Средь людей родилась в полнолуние я,
Своим обликом, мира тревожа покой,
Ведь сама оболочка земная моя,
Говорила о том, что мой дух неземной.
И родители враз от меня отреклись,
Называть своим чадом никто не хотел:
Два крыла меня подняли в черную высь,
Детский плач, словно рев Сатаны прогремел.
В тряпки запеленав, отнесли на пустырь,
В час полночный, когда гром пронзил небеса,
Где вдали над обрывом стоял монастырь,
У людского ведь страха большие глаза…
Возвращаясь домой в роковой этот час,
Подобрала на камнях старуха меня,
Этих женщин лишь ведьмой зовут среди вас,
Только мамой родной нарекла ее я.
И растила меня, в тайне пряча от всех,
И давала мне все, что могла только дать,
Рассудив, что ребенка принять – то не грех,
А грешно его бросить в грозу умирать…
Так тянулись года, становилась взрослей,
Я жила взаперти тяжкой долей раба:
Чтоб явить облик свой я смогла средь людей,
Крылья мать прибрала, сделав в виде горба.
Притвориться калекой был наш уговор,
Быть учтивой с людьми, осторожной в словах -
Так пошла торговать на купеческий двор,
Где заметил меня моложавый монах.
Пригласил робко в дом, затворил за мной дверь:
«Я возьму овощей и кувшин молока,
Сдача есть у тебя? Ты карманы проверь…»
И его потянулась к корзине рука.
«Нету сударь, ведь я незадолго пришла
До того, как изволили вы пригласить».
« Я тебя не встречал. Где ж ты раньше была?»
И о том, где живу, пожелал он спросить.
Но пока подбирала смиренно слова,
Чтоб в смущении лишнего не рассказать,
Он зашел со спины. Разобрала едва:
«Да, горбунью никто и не станет искать…»
Я очнулась от боли в темнице сырой,
Может погреб был, может и старый подвал,
И казалась ни мертвой себе, ни живой,
А монах с длинной плетью поодаль стоял.
Издевался нещадно, бесчестил меня,
Я не ведала сна, потеряла счет дням,
В колдовстве, упрекая и злобно браня,
Заставлял он молиться каким-то богам.
Он одежд не снимал, и девичье тряпьё
Превратилось в лохмотья, смотреть нет уж сил.
Так боялся увидеть уродство моё,
Что других облачений мне не приносил.
А когда от монаха дитя понесла,
На лице его вспыхнул зловещий оскал,
Как бы я не просила и как не звала,
Заковал меня в цепь и ребенка забрал…
Пережить не сумела разлуки такой,
Сердце плакало. В ночь эту я поклялась,
Что верну свою дочку любою ценой,
И душа, словно в чуждый мне мир вознеслась.
Цепь разбила рукой, затоптав ее в грязь.
Новой силы прилив… И с петель сорвав дверь,
Вверх по лестнице в храм второпях поднялась,
Я свободной была, и во мне бился зверь,
А на теле трещала истлевшая ткань,
На прохладу осыпалась мраморных плит…
Два крыла распрямив, протянула я длань,
Но монах был от страха как будто убит.
И в прыжке расстояние преодолев,
Мертвой хваткой вцепилась в кадык ему я,
Настигает так жертву свою дикий лев.
И спросила его: «Где же дочка моя?!»
Он рукой показал на кривое окно,
Там, у храма лишь кладбищ виднелись кресты…
Потемнело в глазах, было все решено:
«Значит, вот сотворил с нашим чадом что ты!»
Зверь прорвался наружу. Вонзила я в грудь
Свои когти, и кости сломила за раз -
Сердце билось, но жертве уже не вздохнуть,
И расплаты пришел долгожданный мой час.
Все, кто в храме стоял, в страхе ринулись прочь,
Но судьба благосклонна не будет и к ним,
Я насытилась кровью в священную ночь,
В тишине наслаждаясь растленьем немым.
Впредь иконы чернели от взгляда на них,
Я не ведала сил, кои правили мной,
Пепелища костров вместо храмов людских,
Боль и страх оставляла как след за собой.
Я селилась в других деревнях, городах,
Но везде повторялся зловещий кошмар:
Люди, приняв меня в своих теплых домах,
Обрекали себя на смертельный удар.
Темной ночью, когда на дворе ни души,
Пробиралась я в спальни, и пила их кровь,
Разных вкусов тона были так хороши,
Алый жизни нектар призывал меня вновь.
И летела душа из окна прямо в Ад,
Черных крыльев в ночи воспарял силуэт,
Сам бы Дьявол со мной встречи был бы не рад…
Знай же правду, читающий это поэт!
Рано утром однажды проснулась в бреду,
Но не помнила что же творила вчера,
И в надежде, что вновь незаметно уйду,
Я торчащим увидела крюк из ребра.
Мои руки сковали десятки цепей,
В мою сторону пялились тысячи глаз,
И толпа заревела: «Злодейку убей!
Этой твари нет места нигде среди нас!»
Эшафот окружив, подвели палача,
Тот и с виду силен, и хорош был замах,
Только кости у демона крепче меча
И орудие казни рассыпалось в прах.
«Кровь не смоешь водой, не утопишь в слезах,
Ей, как вашим церквям, не растаять в огне,
Ваших псевдо-богов, что сидят в небесах,
Суждено было свергнуть с рождения мне!»
Бушевала толпа… Вдруг какой-то пророк
Громогласно изрек, позабавив зверье:
«Нам ее не убить, ей отмерян свой срок,
Лучше в спутник Земли заточим мы ее!
Пусть парит в облаках и восходит с Луной
Но способна не будет из плена сбежать,
Суждено ей навеки остаться одной,
Унизительно лишь Солнца свет отражать…»
На высокой скале пригвоздили меня,
Кровью я истекала еще много дней,
Жажда мести играла, на нервах звеня,
Зверь же рвался наружу сильней и сильней.
И когда все планеты построились вряд,
Мое тело устало от муки земной,
Надо мной совершили какой-то обряд,
Так слилась я навеки с холодной Луной.
С этих пор воцарилась хозяйкой ночи,
А надменный, разящий как яд, солнца свет
Погасить удалось, словно пламя свечи
И на смертных тем самым наслать сотни бед.
Вот тогда увидали они мою власть,
Приносить стали жертвы, тупые скоты!
Упивалась я кровью священников всласть,
А потом средь людей вдруг попался мне ты…
Ты пойми, я тебя ни за что не кляну,
Мертвым светом своим освещая твой путь,
Находясь в этом властном, но все же плену,
Поняла, что потери моей не вернуть.
Поднимаешь глаза к черной выси небес,
Ждешь ответа на сотни вопросов своих,
Но не будет его, не случится чудес,
Этот мир не делить нам уже на двоих…