Морозным днём шатко покинув палату,
с презреньем к халату и слабости тела в нём,
щурясь на город отвыкшими карими -
в тон вертикалям и поднявши ворот,
выхожу на дорогу!
Один.
Непоправимо.
Хриплое карканье Серафима только тревогу
привносит в момент прохождения перепутья.
Птичьего словоблудья дивертисмент
мешает, вчуже вслушаться в нитку
тёртого нерва, в калитку что неуклюже
скрипит в душе, иглу подпуская к ткани -
слог к отвыкшей гортани.
И не знаешь уже - крепкий отвар болевого крошева,
от случайного небохожего получен в дар иль в наказание.
Веря пульса причуде, пробую жить как эти. Люди.
Выравниваю дыхание после жёсткого бега, календарём пережат.
Пережит.
Лишь под утро ладонь дрожит не сберегшей снега
ветвью, озябшей голо под ветром рассвета.
И душа наскрипывает на это
приземленное соло.