А на окне стояли гладиолусы. Она принесла тогда целую охапку: махровые – пёстрые, красно-белые, просто белые, сиреневые, розовые, розово-сиреневые, жёлто-оранжевые с яркой сердцевиной; не махровые – почти чёрные. Бабульки составили их в букеты вместе с астрами и такими маленькими белыми цветочками-бусинками, и это было прелестно, прелестно. Ещё подарили много георгинов в красно-розовой гамме, но их буйная зелень быстро загнила, и пришлось выкинуть. Остались лишь гладиолусы. Они стояли в трёхлитровых пузатых банках, и в толще воды их стебли казались крупнее и нереальнее. Лепестки белых напоминали мне жатый шифон, припудренный тальком; бордовые были вырезаны из бархата – их тщательно выгладили горячим утюгом. Все они были похожи на искусственные и совсем не пахли. Как и другие цветы, они медленно умирали, каждый день роняя увядшие головки на крашенный подоконник и выцветший ковёр. Осень пришла как всегда неожиданно и забралась даже в эту городскую квартирку. Следы тоски, несчастной любви и смерти без трагедии касались всего бытия.
Так и она, моя нежная маленькая нежная маленькая прелесть, precious, отчего-то зачахла, поблёкла. В этом не было ничего от драмы, её болезненность скорее дополняла осенний натюрморт на подоконнике. Это сейчас я знаю, с чем были связаны перепады в её настроении и тоска, а тогда – ну, конечно, работа, школа, дети, а ещё вдруг дали классное руководство, и все разговоры только о бесконечном 6б…
Она уставала, поздно возвращалась домой и падала в кресло перед телевизором. "Как дела?" – "Всё нормально" – "Ну да, ну да. А дети?" – "Достали." – "Ужинать будешь?" – "Не хочу, спасибо". Такой стала она в ту проклятую осень. А я ведь помню её ещё совсем девчонкой, какой она была в день нашего знакомства – на первом курсе, в универе. Тогда её кудряшки были пережжены в какой-то жуткий цвет – "Белокурый," – сказала она дурацкая сиреневая блузка и такие же брюки. Веснушки. Босоножки. Она всем улыбается, улыбалась и тогда, правда, немного надменно, свысока. "Эта девушка сдала русский на "пять" – "Позвольте пожать руку герою". Так мы познакомились. С тех пор живём вместе. Жили, до некоторых пор.
…В тот же день мы пошли гулять в парк. Мы всё делали вместе, везде парочкой, и в универе, и в общаге, и так, просто. Нам действительно было хорошо, комфортно друг с другом. Она такая пылкая, даже буйная, эмоциональная, частым и громким смехом компенсировала мою угрюмость и холодность. Её всегда много, шумно, через край, меня – незаметно и мало. На моём сером фоне её буйные краски делались ещё ярче. Мы были идеальным совпадением характеров, единством противоположностей. Она ещё любила называть это "впадинка и бугорок". Идеальное совпадение. Идеальная пара…
Я часто пытаюсь вспомнить тот тёплый сентябрьский вечер, и тот парк, заполненный сухой и жёлтой кленовой листвой, но с наступлением зимы яркие осенние впечатления будто стёрлись из моей памяти, и всё же… Мы кормили голубей каким-то гнусным диетическим хлебом, смеялись. Парни, сидящие на соседней лавке, не спускали с нас глаз. На нас часто обращают внимание молодые люди, пацаны, мужики – все особи мужского пола, короче говоря. То есть, не на нас, а на неё, но для меня это уже давно стало привычным, я не ревную. Не было ревности и тогда. Солнце припекало жарко, было лень двигаться и разговаривать. Мы планировали развлекательные мероприятия на неделю. Можно сходить в ТЮЗ, хотя нет, премьера только в конце месяца, не подходит. Кино. Галерея. Да-да, конечно, галерея, решено. Мы уже не болтали, просто откинулись на спинку скамейки и смотрели на искрящееся небо и балдели, балдели от нашей молодости и глупости, от лёгкости бытия, от изящно уходящего лета, такого близкого, что его можно потрогать, а где-то на другом конце города, в нашей маленькой съёмной квартирке гладиолусы роняли свои сухие головки на подоконник и тихо прощались с жизнью.
Две недели спустя Таня переехала жить к своему молодому человеку. Всё получилось как-то неожиданно, у неё вроде бы и не было никого, а может, я просто не знала. Она сказала, что будет оплачивать свою долю квартиры, будет забегать ко мне, и вообще, мы навсегда лучшие подруги. Подарила свои нефритовые серьги, которые, как оказалось, лучше подходят мне. Она ещё долго щебетала, пока упаковывала свои шмотки. Потом ушла.
Я просидела на кровати неподвижно пару часов. Мир, маленький мир нашей – теперь моей – комнаты замер и качнулся вместе со мной. Я жалась спиной к стене, её пронзительный холод ожёг меня, добрался до горла и остался там жить. Вино, припасённое на день рождения, не грело, а только озлобляло. Ах, гладиолусы, эти мерзкие твари, я ненавижу их жизнь, их жизнь после смерти – и вот уже банки бьются об пол, цветы ломаются, и хрустят их сухие шейки.
Те цветы я всё-таки не убрала, они ещё долго засыхали, мумифицировались под солнечными лучами, подпитываясь остатками затхлой воды. Когда всё было кончено, я сложила их в коробку из-под сапог. Да, я склонна к романтическим припадкам, и иногда достаю эти трупики. Кажется, что их морщинистые, ссохшиеся головки пахнут. Не только пылью и временем, но и её волосами. Эти цветы – следы моей поздно опомнившейся экзальтированной страсти. Они напоминают мне о настоящей женской дружбе без ревности, зависти и предательства – о том, чего нет на свете.
Осень-зима 2006
Посвящается Н.Морозовой