Колешь себя шприцами с плацебо, и все по привычке, по непонятной любви к иглам в вены. Ты конечно давно уже не героинозавим, но вспоминаешь свои приторные наркопоэмы. Это было даже забавно, честная безысходность, и можно было всерьез жаловаться, стонать и считать себя ублюдком. И ты думал о смерти в приступах, муках, но все чаще о жизни в приступах, муках.
Ненависть к окружающим только за то, что они не знают твоих ломок, когда миллионы листов бумаги режут, сотни осколков в кожу по самые кости и дальше. А больше всего ненавидел наркотик, маковые экстракты, потому что они тебе нужны были больше жизни, чертовы опиаты. Иногда приходил домой, а в кармане ни дозы, ни микрограмма, а обычный кусок дырки, идеально круглой, такой, что и без изъяна.
И когда в твоих комнатах настал абсолютный вакуум, и уже ничего не продашь, и себя уже продал, ты конечно усилием безволия объявил табу маку, вот же люди, у вас все ещё жизнь в моде. Поначалу все больше лежал по углам, колени к носу, и хреново было по-честному, пульс под двести. А потом начал выпрямляться, гулять по паркету босым, хотя сотни иголок в стопы героиновой местью.
А наркологов то набежало, братство халатов, и все знают что делать, и есть мол метОды, а ты купил себе метадона на всю зарплату, вроде как должно помочь, в твои годы и не от таких напастей не умирали. И смешно было, братец. Терапевтически, вроде, все верно, и нет просчетов, только эта зараза ничем не лучше, также убивает и даже быстрее подобных тебе идиотов. И, конечно же, разрешенность и одобрительные взгляды плебса придавали новой привычке определенный шарм и важность, но тебе не хотелось делить с ней место, и зудела на теле людская жалость.
Ты стоишь у окна, ты совсем независим, и все жаждешь сдохнуть от передозы. Только в шприц заливаешь чистый плацебо, образумился видимо.