Зашел поискать потерявшуюся рукопись,
которая могла оказаться в комнате,
поскольку оставлял ее
для всеобщего пользования,
и даже с инструкцией:
Если ты не понимаешь этого Писания -
выкинь его!
Если ты понимаешь это Писание -
выкинь его!
Когда ты молод, то работаешь,
потому, что считаешь,
что нужны деньги;
а когда стар - считаешь,
что уже не нужно ничего,
кроме смерти.
Поэтому вопрос - зачем работать?
Не понимаю тебя, но ты мне нравишься.
Настаиваю на твоей свободе
и начинаю понимать,
то, что славная мокрая щелка вглубь
загибается,
но это важно лишь для спуска.
Спуск спускается, и, ага…
Но лежал там двадцать четыре
или, может быть, тридцать шесть часов,
уставившись в потолок,
пока соседняя квартира
издавала скрипы любви,
которые меня не беспокоили.
В Париже холодными ночами
жилые дома вдоль Сены
выглядят уныло,
как дома Нью-Йорка в январе,
когда негостеприимные порывы Гудзона
бьют людей мокрыми клочьями из-за углов,
но на берегах Темзы ночью,
кажется, есть какая-то надежда в мерцании реки,
что-то дьявольски полное надежды.
Увидел, в конце концов, парижанку
своей мечты в пустом баре,
где прихлебывал кофе.
И тут входит прелестная девчушка
такой медленной чарующей походочкой
мол: некуда – идти,
руки в карманах,
говоря просто:
“Ну, как? Жизнь – то?”
“Да так. Живу себе!”
Она бросает такую вялую улыбку,
(что стоит больше, чем ее тело,
нагота которого скрыта под одеждой)
по-настоящему философскую улыбку,
ленивую и амурную и готовую ко всему.
Ренуаровская женщина,
которой больше нечего делать,
кроме как зайти в бар
и поддеть меня расспросами о жизни.
Что за походка,
что за ленивая грация.
Песни Эдит Пиаф выражают такой тип парижанки:
целые дни за ласканьем волос,
на самом деле - скука,
кончающаяся внезапными ссорами
из-за денег на шубку.
Пожимаю плечами по поводу трагедии и красоты,
зная, что это ни трагично, ни прекрасно,
а просто - скука в Париже и любовь,
потому что больше нечем заняться.
Стою на коленях в траве в полутьме,
поливая эмалевой краской бумагу
и дуя на неё, пока она
не распускается и не смешивается.
Это будет великий шедевр!
Но внезапно бедный жучок
приземляется на нее и застревает.
Трачу последние минуты сумерек,
пытаясь его высвободить
из моего липкого шедевра,
не сделав больно
или не оторвав лапку.
Потом лежу там и смотрю
на бьющегося в краске жучка и понимаю,
что никогда не следовало писать картину
хотя бы ради его жизни.
Благословите маленькую мушку
не убивайте больше,
не работайте на бойнях!