Корыто
(сокращенный вариант)
1
Говорить, а тем более писать об этом – дело архинеблагодарное и даже опасное, ибо затрагиваются шкурные интересы той части литераторов, которую еще В. Маяковский метко окрестил «бандой поэтических рвачей и выжиг». Эти беспринципные марионетки взращивались в идеологических теплицах правящих режимов. Эти нравственные уроды живут по своим извращенным понятиям, идущим вразрез с хлебниковской формулой поэтического подвижничества:
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Эти бездушные выродки сломали судьбу не одному талантливому писателю. Эти мутанты уже в «новые времена» практически искоренили исконно русскую литературную традицию сопереживания «маленькому человеку». В шатких метаниях этой камарильи четко прослеживается рабская зависимость от всесильного корыта. Нормой жизни этих карикатурных персонажей всегда было прочно присосаться к священному корыту и изо всех сил отталкивать от него возможных конкурентов. Есть корыта, которые имеют давние традиции, а есть – сравнительно молодые. Об одном таком юном корыте ниже и пойдет речь.
2
Перенесемся в Харьков, где уже в тринадцатый раз с помпой прошли Чичибабинские чтения (мы и далее станем называть эти мероприятия своим первозданным именем). Задумывались чтения, надо признать, с кристально-чистой целью – популяризация творческого наследия харьковского поэта. И действительно, на первых чтениях витал демократический дух: мы слышали много стихотворений Б. Чичибабина, выступали люди, лично его знавшие, читались доклады исследователей творчества «шестидесятника». Был учрежден Международный фонд памяти Б. Чичибабина, открылся культурный центр его имени, многие харьковчане принесли в библиотеку центра свои книги. Не только харьковская интеллигенция, но и простые горожане узнали о сложной светоносно- трагической судьбе поэта.
Но деньги, поступающие на счет фонда, не давали спокойно спать небольшой кучке харьковских поэтов, имевших на них свои виды. Назовем имена «героев» нашего повествования – А. Дмитриев, И. Евса, С. Минаков, etc («массовку», умело создаваемую вокруг изворотливого корыта, нельзя принимать всерьёз). Постепенно они прибрали руководство фондом к своим рукам или, образно говоря, «прихватизировали». Мало того, что на деньги фонда фондовцы издавали свои книги, но, дабы придать себе весу в литературном мире, стали присуждать (за исключением тех, кто уже был удостоен Харьковской муниципальной литературной премии имени Б. Слуцкого) друг дружке (по бумагам все законно) литературную премию имени Б. Чичибабина. Обычно тот член фонда, очередь которого получать премию подходила, в пожарном порядке издавал свою книгу, и зеленый свет к заветным лаврам приветливо загорался. Не обходилось и без курьезов. Так некоторым горе-лауреатам премия присуждалась до того, как их книги (о, эти «вечные» сигнальные экземпляры!) выходили из печати. Не обидели и Л. С. Карась-Чичибабину. Это, наверное, единственная в истории, не издавшая ни одной своей книги, вдова, награжденная литературной премией имени своего мужа.
Вскоре под любым благовидным предлогом, от участия в чтениях стали отстранять многих достойных людей (обратите внимание на практически неизменный в последнее время состав харьковских поэтов, принимающих участие в чтениях). Им ясно давали понять, что обойдутся и без них. Список такой селекционной работы можно составить весьма внушительный. То ли так совпало, то ли было спланировано заранее, но примерно в описываемый временной промежуток легендарный харьковский «хоженец» С. Минаков, всегда старающийся быть от корыта на расстоянии вытянутой руки, решил, что его дочурка, не без помощи папы собравшая практически все республиканские и областные детские поэтические награды и успевшая пролезть в Национальный союз писателей Украины (В. Яворивский в тот перевыборный для него год бескорыстно «помогал» в Харькове и многим другим соискателям творческого трудового стажа, но это предмет отдельного разговора), наконец-то дозрела к большой литературной жизни. Она стала мелькать на чтениях наряду с серьезными поэтами, чирикая с листочков свои беспомощные рифмовки. Заботливый папаша (используя черновик И. Риссенберга) и его давний знакомец Ю. Кабанков сварганили хвалебные вступительные статейки к ее пустым книжонкам с картинками, и вскоре подводные течения вынесли «отроковицу» к лауреатству Есенинского конкурса. К раскрутке восходящей поэтической звезды подключились и потусторонние силы. Начали происходить воистину мистические события. Так из красочно изданного совместного альманаха харьковских и питерских поэтов «ДвуРечье» при таинственных обстоятельствах исчезла статья С. Шелкового (Б. Чичибабин дал ему рекомендацию для вступления в СП СССР)
«В защиту Нарбута», а на освободившихся печатных площадях закрасовались стишки А. Минаковой. Впрочем, оставим дутое (тяглом необязательно бывает родственник – вариантов тут множество) дарование в покое – ей еще предстоит расхлебывать ту кашу, которую заварил ее родитель. Тем временем аппетиты фондовского бомонда росли в геометрической прогрессии.
Им стало тесно в границах родного города, захотелось банальных известности и славы. Одной из первых ступенек к этому стал I Международный (обратите внимание на это громкое слово!) литературный Волошинский конкурс, заключительный этап которого прошел в Феодосии. Кто больше всех подсуетился в его организации (жилье и знание местных достопримечательностей здесь играют важное значение), нам нет дела, а вот в жюри там заседала И. Евса. Понятно, что при таком благосклонном судействе лауреатом и дипломантом в разных номинациях стал знаток крымской экзотики А. Дмитриев. «Случайно» учавствующей в конкурсе А. Минаковой досталась награда куда поскромнее – включена в шорт-лист конкурса (на дилетанта, не знакомого с грязной кухней проведения любого конкурса, и такое жалкое достижение может произвести сильное впечатление).
Начиная с 2003 года под предлогом участия в Чичибабинских чтениях в Харьков стали заманивать литературных генералов, делающих погоду на поэтическом Олимпе России. Не беда, что образная энергия и общая культура стиха творений приглашенных небожителей стремились к нулевой отметке. Решающим фактором было их влияние в литературных кругах и реальные возможности в пропихивании зарифмованного материала. В частности, Харьков с дружеским визитом посетили: не последний в журналах «Новый мир» и «Звезда» А. Кушнер со своей супругой, зав. отделом поэзии журнала «Новый мир» Ю. Кублановский, зав. отделом поэзии журнала «Знамя» О. Ермолаева (дважды – видно, сладко в квартире у Евсы ей жилось), зав. отделом поэзии журнала «Звезда» А. Пурин. Чтоб все выглядело вполне пристойным и под шумок можно было обделывать свои темные делишки, «нужных людей» осмотрительно разбавляли интересными поэтами – Дмитрий Быков, Александр Кабанов, Алексей Остудин. Но в фокусе нашего внимания по-прежнему остаются «нужники» (помните советскую кинокомедию «Пена»?).
Представьте себе, как наши харьковские заговорщики – «семь карбонариев в ночи» (строка И. Евсы из той, канувшей в Лету эпохи, когда она еще молила судьбу:
Вороти меня, корыто,
в те прадавние века,
где была не именита,
не согрета, но не бита
и от быта далека.
На златом крыльце сидела.
На златом подносе ела
в той столовой, где меню
было общим достояньем
сообразно состоянью
безработных инженю.
Но никто, от крови пьяный,
жестом барственной руки
не сгружал в мои карманы
стершиеся пятаки.
И никто, от власти сытый,
не цедил сквозь жирный рот,
что из одного корыта
мы хлебаем от щедрот.)
в узком кругу за закрытыми дверьми (а как же иначе?) обсуждали мудрый сценарий, как приветить «светило светил»; как ему угодить; какой градусной влагой и какими деликатесами потчевать; какой культурной программой ублажать; о чем разговоры вести, в общем, как грамотно сыграть на небесно-земных струнах его человеческой души. Тут же, как в «Интернациональной басне» Владимира Владимировича (и здесь про обед), распределялись и роли званого спектакля. Дальнейшее было уже делом техники – и надежная лесть; и единственные слова; и правильные улыбки; и памятливые фотографии; и неназойливое внимание прессы
(А. Дмитриев длительное время работал в харьковской газете «Слобідський край», а С. Минаков сейчас трудится в газете «Нова демократія»); и совместный, если после попоек (следует различать мероприятия для маскировки, где "пипл хавает" и тайные вечеринки для избранных, где все дела и делаются) на счету фонда деньги оставались, сборник. Естественно, что «нужник» после такого (даже не теплого!) царского приема с нескончаемыми пышными застольями и доверительными беседами начинал сильнее любить (с пьяных глаз, что ли?) стихи Б. Чичибабина и был бесконечно благодарен устроителям этой провинциальной тусовки.
Какие аргументы «нужники» потом приводили своим редакционным боссам, остается загадкой, но вскоре имена харьковских «дельцов и пролаз» замелькали на страницах продажных журналов. При бдительном всматривании, мы увидели, что стихотворные опусы наших земляков сделаны в контексте общего (навязанного тем же корытом) литературного процесса и ничем особым на фоне низкопробной (в своей массе) продукции (сужу только о поэзии), печатаемой в московских и питерских «толстяках», не выделяются.
А ведь первая украинская столица – в противовес корытчикам (введем в литературный обиход свежий неологизм) – имеет таких разновекторных художников слова, как уже упомянутые нами Илья Риссенберг и Сергей Шелковый, Нина Виноградова, Аркадий Филатов, тексты которых несомненно относятся к поэтической материи и – в своих лучших образцах – заслуживают самого пристального внимания. Нельзя не вспомнить и друга Б. Чичибабина, автора масштабных поэм, удивительной соловьиной лирики, критических статей Марка Богославского, длительное время руководившего харьковской литературно-поэтической студией «Третий Цех». Однажды этот порядочнейший человек не захотел вести в ресторан (как оплату, чтоб продолжать публиковаться далее) зам. главного редактора журнала «Новый мир». Журнал «Новый мир», верни поэту М. Богославскому должок!
3
Смолкают гостеприимные фанфары официальных торжеств Чичибабинских чтений, и в липкой серости последующих будней никто не поинтересовался, почему в культурном центре имени поэта, смело резавшего «правду-матку» всякому начальству, не налажена истинная лабораторная работа с поэтами – отсутствует поэтическая студия . Неужели И. Евса (вспомним строфу из «Писем римскому другу»:
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.),
с её-то заоблачным (с 1978 года) членписательским стажем, не способна втолковать «младому племени», что «мир поэзия спасет»? Бесспорно, вести поэтическую студию – это тяжеленный труд, требующий огромных физических и душевных затрат, и вряд ли человек, занятый мыслью, «изящно пляшу ли», взвалит себе на плечи такое бремя. (С. Минакову, как известно, вести студию в Центре предлагали, но он потребовал за это святое дело дешевые деньги.)
Никто не обеспокоился, что фонд в последние годы вовсю издает книги поэтов, приезжающих на чтения из других городов. Львиную часть тиража автор, как правило, увозит с собой и те считанные экземпляры, которые остаются в Харькове, не могут
в полной мере удовлетворить читательский интерес к изданной книге. В фонде нам (но не мне) навешают лапши на уши про значимость творчества того или иного варяга (это не в обиду сказано, а чтоб не повторяться). Но не кажется ли вам, что иногородних авторов также издают по дальновидному плану налаживания тесных контактов с людьми, которые в будущем – прогнозировано – смогут пригодиться? (Зачастившие в Харьков, Саня Леонтьев и Игореша Кручик! Хоть я с вами не пил – помните обо мне!) Замолвим же смиренное словечко перед уважаемым корытом, чтоб издавали и харьковских поэтов, некоторые из которых – по бедности своей – и книг-то своих не имеющих.
Никого не осенило, что куда практичнее было бы харьковским властям и спонсорам давать деньги не на организованные Международным фондом памяти Б. Чичибабина
и неделю длящиеся пьянки-гулянки (приезжие, бывало, и перед публикой выступали под-шафе да и коэффициент полезного действия их общения с народом невелик: 10 минут от силы – на фестивале современной поэзии и около часа – творческий вечер) и паломничество в неблизкие храмы (да мало ли еще куда?), а на издание городской (областной?) литературной газеты. Опыт таковой и название можно правоприемствовать у ранее издаваемой в Харькове литературной газеты «Зеркальная струя», а прекрасный макет – у выходящего в Донецке органа Межрегионального союза писателей Украины «Отражение» .Пусть бы такая газета выходила большим тиражом не по жесткому графику, а по мере накопления хороших (по Лотману) текстов. Здесь бы мы и гостей из России и Белоруссии напечатали, и своих бы мастеров слова показали. Думается, что такая газета была бы с радостью встречена простыми харьковчанами, так как они бы увидели, что что-то делается и для обычного читателя. Но докричаться до корпоративного корыта не так-то просто!
4
Пожалуй, самая трагическая фигура во всей этой истории – А. С. Карась-Чичибабина. Разделившая с мужем горькие годы отлучения от литературы и его триумфальное возвращение, она бережно хранит память о поэте, в меру своего недалекого взгляда пытается расширить ареал пребывания чичибабинского духа. Человек от природы добрый и неконфликтный, она неоднократно пыталась возобновить контакты со многими порядочными людьми, но «чрезвычайная тройка» в ультимативной форме всякий раз заявляла человеку уже преклонного возраста: «Или мы – или они!» Загипнотизированная сомнительным литературным авторитетом
И. Евсы (ну кто в Киеве к ней подошел пообщаться после вручения престижной премии имени Юрия Долгорукого?), ослепленная блеском приезжих знаменитостей, довольная реальными результатами от «выбивания» (на нужды фонда) денег у новых хозяев жизни, Лиля Семеновна и сама попала в сферу влияния лукавого корыта, и вряд ли ей удастся вырваться из его цепких объятий.
Мы оказались перед печальным фактом, что честное имя харьковского правдоискателя превратили в крикливую рекламную вывеску, и принимать участие в Чичибабинских чтениях с некоторых пор стало признаком дурного тона.
5
Тут бы, посмеявшись и призадумавшись, поставить жирную точку в деле «харьковского скандала» (именно под таким названием описанные события и войдут в литературные анналы как типичнейший пример попытки нечистоплотных проходимцев пробраться в поэзию с заднего двора), но правда в том (согласитесь, что эту правду нынешние времена унаследовали от времён ушедших во всех сферах общественной и культурной жизни на постсоветском пространстве), что подобные вещи (в различных вариациях) творятся при присуждении любой премии (был ли хоть один случай, когда лауреат не был известен заранее?) и присвоении любого почетного звания; при вступлении в СП и в редакциях любых, состоящих на государственной или иной подпитке, журналов и газет; в жюри любого конкурса и в деятельности любого фонда, словом, везде, где разборчивым корытом на аукцион выставляется материальный или моральный (что, в сущности, одно и то же) лот.
В зону притяжения всемогущего корыта так или иначе попадает вся «литературная братия». Ну кто из нас с трепетной надеждой не слал свои взволнованные рукописи в редакции; сдуру не участвовал в конкурсах и т.д.? Ответом нам всегда было молчание, как форма общения с чужаком, какую бы художественную ценность присланные произведения не представляли. Те, кто поветреней и почестнее, нарвавшись на передовые редуты безразличия и недоброжелательства (презрение вам, редакционные снобы как огня боящиеся подлинных талантов:
Им холодно, мой сад, им страшно,
что самородочком с реки
я, первобытным ливнем ставши,
навеки смою их стихи.
(Леонид Губанов)),
с легким сердцем бросали это гиблое (как им казалось) дело общения с музами, ведь молчание или стандартные отписки автоматически причисляли их к разряду бездарей. Те, кто понапористей и половчее, приступали к длительной осаде крепостных стен редакций с применением средств различной (порой и постель могла привести к успеху) степени эффективности, со временем обзаводились вожделенными связями, и дотоле неприступные бастионы журнальных и газетных страниц нехотя капитулировали, открывая счастливчику (счастливчику?) радужные перспективы. Первые – всю свою жизнь (впрочем, оставались и такие, кто продолжал мужественно писать в стол) бережно хранили тонкие тетрадки стихов, как трогательное напоминание о мятежной юности; вторые же, – обладая специфическими пробивными качествами, «рисующие себе грядущее огромным академическим пайком», взмывали наверх и вместе со своими высокими покровителями образовывали вокруг многовсегосытого корыта замкнутую касту махровых эпигонов и профессиональных графоманов, изредка допускающую в свою шайку-лейку очередного ереродившегося спутника Одиссея.
Безусловно, в правлениях, институтах, редакциях всем корытчикам теплых местечек не хватало. Но присвоить обиженному статус постоянного (что в поэзии может быть постоянного?) автора журнала, премийку какую-нибудь завалящую подкинуть, познавательную командировочку в зарубежье устроить, в жюри конкурса пригласить величественно позаседать – всегда пожалуйста. И все энто чавкающее, похотливое, завистливое, слыхом не слыхавшее о «присяге чудной четвертому сословью», стремительно и неуклонно приближается к зловонной пропасти, название которой закат русской поэзии. Метастазы корытной болезни (да простит мне читатель апокалиптический настрой!) настолько глубоко поразили литературный организм, что недуг уже приобретает необратимый характер. Символично, что и писать сии строки вынужден представитель так нелюбимой Иосифом Бродским «военной породы людей».
А между тем из насторожившейся Ойкумены начал исчезать сам дух поэтический. Много ли живых голосов зазвучало после Серебряного? Где оно, современник, столь желанное нашему сердцу «лица не общее выражение»? Где совершающий хадж в Тибет сказочный Клюев? Где спешащий к нереидам на Черное море твердый Мандельштам? Где бредущий под математическую точность трубы Гуль-муллы странный Хлебников? Где все это трепещущее, щебечущее, пульсирующее?
Слышите ли вы, пробивающийся сквозь столетия, небесный плач Ярославны? Не сама ли Поэзия подает нам тревожный сигнал? Слышите…
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Февраль , 2008 г.