Название этого эссе обманчиво. Можно подумать, что, ставя рядом имена двух поэтов, я подчёркиваю соразмерность их творческих величин. Но это не совсем так. Вернее, совсем не так.
Лет надцать назад один мой хороший товарищ подарил мне белый однотомничек Арсения Александровича. Спустя какое-то время другой, не менее хороший товарищ, эту книгу у меня зачитал.
Ныне в моём книжном шкафу стоит Тарковский чёрного цвета. На фотографии – высвеченное из мрака морщинистое лицо автора, прикуривающего сигарету. Книга называется «Благословенный свет».
Свою первую книжку Тарковский увидел в 55 лет. Так поздно в русскую поэзию никто не входил. Но Тарковского ждали и встретили овацией.
К сожалению, в двадцатом веке, для которого аксиомы Эвклида не указ, и две параллели могут запросто пересечься, сам по себе талант ещё не является необходимым и достаточным условием для появления у его обладателя поклонников. Гораздо важнее сопутствующие обстоятельства.
А теперь вспомним те времена. Хрущёвская оттепель: звонкоголосые Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, песенки Окуджавы, буйный Высоцкий… Похороны Пастернака, как акция. Величественная Ахматова, сходящая в гроб, благословляет Бродского. Выплывают из Леты Цветаева, Мандельштам, Бунин… Связь времён, порванная сразу в нескольких местах, начинает завязываться мелкими узелками. Требуется творческая личность, олицетворяющая целостность русской поэзии. Ещё живы Сергей Городецкий и Михаил Зенкевич: громкие имена, осколки серебряного века. Но что великого они написали в бронзовом?
В сменах неизменен
Юности прибой, -
С нами вместе Ленин
Вечно молодой!
Н-да… Не подходит.
И тут появляется Тарковский. Ни про Ленина, ни про Сталина, ни про Беломорканал не писал. В связях порочащих замечен не был. Напротив, общался: с Мандельштамом – раз, с Цветаевой – два. А главное, культурологичен, философичен и метафоричен до мозга костей. Ведь как пишет: «Хрустальный мозг воды»! Или: «Садится ночь на подоконник, / Очки железные надев». И никакой лозунговости типа: «Поэтом можешь ты не быть, но жечь сердца людей обязан!» Иногда лишь тактично посоветует, дескать, неплохо бы «разумной речи научить синицу / И лист единый заронить в криницу, / Зелёный, рдяный, ржаный, золотой….» Кое-кто мог и задуматься, а чего это ради птичку мучить да колодцы палой листвой засорять? Но большинство принимали эти стихи всею душою, большинству всегда нравилась поэзия Владимира Ленского «про нечто и туманну даль».
Так элитарный читатель 60-х в одночасье получил любимого поэта. Распределение ролей произошло следующим образом: Вознесенский с Евтушенко – кумиры Большого зала Политехнического, Тарковского с упоением читают в литературных салонах обеих столиц и мягких купе «Красной стрелы». А тут ещё его кинематографический сын внёс лепту, включив стихи отца в изысканную ткань своего фильма. На вершине российского Олимпа вновь зажегся благословенный свет.
Велась ли в печати тех лет критика Тарковского на предмет того, что он занимает место, не соответствующее его данным? Лишь однажды в альманахе «Поэзия» Вадим Кожинов позволил себе усомниться в распространённом тезисе о Тарковском как наследнике пушкинской традиции, заметив, что генеалогия этого стихотворца замыкается во второй половине двадцатых годов школой «неоклассиков». Большинство представителей этого направления уже позабыто. Счастливый билетик достался лишь одному.
В него и вглядимся попристальней. Вот одно из ранних стихотворений нашего автора (1926 г.), называется «Свеча»:
Мерцая жёлтым язычком,
Свеча всё больше оплывает.
Вот так и мы с тобой живём –
Душа горит и тело тает.
Не правда ли, где-то мы это уже читали? Ну, конечно, у Владислава Ходасевича:
Пробочка над крепким йодом!
Как ты быстро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжёт и разъедает тело. («Тяжёлая лира», 1922 г.)
Тарковскому так понравился образ Ходасевича, что спустя годы он использует его ещё раз: «И душу, крепкую, как йод».
Только не подумайте, что наш поэт у своего старшего товарища прочитал лишь одну «Тяжёлую лиру». Он и такой его шедевр как «Перед зеркалом» неплохо усвоил:
Где же ты, счастливый мой двойник?
Ты, видать, увёл меня с собою,
Потому что здесь чужой старик
Ссорится у зеркала с судьбою. (1958 г.)
Но пойдём дальше. Пора наконец, вспомнить и про название данного эссе. Перефразируя известное всем, скажем: «А ещё над нами волен Мандельштам, мучитель наш!..» Мучительный магнетизм автора «Камня» Тарковский начал ощущать как ни странно не в годы их знакомства, а гораздо позже – в начале всё тех же 60-х, когда и его самого и Мандельштама допустили до печатного станка. Легко было вести бой с собственной тенью да с призраками бедных йориков-неоклассиков. Теперь перед Тарковским во всём своём великолепии вырастала фигура восставшего из праха Мандельштама. Можно (и нужно!) было бы усмирить свою гордыню. Ведь сам же писал:
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Что ж, давайте, посравниваем. У одного: «Но разбит твой позвоночник…», у другого: «Свинчаткой ещё перешибут хребет…». У одного: «Хорошо умирает пехота…», у другого: «Хорошо мне изранили тело…» У одного: «Что поют часы-кузнечик…», у другого эта строчка безукоризненно доведена до размеров четверостишия:
Кто стрекочет, и пророчит,
И антеннами усов
Пятки времени щекочет
Как пружинками часов?
Кстати, за двадцать лет до написания этого стихотворения Тарковский горделиво сравнивал себя со сверчком:
Ты не слышишь меня, голос мой – как часы (опять! – ВЛЗ)
за стеной,
А прислушайся только – и я поведу за собой,
Я весь дом подыму: просыпайтесь, я сторож ночной!
И заречье твоё отзовётся сигнальной трубой!
Выглядело самопародийно: сверчок в роли вождя! Теперь Тарковский решил воспеть кузнечика (какая-то обериутская любовь к насекомым!) в качестве не то собственной музы, не то Альтер эго. Но после Державина, Хлебникова, Полонского и уже названного Мандельштама нашёл только две собственных строчки для описания этого зелененького существа:
И торчит, как треугольник,
На шатучем лопухе…
Ладно, оставим парафразы Тарковского и Мандельштама, не такой уж это криминал: подслушать у Осипа что-то и выдать потом за своё. Поймите меня правильно: я вовсе не пытаюсь уличить поэта в мелком плагиате. Не отдельные чужие строки и образы щекочут его творческое вожделение. Он пытается заимствовать у Мандельштама сам дух, пространство поэзии (справедливости ради заметим, Заболоцкий ему тоже не даёт покоя). Перед нами очередной вариант Моцарта и Сальери. Одному всё даётся от Бога. Другому до всего надо доходить собственным умом и потом. Они не бездарны эти сальери, но опасны, когда делают попытки занять место моцартов. Давайте, посмотрим, как они пользуются ядовитым перстнем Изоры.
1963 год. Стихотворение Тарковского «Поэт» с пушкинским эпиграфом «Жил на свете рыцарь бедный…». Имя Мандельштама не произносится, но и так ясно, о ком речь:
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть,
Было нищее величье
И задерганная честь.
Вообще-то «нищее величье» звучит как нищета величья, т.е. его полное отсутствие, равно как и «задёрганная честь» явно не является украшением его обладателя. Но продолжим чтение:
Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.
Так уничижительно к Мандельштаму даже враги не относились. Вы только представьте на минуту «приступ жеманства» да ещё «дикий»! Вы скажете, что Тарковский не одинок, мол, Мандельштаму и от Заболоцкого досталось:
И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.
Однако, с чего вы решили, что именно Осипа Эмильевича имеет в виду Николай Алексеевич? Образ поэта здесь явно собирательный, включающий и самого автора «Столбцов», ведь сказано же «нашим выдумкам». Заболоцкий ни с кем счетов не сводит, а заявляет своё кредо, творческую позицию:
Тот, кто жизнью живёт настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
У Тарковского же – карикатура и только:
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался…
Вот ещё одно стихотворение: «Эсхил – Шекспир», 1960 год. В двух словах суть этого произведения: все великие, в т.ч. и Шекспир – насквозь литературны, один лишь Эсхил правдив и жизненен. «Почему же ты Эсхила помянуть стихом забыл?» - пеняет Тарковский тому же Мандельштаму, имея в виду его «Стихи о неизвестном солдате». Причем, делает это совершенно серьёзно (Арсений Тарковский вообще никогда не шутит). «Стихи о неизвестном солдате» совершенно уникальная вещь, шедевр поэзии ХХ века – как-то давно привыкший обходиться и без «Эсхила-грузчика» и без «Софокла-лесоруба». Чтобы вам окончательно стала ясна подоплёка всего вышесказанного, ещё одна цитата из нашего автора. 1959 год, стихотворение «Эсхил»:
И не приметил, как в моих стихах
Свила гнездо Эсхилова трагедия.
Теперь ясно: Эсхил – выше Шекспира, ну, а Тарковский – Мандельштама. Победа!
Что не менее существенно своим ядом Сальери отравляет и читательский вкус, приучая его к искусству имитатора-иллюзиониста. У факира фокус всегда удаётся. У волхва – чудо – не всегда. Вот яркий пример из нашего времени: типичный имитатор Борис Гребенщиков и поэт от Бога Александр Башлачев. Кого из двух выбирает публика?.. У нас лет восемь как стали печатать Георгия Иванова – одного из лучших русских поэтов. И что - кто-нибудь заметил его 100-летний юбилей в 95-м? Предсказываю, что июньское 90-летие Тарковского будет более зримым. «Судьба сгорела между строк, пока душа меняла оболочку». Непонятно, но здорово.
И все-таки как много у Тарковского если не банальностей, то ожиданностей. «Зачем учил я посох прямизне, лук – кривизне и птицу – птичьей роще?..» «На этой горькой, как полынь, земле…» «И сердце взяло кровь из жил, и жилам вернуло кровь, и снова взяло кровь…» Ну как тут не вспомнить эпиграмму того же Мандельштама:
Катится по небу Феб в своей золотой колеснице,
Завтра тем же путём он возвратится назад.
Даже с лучшими стихами Тарковского происходят казусы. Строфы стихотворения «Вот и лето прошло…» - можно как угодно переставлять местами, игнорируя все каноны поэзии, а высокий смысл поменять на легкомысленность шлягера, что так жизнерадостно продемонстрировала однажды нам популярная эстрадная певица. Вдобавок строка «Из тени в свет перелетая…» стала девизом большого любителя бабочек и бумажных купюр Мавроди.
Да перечтите любые строки поэта, хоть самые знамение:
…На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет…
Что кроме потрескивающей скорлупы многажды слышанных фраз без новизны, тайны и нерукотворности услышит ваше ухо?
Словом, поэзия Тарковского, как говорится, «вода не моего колодца» и даже вовсе не вода. Ай, прав был Фёдор Сологуб, когда в 26-м году сказал, как отрезал, нашему поэту: «У вас плохие стихи, молодой человек!..»
Признаюсь, роль зоила мне не по душе. И пока я готовил это сочинение чувствовал себя скверно: давление повышалось, пульс учащался… Я не желал Тарковских чтений. Я мечтал о Бунине, Заболоцком, Георгии Иванове… Но и неискренним я быть не мог. В принципе Тарковский неплохой стихотворец. И в этом масштабе я мог бы сказать о нем немало хороших слов, похвалить отдельные стихи. Но поклонникам поэта этого было мало. А жаль.
И всё-таки напоследок хочется вспомнить одно стихотворение виновника нашей сегодняшней ковровской встречи – неброское, невеликое, но подлинное, существующее в единственном экземпляре:
Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
Покрытое радужной сеткой крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается, ветер в песке шелестит,
И всё навсегда остается таким...
А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.
янв. 1997
Приложение 1.
Уже после публикации этой вещи на данном сайте, мне на глаза попалась любопытная фраза, будто бы сказанная Мандельштамом Тарковскому во время их единственной встречи: «Давайте, разделим земной шар на две половины. В одной – я, в другой – вы!..»
Не думаю, что Мандельштам столь серьезно отнесся к молодому автору. Скорее, послушав его стихи, и узрев в оных своего эпигона, решил таким образом красиво откреститься от своего поэтического гостя.
Приложение 2.
* * *
Марина, Анна, Осип и Борис.
Кто тут Елена, кто из вас Парис?
И почему вас четверо – не трое,
и отчего Москва таки не Троя?
Куда вы все? Зачем пустились в пляс?
Хромой Арсений не догонит вас.
9 января 2010