Было такое время, что я
не брился, не пил, не писал стихов.
Знал, что куда сильней муравья,
знал, что всегда и на всё готов.
Верил, что мудрость во мне живёт,
верил, что мне себя не сберечь.
И репетировал перед сном
прощальную,
самую яркую речь.
И время пошло как батальон,
пыль завертелась, щурился глаз.
Я так хотел быть обречён
на одиночества пьяный экстаз.
Если бы кто вселенскую боль,
вытряс бы из моей головы,
там бы осталась морская соль
и имена тех,
кто были правы.
Из корешков состоявшихся книг
Сделал десяток забористых фраз.
И, если мне не хватало интриг,
рот раскрывал – и интрига бралась.
О, как я верил, что если больней,
значит – любимей! Значит – моё!
Ну, а всего это было верней,
если над сердцем
кружит вороньё.
Я просто устал,
прежде, чем понял, над чем тружусь.
Я раньше времени вставил запал.
Я просто не знал
где эта чёртова дверь,
впрочем, не знаю того и теперь
Было такое время, что я
взял и ушёл, никого не спросясь.
Сам говорил себе, что свинья,
ну, так пойдём и поищем грязь!
Как же я верил в то, что ищу,
зная теперь, что потерял.
И, как садовник, злобу ращу,
душу забив,
как прикладом в подвал.
А города сменялись и мне
чаще казаться стало, что путь
мой бесконечный подобен стене,
что не перепрыгнуть, не обогнуть.
Взмахи весла, грохот камней,
мокрого солнца всевидящий глаз.
И раздражение на людей,
тех, кто похожи
до боли на нас.
И всё летели навстречу дожди,
тучи, похожие на старух.
Кто-то кричал мне вслед: «Подожди!»,
не понимая, что я ещё глух.
Кто-то меня благословлял,
может, поэтому я ещё цел.
И понемногу всё составлял
слов вереницы.
О, как я хотел!
Как я вымаливал у судьбы,
к небу полярному обратясь,
крепость весла, мудрость тропы,
и сильных слов тончайшую связь.
И простирая ладони к костру,
и проходя по застывшей росе,
я всё писал на холодном ветру:
«Господи, дай мне
быть не как все!»
Гор седая гортань
харкала снегом в злое лицо,
я разбудил небеса в кромешную рань.
И встав не с той ноги
сонный господь заявил мне: «Беги»
и наложил на уста горящую длань
Было и так, вернувшись домой,
я замолчал на четыреста дней.
Как дезертир с передовой,
в тень, от небес и от людей.
И возлелеял, выходил боль,
и полюбил пистолета зрачок.
Город был пуст. Был голый король.
Только скрипела
душа, как сверчок.
Зрела гортань, работал стакан,
руки метались в этом бреду.
И старомодный, словно наган,
ангел мой стал неспособен к труду.
Он поседел и одичал.
Он стал похож на осеннюю смерть.
Я не молился уже, а кричал:
«Господи, где ты!
Дай умереть!»
Но знали бы вы -
нету страшнее движенья к ножу.
Я хоть и знаю, но словом, увы, не скажу.
Ибо гордая спесь
лёгкие рвёт, как кошка в воде
и клокочут слова,
вырываясь навстречу беде.
Я уж не знаю, что не сбылось,
что получилось из этих речей.
Что переплавилось и растеклось
из этих дней и этих ночей.
Кто это чувствовал, тот поймёт,
а кто не чувствовал – тот не судья.
Только вот сердце уже не поёт.
Сердце болит,
ноет, как я.
Круг замыкается, твёрже рука,
Жёстче слова на тетрадном листке,
всё меньше света дарует строка
и повисает на волоске.
Ушлый цинизм, романтики труп –
верный редактор сел у стола…
Где же ты, звон серебряных струн?
Где же мои святые дела?
Где, где эта дверь?
Руки ободраны, сердце стучит,
взгляд мечется в небе, как загнанный зверь.
Дождь не смоет лица,
море угрюмо молчит.
И это молчание слушать мне до конца.
Что ж, пусть помолчит.