрела мультик - и ужаса не было. Ужас опоздал, он пришёл, когда было уже поздно, да, теперь я знаю, что так бывает с теми, кто учится учиться без учителей и ориентироваться без карты, но как терпеть, как на неё теперь смотреть? – я должна всё время это видеть – не отводить взгляд, пока память и жизнь несгораемы.
Солнечные пылинки, моя капустница добралась со мной и сюда. Сколько бы я ни раздевалась, её не снять, я теперь сама для неё одежда. Новая земля, прикидывающаяся единственной, уже говорит в полный голос: о чём ты думаешь? Её нет! Она слишком маленькая, а вот - огромный ужас, вот - гигантский, вот - невообразимое. Подумай о них и забудь свою бабочку. Моя новая земля богата огромными ужасами, я не в силах не замечать их и не могу видеть. Но что с того? Капустниц мириады. Масштаба нет. Всё большое.
Так выяснилось, что я не могу видеть страдание. Иное существо, с которым я не сразу смогла познакомиться, вырывалось и кричало, иногда кидалось в бой, чаще убегало, очень много плакало, разговаривало – не со мной. Третье желание, для которого и из-за которого я родилась, было не моим. Желание действовать и спасать принадлежало этому существу. Скоро выяснилось, что когда я не могу смотреть – он действует. А когда я смотрю, он успокаивается. Мы стали попутчиками. Я смог смотреть на него и видеть, как он прекрасен. Я понял, для чего он существует, и одобрил это, и отдал ему часть себя ради его победы. Я смог смотреть, как он действует, как мучается и как убегает. Он не может победить, но он сражается – в этом и есть победа. Мы даже плакать стали вместе, и наш плач был от горя и восторга сразу.
Но в этот дом я вошёл без спутника. Туда, где нет человека, где следы человека мирно разрушает время, туда, где нет ещё, где нет уже страдания, я иду без попутчика.
…в этот миг вспомнила, что обо мне нужно говорить как о женщине, и снова буду говорить о себе так, чтобы не потеряться в новом небе и новой земле.
Я смотрела на пылинки – нет, не так, на солнце – опять не так. На пылинки в солнечном потоке? Нет! Смотрела на движение? На изменения неизменного? Я не знаю, на что я смотрела. Я всё время вижу то, чего не знаю, знаю только, что оно прекрасно, но не понимаю – как? чем? что оно такое?
Всё это перестало меня мучить как раз перед началом поездки.
Когда я смотрела на пылинки, я смотрела на мысли. - Попрощайся с домом, - была одна из них. Я вышла за дверь, солнечный свет лёг на пол коридора. Пол уже не был ровным. Дом накренился. Соседних квартир больше не было. Лестницы ещё были.
И тут дом пошёл. Дрогнул, качнулся, заскрежетал. Сделал шаг, другой, меня ударило о стену, а он поехал, сперва как электричка, потом как поезд, потом - самолёт перед взлётом. Пол больше не был ровным, я падала по нему, съезжала, чуть касаясь ногами, и упала в свою бывшую комнату. Рухнула какая-то стена, и комната стала в два раза больше. В огромном окне было видно только солнце.
- Возьми вещи и спускайся, - мелькнула мысль… и осталась далеко позади. Она была чужой старому дому, и он не взял её в своё последнее путешествие.
Дом ехал всё быстрее, но я ещё могла выйти. Там не было ничего моего, и я была свободна, он меня не держал, он про всё забыл. Кажется, он был счастлив.
Я могла бы ещё уйти, если б не окно. Дом на ходу подпрыгнул, стукнулся оземь, и мутное стекло выпало вместе с рамой.
Оно перестало быть телевизором и стало зрением. Окно перестало быть, перестало, и стало солнцем, стало явью.
И я увидела, где мы едем.
Необыкновенная резкость не была больше барьером. Цвета больше не были относительными.
Я только не могла понять, воздух или вода за окном, гора или дно. Песок был розовым с жёлтыми узорами, если это всё ещё что-то значит. Я могла видеть узор песчинок, узор времени, их сложившего, узор солнца на узоре песков, узор солнца в воздухе, подобном воде, сквозь воду, подобную воздуху. Солнца не было слишком много – его не может быть слишком много.
Гора превратилась в дно. Дом мчался окнами книзу, но я не падала. Как может зрение упасть?
Дно превратилось в гору, в высоту. Начался лес. День не кончался.
Дом бежал всё быстрей и быстрей, а я смотрела медленно, и это было так же тяжело, как идти в гору, и так же правильно, оно мне было вместо слёз и пенья.
День был самый разный, как лес. Цвет; деревьев, я видела цвет; деревьев.. все эти умные узоры их крон, составленные разумом листьев, составляющие мысль леса, входящую в единый ум лесов. В лесу была ранняя осень.