За утёсом, за кустом безмолвным,
Здесь тропа уводит прямо к волнам.
Яблоня, ты веешь свежим летом.
Нет людей. Зачем жалеть об этом?
Никого? Но что промчалось мимо,
Еле слышно, еле выразимо?
Ингер Хагеруп
Пейте, глаза мои, свет, – сама я не вижу его.
Глубже вдыхай, моя грудь, мшанника влагу парную.
Радуйтесь сами. Я – камень. Забудьте наше родство.
Всё, что добудете, прячьте в тайную кладовую.
Карин Бойе
Линии татуировки
На обнажённых телах,
И портовые воровки
Клянчат монеты в углах.
Там, на просторе высоты,
Похожи птицы на цветы…
Нурдаль Григ
И твёрдые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели
Сказать, что они отлежались в своей
Холодной стокгольмской постели.
Осип Мандельштам
По скалистой тропе,
над которой шептались те вишни,
плакал дождик
и яблоня женщиной прежней,
что прежде здесь нежно жила,
как при ней, зацвела,
я прошёл –
и на берег норвежский
неожиданно вышел…
Куст колючий с дремучим утёсом минуя,
волей свыше
мотив, что родного родней,
из-за мерного шума
холодного моря
не моим уже слухом
еле-еле расслышал:
«Карин!» – кто-то шепнул,
«Ингер!» – отозвалось,
«Нурдаль!» – вдаль унеслось…
Заскрипели ступени,
распахнулась та дверь,
под угрюмым надлобьем
мхом увенчанной крыши…
То ли птицы, то ли цветы
пронеслись надо мной
напоминаньем,
подобьем
знакомой мечты,
вереницей сказаний
сквозной,
на которую нижется стих, –
и пропали в тумане…
Но в колодцах моих
артезианских зрачков
на аркане
тоски
кружит мужество моряков,
уносивших в водовороты огни
маяков,
миражами
вошедшие в них…
Вижу их
в Казахстане.
Стебли в детстве приснившихся
и забывшихся тут же растений
в подсознанье
вершат
древний танец
«распиливанье оков»:
как напильник, мой взгляд –
линии татуировок, под забористым зреньем
распадаясь, летят
парашютами алма-атинской сирени,
в родительский день карамельно кадящей
над скученностью склонённых
к могилам
голов…
Абрис гор самых милых
на пытливой сетчатке
чеканит мне чаек летящих
над накатами мерных,
округлых валов,
и в наплыве зелёных
холмов
Алатау предгорья
вижу море
влюблённо.
Заилийские пики,
как крики
веков,
рвут на части
низины забвенье:
визуально – протянутые на счастье
раскрытые книги,
дарующие вдохновенье,
расколдованное пречистым
человеческим вечным участьем,
сквозь гибель речистым
в пространстве мгновенья
стихотворенья
великом.
С почтеньем
склонён над прочтеньем
просвеченных болью
вселенских реликвий.
Развейся, безвременье!
Волен
гостить
во всех сущих пределах земли,
жить
в любом поколении.
Кроны
родных тополей,
что монокли листвы на меня навели, –
корабли
вездесущей Любви,
в клочья рвущие
атмосферу духовного онемения;
и деревья,
сквозь сердце растущие,
нервно связаны с деревом каждым,
одухотворённым вдали
всем завещанной жаждой.
Из Стокгольма в Москву,
из Москвы через камский песок,
сквозь воронежский сон,
да под Владивосток
мчатся ласточки круглых бровей,
чтоб в свой срок
верно всаживать саженцы строк
в мой прекрасному лесу
присягнувший висок.