Это было в те времена, когда самыми крутыми блокбастерами считались гэдээровский "Чингачгук" и польский "Четыре танкиста", а мы были тогда совсем еще пацанами. Это было много-много лет назад.
Наш новенький кирпичный дом на два подъезда и с огромным двором, был окружен непролазным "частным сектором" из покосившихся деревянных избушек, тянувшихся длиной улицей к мельчающей год от года речке Самарке. Да-да, той самой, впадающей в Волгу и давшей название огромному городу. Когда-то судоходная - бывало иногда, что прямо при нас в песчанном дне находили и вытаскивали на берег куски якорных цепей и какие-нибудь еще, корабельного вида, причиндалы - к нашему времени она обмелелела совсем по колено и только у берега под обрывом было "с головкой", случалось, там даже кто-нибудь тонул. Через дорогу от нас обитал наш друг Жорка. Их семья жила в экзотическом деревянном домике. То есть дом был вполне себе обычной низкорослой старой избой довоенной постройки, но зато на нем висела мраморная мемориальная доска (о-го-го для провинции вещь!) с бронзовыми буквами: "В этом доме с 1942 по 1943 год жил Отакар Ярош, первый из иностранцев удостоенный звания Героя Советского Союза"- и изображением лавровой ветви. И каждый год, ближе к 9 мая, в наш город приезжала, из фантастически далекой тогда "заграницы", делегация чехословацких ветеранов, чтобы посетить этот дом, дарили столпившимся на них поглазеть детишкам алюминиевые значки и уезжали. Уезжали, а мы оставались - с ощущением, будто увидели состарившимися почти тех самых "четырех танкистов" - поляки, чехи - какая нам была особая разница! К их приезду дом ремонтировали и красили свежей изумрудной краской. Но это, все равно, был все тот же провинциальный дом - с затоптанным земляным двором, длинным сараем, в котором держали кур и пару свиней, валяющейся в углу двора ржавой рамой трехколесного мотоцикла и торчавшим особняком деревянным дворовым сортиром из посеревшей от времени неструганной доски. Вот с этим самым сортиром и приключилась наша история.
Самая средина летних каникул, когда школа вспоминается уже как во сне и совершенно не знаешь, какое у каникул было начало и не думаешь, что когда-то у них будет конец. Июль, солнце, хорошо и лениво…
- На Самарку идем?
- Пошли. А кто еще?
- Жорку позовем!
Мы с приятелем перебегаем через дорогу и вламываемся в зеленую калитку.
- Жор. Жор – купаться идешь? - и видим, что Жорка пристроен в дело – посреди двора, рядом с сортиром, высится гора свеженарытой земли и он что-то тянет на веревке.
- Ща спрошу! Па-пап, можно купаться пойду?
- Еще пару ведер, сынок – раздался из-за кучи голос Жоркиного отца.
Мы шмыгнули ближе – в полуметре от старого сортира была свеженькая яма – квадратная метра на два вглубь, на дне ее стоял Жоркин отец, аккуратненько совочком ровнял стенки и собирал землю со дна в ведро на веревке. Вот это ведро и тягал Жорка, помогая отцу копать яму под новый сортир.
Частный дом, это вам не дача, тут маленькой ямкой не обойдешься – люди живут постоянно, да и семья у Жорки была немаленькая. Старый сортир был полон под край, и новый копался такой величины, чтоб скоро к этой проблеме не возвращаться. Место выбирать тоже не приходилось – хозяйство устоялось, вокруг какой-никакой город и другого места, иначе как рядом со старым, просто нет.
Отец насыпал очередное ведро, Жорка вытянул и, опуская назад, приметил какую-то, латунного вида блестяшку в земляной стенке, отделяющей новую яму от старого сортира:
- Па-па, ту штуку дай! – ткнул он пальцем.
- На! – не задумываясь, отец подцепил и дернул запрошенное.
«Буууууль!» - раздался звук и ямы разом стали сообщающимися сосудами. «Буууууль!» - и Жоркиного отца по пояс накрыло содержимого старого сортира. Убийственный кумар столбом ударил вверх, пропитывая жареный летний воздух так, что ощущался уже не запах, а вкус, когда из полного остолбенения нас вывел страшный трубный рев отца:
- Руку! Руку дай! Куда!? Отцом брезгуешь!? Падла! Убью!
Мы заметались по двору. Куда! Как вытаскивать? Отец здоров как бычара, тянуть веревкой нереально даже втроем. Метнувшись на сарай (никогда потом не мог вспомнить, как я тогда оказался на самом коньке), мы скинули длинную лестницу из жердин, висевшую на крыше с тех пор, когда сарай последний раз крыли толем и, втроем вцепившись, с маху засадили ей в яму. Отец, не ждавший получить по черепу, охнул и сел в жижу совсем по грудь. Когда он опомнился и рванул вверх, мы веером рассыпались по двору, дабы не огрести под горячую руку. Но отцу было не до нас – он топал в дом, густо матерясь, оставляя после себя сами понимаете какие следы, на ходу стряхивая с себя дерьмо ладонями. И вот, в этом самом виде, с этими самыми следами и такими вот руками, открывает он двери и кидается прямо к трюмо, на котором Жоркина мать любовно выстелила крахмальную салфетку и выставила пузыречки с духами и одеколонами – любимое тогдашнее напоминание, что в жизни бывает и праздник :-) Вот к этой красоте он и кинулся прямиком. Совсем не помню – то ли дома никого больше не было, то ли мать с бабкой онемели так же как и мы, только Жоркин отец, продолжая непрерывно материться, хватал один за другим пузырьки и вылив их содержимое на себя, бросал на пол, не переставая, в промежутках, пальцем соскабливать и стряхивать куда попало нечистоты – мы столпились за распахнутой дверью, зажимая рты и наблюдая с безопасного расстояния. Опустошив запасы благовоний, он вывалился во двор и, взгромоздившись на Жоркин велик, покатил в сторону Самарки. Мы втроем мелкой рысью сыпали позади, держась от жалобно вскрипывавшего под непосильным весом велика так, чтоб источаемый Жоркиным отцом аромат не сшибал с ног…
Ах лето!