* * *
Светлой памяти моего деда
Ивана Борисовича Чернозубова
Родился я в селе Самашки,
Когда была тепла земля.
Шмели шумели сквозь ромашки,
Как будто пули Шамиля.
Вершинами интеллигентно
Белел соседний Дагестан,
И речка Сунжа, как легенда,
текла в таинственный туман.
И тем таинственным туманом
Я душу всю заполонил:
Был дед казачьим атаманом,
Героем гор мой прадед был.
Я б не склонялся к этим темам,
Но всё ж меня над тем селом,
Наверно, лермонтовский Демон
Коснулся на лету крылом.
Год пятьдесят седьмой... Чечены
Вернулись - началась резня.
“Аллах Акбар! “ - кривые тени
От них бросались на меня.
Жить стало там невыносимо.
Мы уезжали навсегда,
Я только помню, мчались мимо
Поля, селенья, города.
Мне было года три-четыре.
Объятья нам раскрыла Русь.
Но с той поры я, словно Мцыри,
Домой к себе куда-то рвусь.
И все ищу какой-то бури,
Какой-то доли неземной
в краю, где скачет в чёрной бурке
меж гор громадных прадед мой.
ПОДКУМОК
Дочери
Вы видели речку в предгорье - Подкумок?
Когда с гор потоками схлынут снега,
Пудовые камни он катит, угрюмый,
вгрызается грязной волной в берега.
Бывает, подмоет обрыв высоченный,
и рухнет огромная глыба, как гром.
- Почти полдвора себе срезал скаженный -
ругался отец, опасаясь за дом.
Шло лето. Подкумок притихшим казался -
входил в свое русло, коряг не тащил;
задумчиво, саблей сверкая казацкой,
о берег песчаный теченье точил.
И к августу он становился прозрачным,
местами не речка, а просто ручей.
Зато из глубин бочагов его мрачных,
сгибая бамбук, я таскал усачей.
А осенью выйду на берег пустынный,
присяду на камень и думаю всласть
у отмели, пахнущей рыбой и тиной,
что молодость с вешней водой пронеслась,
что небо прохладной повеяло грустью,
что листьям осталось не долго кружить,
что хочешь, не хочешь, а катится к устью
моя непутевая быстрая жизнь.
И вот, что еще я однажды подумал
под шум журавлино журчащей воды,
что сам я похож на бегущий Подкумок,
в который вторично уже не войти;
что слишком обманно его мелководье:
весной не удержат поток берега,
и в омуты темных раздумий уводит
осенней порою любой перекат.
* * *
Война
костей немало
наломала
и разминулась
за семь лет
со мной,
оставив едкий запах аммонала
над черною воронкою лесной.
Подбитый танк…
Не сдвинется он с места -
сквозь гусеницы травы проросли.
Из каски перевернутой немецкой
с жужжаньем выбираются шмели.
И луг цветущий майским пахнет мёдом.
Не пули ночью свищут - соловьи…
Но всё ж не говори о мёртвом -
не трогай раны старые свои.
Одни с войны пришли домой со славой,
другие - на чужбине полегли.
А нам она досталась
миной ржавой,
которую сапёры не нашли.
…Друзья бежали в рощу за грибами
и вдруг -
рвануло в гулкой тишине!..
Всей школой
мы стояли над гробами
и думали
всей школой
о войне.
* * *
Мы в детстве были чистыми, как боги, -
В душе поляны светлые цвели!
Когда мы шли к реке, босые ноги
едва касались утренней земли.
Жужжали пчелы в поле над гречихой
и нежно медом веяла весна,
она была счастливою и тихой, -
совсем недавно кончилась война.
Травой веселой заросли воронки,
ржавела над могилою звезда,
и пели в звонком небе жаворонки
о том, что нам доступна высота!
* * *
Я припомнил детство,
что давно забылось,
оттого и сердце
радостно забилось.
...Жаворонок в небе,
в поле жеребенок;
в переспелом хлебе
крики перепелок.
А за полем - речка,
а за речкой - поле.
Я бегу с уздечкой,
мне легко на воле!
Как легко на воле
плакать и смеяться,
с диким ветром в поле
счастьем обменяться!
Обменяться счастьем -
и в простор ковыльный
на коне умчаться
по дороге пыльной!..
ОТЕЦ
Отец согнулся - шуршит, строгает,
ворчит устало - судьбу ругает.
А то забудется, поет чуть слышно
у верстака, под белой вишней;
отложит в сторону свои рубанки,
достанет гвозди из ржавой банки,
брусок обструганный
с бруском сбивает
и за работой
все забывает...
Июньский ветер сирень колышет.
Смеётся батя, мол, всё бывает!
А в волосах его снежок колымский
который год никак не тает.
* * *
Мать мне нарвала в саду нашем сливы.
Спелые...
Как я их в детстве любил!
Может, и был я в те годы счастливым.
Может, и был...
Может быть, жил на земле не напрасно.
Я невозможного вечно хотел.
Жизнь эта, видно, и вправду прекрасна,-
верно, я в спешке ее проглядел!
Вспомню, бывает, перроны, вокзалы...
Вижу былое - до боли, до слез!
Может, «люблю» ты, прощаясь, сказала -
ветер признанье, навеки, унес!
Хватит об этом!
Ведь все промелькнуло,
все прошумело, как бурный поток...
Мать поседевшая робко вздохнула:
- Что ж ты не кушаешь
сливы,
сынок?
* * *
В предгорье Кавказа
давно устоялась
прозрачная, тихая осень.
Отчетливо дальних вершин
проступают косые штрихи.
Окликнешь ушедшее лето -
и гулкое эхо
твой голос разносит
по выцветшим склонам,
по руслу умолкшей реки.
В лесу облетевшем
просторно, прохладно и тихо ...
В раздумчивой грусти
прошел не одну я,
наверно, версту.
Боярышник выспел,
поспела давно облепиха,
а тёрен морозца заждался -
он вязнет во рту.
Тепло ускользает,
и листьев рассыпанных горстка,
как ласточек стайка,
взовьется на гаснущий свет,
летит торопливо
до синих вершин Пятигорска
и дальше, и дальше -
за летом растаявшим вслед ...
* * *
Потемневшая баня, сарай –
все как в детстве:
все тут помню, люблю все до боли!
Но зачем я об этом? Продается наследство -
братья требуют выплатить доли!
Здесь не жили они, а как плакали, пили,
поминая то мать, то отца!
Но потом протрезвели, меня торопили -
с нетерпением ждали конца!
Говорю я: «Ну, вот ваши деньги.
Забирайте...»
В пустой тишине:
«Что ж вы сделали, деточки, детки»? -
голос матери слышится мне.
* * *
Постарел я – все мне снится
детства радостный родник.
Я к нему опять приник –
пью и не могу напиться.
И прозрачные стрекозы
к чистым струям так и льнут!..
А проснусь – невольно слезы
на ресницы набегут…