Свирепое Имя Родины
Антология поэтов сталинской поры
(идея проекта, составление, вступительные реплики - Андрея Пустогарова)
"ПОДРОБНОСТИ ВРЕМЕНИ"
НИКОЛАЙ УШАКОВ
(1899 – 1973)
Самый некровожадный из поэтов этой книги.
Выпускник Первой гимназии города Киева.
В Киеве с 1917 по 1920 год пережил восемнадцать кровавых смен власти. Потом голод 20 – 21-го годов. Уставший от смертей глаз Ушакова остановился на «второй природе» - подробностях индустриального мира, который мог бы навеять покой, как некогда булгаковская «лампа под зеленым абажуром». "Адмирал землечерпалок", "Горячий цех", "Университетская весна" должны были прийти на смену "Перенесению тела...", "Войне" и "Дезертиру"- Ушакову хотелось как-то обжить свою неуютную эпоху. Но получалось плохо: простой счетовод уходил из дому, чтоб не вернуться - "и уже заходят управдомы сургучами комнату пятнать", цинковый гроб поэта грузили на поезд - "пылен и пуст товарный вагон", летний отпуск прерывало начало войны.
Другая тема Ушакова – «маленький» человек среди войн и революций. Беженец или солдат - по обе (чаще по ту) стороны фронта.
Все равно смерть оказалась самой массовой подробностью нового времени.
... Он дожил до поры, когда за хорошие стихи перестали убивать. Но сам уже не поверил в это...
Перенесение тела Эйхгорна на вокзал
и казнь Донского
В Киеве эсером Донским
смертельно ранен генерал-
фельдмаршал Эйхгорн.
Из газет
Кримгильда - рыжая супруга,
оставь шитье,
чадит смола над гробом друга
и воронье.
Твой Зигфрид в темной колеснице.
Из влажных жил,
из розовых венков струится
могильный жир.
Убийством кончилась охота,
и вдоль зари
с добычей туш идет пехота,
трубят псари.
Идут баварцы и саксонцы -
весь гарнизон.
Штандарты пали сивым солнцем
на горизонт.
Голодных волкодавов глуше
хоралов гром.
Кримгильда, закрывая уши,
глядит на гроб.
Кримгильда думает о мести,
срывая плач.
На конской ярмарке в предместье
стоит палач.
Он на помосте хорошеет.
Гремя доской,
выходит
и вставляет шею
в петлю
Донской
(1931)
ТРИ ЗИМЫ
1
Трубит пурга
в серебряный рожок,
как стрелочник на запасных путях.
И, холодом лазурным
обожжен,
в перекати-снегах
трещит будяк.
И, может быть,
в сухое серебро,
на самый край
чешуйчатой земли,
угрюмые налетчики Шкуро
хорунжего
на бурке
унесли.
И что им делать в воздухе таком:
ломать щиты в высоких штабелях,
на паровоз идти за кипятком
или плясать
с метелью «шамиля»?
Зевает лошадь
вытянув губу,
дымит деревня,
к ночи заалев.
С свечой в руке
лежит джигит в гробу.
Хозяйка
вынимает
теплый хлеб.
1929
Дезертир
Познав дурных предчувствий мир,
в вокзальных комнатах угарных
транзитный трется дезертир
и ждет облавы и товарных.
И с сундучка глазком седым
на конных смотрит он матросов
и, вдруг устав,
сдается им
и глухо просит
папиросу.
И зазвенел за ним замок.
И с арестованными вместе
он хлещет синий кипяток
из чайников
тончайшей жести.
Пайковый хлеб
лежит в дыму,
свинцовые
пылают блюдца,-
он сыт,
и вот велят ему
фуфайку снять
и скинуть бутсы.
Свистят пустые поезда,
на полках -
тощая бригада.
Над мертвецом висит звезда,
и ничего звезде не надо.
1929
БЕЖЕНЦЫ
На пашне
и в кустах смородины,
уже предчувствуя неладное,
они сбирали
пепел родины
и на груди
хранили ладанки.
И, завтрак при лампадке комкая,
глазел прожектор неприятеля.
Они бледнели над котомками
и лошадей в оглобли пятили.
Теснились,
и неслись,
и падали.
И ночь текла,
как бы слепая,
над миром
фур,
канав и падали,
косые звезды рассыпая.
И ночь пальбой над полем охала,
горя серебряным и розовым.
Они по рельсам шли
и около
за угнанными паровозами.
И в заморозки при кострах,
на запасном пути
тоскуя,
они бездомный гнали страх
и дружбу приняли мирскую.
Когда неслись дымки вечерние,
в буфете III-его
над баками
все чайники
и все губернии
им стали близки
одинаково.
1924
ВОЙНА
Так.
Я знаю тебя наизусть
по урокам годов пережитых.
Ты – над глинищем ливень,
ты – грусть
кавалерии
в стоптанных житах.
Ты – ревущий вокзал на ветрах,
ты – горластый горнист,
и едва ли
ты не встала с ночного одра
сумасшедшим в крестах и медалях.
Ты – столбняк,
ты – сыпняк,
ты – ровчак,
куда раненые заползают.
Я хочу удержать
за рычаг,
и где твой вестингауз –
я знаю.
Мне известно,
куда ты летишь,
злой экспресс,
и о чем ты хлопочешь.
-------------------
Этот дождь торопливый,
и тишь,
и с убийствами
темные ночи.
От такой тишины по земле,
от такого
глухого безмолвия
даже в рукописях на столе
пробегают
короткие
молнии.
Только тронешь перо –
и курцшлюс.
Только вымолвишь слово –
и сразу
по Европе
как воды
сквозь шлюз,
хлынут шлемы
за волнами газа.
- Я, товарищ начальник, знаком
с этой музыкой
бесноватой,
прикажите –
сумею стихом,
разрешите –
смогу и гранатой,
чтоб пробиться в иные века,
чтобы с будущим перекликаться.
----------------------
Эти строки писал я,
пока
легкий дождь
шевелил акации.
1927
АТЛАНТИКА
Пена, пена...
Где же перемена?
Виден перископ едва-едва.
Если так самодовольна пена,
значит, мир не прав, -
она права.
Министерств таинственные сводки –
разговор невнятный и глухой.
Снова –
силуэт подводной лодки,
снова –
тени,
тени под водой.
Вновь
фашисты,
Снова
брутто-тонны...
В сто шнуров бежит,
несет волна
мерный шум
и шепот монотонный:
пена, пена,
и опять она.
Расступись,
чтоб места всем хватило,
вновь сойдись,
чтоб не было его.
Пена, пена –
белая могила,
только пена –
больше ничего!
1940
ПОСЛЕ ДЮНКЕРКА (1940)
Дороги Франции забиты беженцами.
Какой-то куст свой пыльный поднял скипетр.
От костяка к другому львиный след.
Мария с мальчиком бежит в Египет.
Рассвет горит,
и солнцу меры нет.
Как страшно
дом свой потерять навеки.
Кто виноват?
Какой рассудит суд?
У мальчика понос,
и нет аптеки...
Он выживет,
его еще распнут.
17 июля 1942
Zofia
Выйдя из товарного вагона
в азиатской дальней стороне,
полька моисеева закона
написала «Zofia» на стене.
Я увидел синагоги Львова,
долгополых сюртуков квартал...
Азия в дожде была лилова,
дождик «Zofia, Zofia» лопотал.
Площадь вся под тучами лежала,
улыбалась, плакала во сне,
хлеб жевала, вшей в арык бросала
и читала «Zofia» на стене.
1943,
Ташкент
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕРМАНСКОГО ОФИЦЕРА
Берлин гремит,
Берлин замолк –
опять грохочет он:
- Прощай,
Двадцать девятый полк! –
Уходит эшелон.
Сквозь дождь и снег,
сквозь снег и лед
светлеет Кремль едва.
- Сквозь снег и лед
вперед, вперед! –
В бинокль видна Москва.
В снегу мерцает
ближний дол,
кустарничек,
забор.
- Вперед,
Двадцать девятый полк.
Отставить разговор! –
Луна у неба на краю,
деревня вся бела.
«Катюша» веялку свою,
конечно,
завела.
«Иже еси
на небеси»
читай
и при луне
беги
и мертвых уноси
на собственной спине.
Беги,
зубами щелк да щелк.
Легко с ума сойти.
- Прощай,
Двадцать девятый полк,
«счастливого» пути!
Назад, назад
сквозь снежный прах.
И в ночь под Рождество
одни лишь каски
на крестах,
и больше ничего.
Хоть касок – непочатый край,
в пустых –
какой в них толк!
- Прощай,
прощай,
навек прощай,
Двадцать девятый полк!
7 февраля 1942
ИЗ ДНЕВНИКА ГЕРМАНСКОГО СОЛДАТА
Ночь как ночь,
и мрак вполне нормален.
Зной не давит,
ливень не сечет, -
русский снайпер посреди развалин
наши души
принял на учет.
В темноте идущая пехота –
прямо в лапы
к русским мы идем!
И случайно освещенный кто-то
искрою –
летучим огоньком.
Этому уже не ждать пощады,
если даже тусклый уголек
осветил его,
когда не надо,
словно выбрать он других не мог.
Между 1941 и 1944
ЭШЕЛОН
Как быстро северное лето!
Оно блокпостами отпето,
оплакано исподтишка
далеким петухом рожка.
А горизонт краснеет синий
вдоль железнодорожных линий,
пока, гремя, пока, свища,
гудит «максим» из отдаленья,
пока в служебном отделенье
мерцает первая свеча.
И ей единственная вторит
на небесах больших, как море,
едва приметная звезда.
И пассажирка шарфом легким
взмахнет,
и легче станет легким
в румяном воздухе тогда.
И дышишь, дышишь всем закатом,
и пустота...
Лишь дым хохлатый –
ушедшего состава след.
Он мил мне как воспоминанье
о людях,
о делах,
о зданьях,
каких, быть может, больше нет.
Мы сами в поезде.
Недаром
нас эшелон, тряся, везет,
года окутывая паром,
ведя счастливым верстам счет.
И только лунными ночами
снопы блестят среди равнин, -
у каждой жницы за плечами,
как знак тревоги, -
карабин.
И снова сумерек избыток,
и плач детей,
и вопль гудков,
и снова щелканье зениток,
и эшелоны в пять рядов.
*
Мы сами в поезде.
Мельканье
прудов в осеннем осыпанье
лимонной рощи.
Полосат
от ливня сумрак.
Палисад.
Дымок над кипятильным кубом,
дрова,
на них грибы, как губы,
и роща желтою копной.
Опять дождя на стеклах росчерк,
и снова роща,
роща,
роща,
еще одна –
и ни одной.
И только капель накопленье,
и свет с войною не в ладу,
и дым –
как душ переселенье
на тридевятую звезду.
1942
ЖИВОПИСЕЦ
Над востоком прохлада ночная,
синих листьев безбрежный разлив.
Мчится пара, и пристяжная
скачет, голову наклонив.
Сквозь листву проступает сиянье,
освещен губернаторский дом,
и танцуют купцы и дворяне
за пылающим жарким окном.
Только шпор перебор,
только топот,
только музыка и говорок.
Сквозь деревья глядит на Европу
многоглазый, безмолвный Восток.
И художник мазурку танцует,
о художнике говорят,
замечательно он рисует
кровь на белых рубашках солдат.
1942
Ташкент
Модный поэт
Он выступил с крупною ставкой, -
играл он на тысячу лет.
Он следовал моде.
В отставку,
в отставку уходит поэт.
Не повинуется челюсть,
и голос сорваться готов,
и каждой слово – как шелест
увядших лавровых венков.
В аудитории давка,
там места свободного нет:
смотрите –
в безвестность,
в отставку
известный
уходит поэт.
Ладошку приставила к уху,
но в старческий клонится сон...
Склонилась...
На эту старуху
напрасно надеялся он.
Ударилась куклой о лавку,
и в зале движенье и свет...
Врача поскорее!
В отставку,
в отставку уходит поэт.
Он сменною модой недельной
когда-то пленял молодежь.
Так что ж ты, цветок рукодельный,
сегодня не модно цветешь?
Он делал последнюю ставку,
а слева и справа – совет:
- В отставку!
- В от-став-ку!
- В о-т-с-т-а-в-к-у!
В отставку уходит поэт.
1961