Во дворе, возле вишни, на старом дубовом столе, поеденном дождями и лучами солнца,
но ещё крепко держащемся на своих четырёх, дед расставляет двенадцать граненых
стаканчиков, предварительно вытерев их вафельным свежим полотенцем. Он разливает
одинаково по чаркам “Пшеничную” или, как он её называет, “безкозырку“, садится молча,
положив подбородок на кулаки и часами смотрит. Вишня цветёт за его спиной, а он
плачет - слёз не видно, всхлипывает очень тихо, когда с каждым чокается. Затем тянет
руку к ровно нарезанному хлебу и, по обычаю, накрывает каждый стакан ломтиком. И снова
смотрит...
- Деда, а она настоящая? – расскажи ещё, пожалуйста.
- Самая што ни на есь - всамделишная. Енто она ток с виду неказиста. Лихо-то потрепало
её, вон - древко-то поусохло, всё в ранах да шрамах, надкололось, как и я, от старости.
Я её и “бинтовал” не раз, и в “гошпиталь” носил многожды. Нарезы шибко сглажены, но
если што, не дай Бог, – она не подведёт, нет.
Потом он прикладывается губами к истёртому железу чуть выше места, где затворная рама в
цевьё входит ближе к нижней планшетке прицела и долго держит сухие, потрескавшиеся губы
на металле – “закаляет сталь”. Или, может, ее раны зализывает, замаливает. И затем кладет
на колени.
Дед нежно проводит по изрядно поцарапанному, в зазубринах, дереву морщинистой рукой, с
выпуклыми потемневшими венами, словно поглаживает породистую лошадь по мускулистому
крупу, ровно ощупывая каждый сантиметр: нет ли какой болезни наружной, шишек-нарывов.
А, может, как верного пса, от холки до самого хвоста. В конце он шлепает открытой ладонью
по самой широкой части приклада так легко, так плавно, как спускают только шлюпку на
воду и со всей гордостью помолодевшим голосом повторяет: “Самая што ни на есь –
настоящая, нить-переныть”.
- И тонули мы с ей не одиножды, и у костров грелись. Да-а, а как же. Бывало, ем из
котелка похлёбку горячую, не наваристую, другой раз по весне сорванный шальным ветром
и лист молодой залетал в котелок, как весточка, мол жидковата твоя снедь, а на моих
прожилках добрые вести из дому, почитай пока ешь - ну думаешь – ладно, пусть плавает
вместо лаврового письма, вот токмо соли не хватало. А пар так и обдает лицо, все ноздри
да щеки щикотит, когда трофейной, люминьевой, ложкой помешиваешь. А моя “Моська”,
нить-переныть, стоит как, барышня, прильнув к молодой берёзке, и своим верхним прицелом,
ну точь снайпер - заглядывает то мне в рот, то в котелок, так и хочется ее покормить
изогнутой ложкой, аки птенца, да низзя - заржавеет ведь. Дык и спал я с ей под одной
шинелкой, но не как с жэншиной, но почти, ток тебе этого не понять, мал ешо, она, поди
мне - вторая жена, а уж таперича и вовсе – первая.
Я погружаюсь в рассказ и всматриваюсь в лицо деда – обветренное житейскими годами,
выжженное и закаленное во многих боях, и вижу, что, несмотря ни на что, его лицо остается
счастливым, веселым, жизнерадостным. Я никогда не видел его в форме, с медалями, как
остальных фронтовиков, а его повседневная одежда была чиста и опрятна, я даже с завистью
сравнивал ее со своей. Да и дедом он моим и был, и не был. Мои-то оба не пришли с
фронта, а мне так хотелось иметь настоящего деда, вот и наведываюсь к нему. Я вслушиваюсь
в его жизнь и в его голос - притягивающий, словно треснувший колокол, с хрипотой, и
понимаю, что он - мой дед. Морщин я не замечал, я их сглаживал, чтобы придать его лицу
былую красоту. Его чистые серо-зеленые глаза мне всегда напоминали…
-Ты слушаешь, иль голубей пасешь?
- Слушаю, деда, ты говорил: - ..."трехлинейка" образца 1891 года. Три линии в старинной
русской системе мер равны 0.3 дюйма, или 7.62мм. Вместе с винтовкой был принят и новый
трехлинейный 7.62мм патрон, ныне известный как 7.62х54ммR. Патрон был разработан русским
конструктором Велтищевым на основе французского патрона 8х56мм R от винтовки Лебеля и
имел гильзу бутылочной формы с выступающей закраиной, заряд бездымного пороха и
тупоконечную оболочечную пулю. А до этого ты про штык-нож рассказывал.
- Чу, нить-переныть, а мне показалось, что ты меня не слушаешь.
- Слушаю, еще как! Дед, а что такое “нить-переныть”?
- Ну, как те сказать... У нас многие бойцы всякую приставку к словам добавляли, вроде
того, штоб отличиться как-то, да в основном ругательно, но и не обидно, а с задоринкой,
для смеху. Мы с юморком, как с сахарком, и чай попивали, и раненых с поля боя выносили.
На войне, друг мой, - юмор патроны заменял. Да-а, а то! Ну-вот, погодь, о чём эт я...
- О приставках ругательных к словам...
- Ах, да. А я всё не мог себе подобрать словцо, иль фразу, как только я не ухитрялся, а
всё никак. Так в одном бою, а день жаркий был такой, я то и дело што ствол Моське
ощупывал, как-бы температуру сымал, когда рукой ко-лбу приложишь, иль как нос собаки
щупаешь, если сухой, значит нездорова, лечить надо, вот. Перед боем снарядишь патроны по
обоймам-то, а остальные врассыпку – перекрестишь всех - тройно, штоб глаз посторонний не
видел и, с молитвой, по карманам попрячешь, да так ещё и прихлопнишь по карманам-то,
мол ага, на месте, уж я-то вами не промахнусь.
А ощупывал я ствол-то для чего – ведь когда он нагревается шибко, при постоянной
стрельбе-то, его “ведёт” в сторону, тогда стрельба не точная, только патроны зря в ход
пускаешь; тады подпускаешь врага поближе, правда очень рискованно, ну а как без
риску-то, война – нить-переныть, туды её, на то и война – тогда и стреляешь по бегущей
на тебя лютой смерти. Я, то и дело ныл, пацаном как никак был, страшно, теперь бы – нет,
а тогда... И я приговаривал, Моську-то свою, мол, “остывай” милая, я тебя опосля боя в
тенёк, в прохладу снесу, дам отдохнуть вволю, выкупаю в масле... молился я на неё, в
общем.
Вот тогда моя Моська и заговорила человеческим голосом. Не-е, не почудилось, ей Богу -
так и сказала: “Хватит ныть. Стреляй смело. Верь, што не подведу! ” Я аж встрепенулси,
даже ошалел, как кантуженный и так, машинально, вывёртываю все карманы – высыпаю патроны
горкой, перезаряжаю и слышу свой голос: “Нить-переныть”. Эх, как обнял я цевье сердешной
рукой, прижался всей щекой к прикладу, словно к жене, правая только успевала
перезаряжать, даже левый глаз уже не открывался, так это всё ловко, да гладко, и начал я
шмалить немца, уже про себя приговаривая: “Не ныть! Не ныть, а бить!” - а у самого
сердце так и скомить.
Вот после ентого бою и привязалось - “нить-переныть”, напрочь - аж на всю жись. Точного
значения я не знаю, да шибко на душу, прям как лякарство, лягло. Да и перед командирами
говорил просто, без ужимок. Были товарищи, што и стишками говаривали, особенно Санька
Нектарный, друг мой. Он-то был самый образованный и потому многим письма читал, писал за
многих, а жонушке свойной всякие небылицы рассказывал в весточках, да всё стихами.
Насочинит и весело так читает вслух, не всё правда, а только там, где стишата – как же
там... э-э, да как же... Ох и память-то стала, нить-переныть, совсем дырявая, как
ранение - навылет. Ну а я стихом-то никогда не слыл, так, говорю как умею, по нашему, по
земному.
- А я умею, слушай: -
Ты мой дед и я твой... Дед –
Оба мы герои!
Ты - мой настоящий дед
И... на-ныть другой мне.
- Ох ты, герой мой, прям как Ляксандр Сергеич.
- Не-а, я прям как ты.
Шли годы. Дед остался жить в деревне, да и деревней назвать это нельзя, так, хутор – три
избы, полтрубы. Сколько раз уговаривал я его переехать ко мне жить – он ни в какую. Даже
зимой не соглашался, говорил: “Скоро Рождественские и Крещенские морозы, я вот во дворе
костёр разведу, как кажный год, так и в этот - Христа погрею, он меня всегда грел, а
теперь мой черёд. С дымком да молитвами - авось и грехи уйдут. А за печкой сверчок
колыбельные поёт, так што мне не скушно.”
Летом, бывало, встанет после обеда из-за дубового стола, что во дворе, а к ладоням крохи
пристали, он соберёт бережно остатки со стола и стряхнет с рук, под вишню, приговаривая:
“Я насытился – пусть и птицы поедят, крохи – а всё-таки хлеб”, - ополоснёт руки под
рукомойником, что вкопан подле той же вишни и, не вытирая рук, так и стряхивает капли на
неё со словами: “Мол што приуныла-то, красавица, вон погляди, солнце по тучам бредёт,
как уставший ослик. Завтра дождь умоет тебя, напоит досыта”. Затем подойдёт, обнимет её,
как дочку, да и прижмётся к ней щекой - по-отцовски. Как тут не поверить, что винтовка
Мосина, которую он Моськой окрестил – говорила с ним человеческим голосом.
Моську-то эту он после одного боя, когда раненых и оружие подбирали, у мёртвого немца из
рук, прикладом выбивал, мол нечего против нас нашим же оружием воевать. С тех пор и не
растаётся, чинит её “раны”, да заглаживает, втирая тепло рук - врачует.
И “забинтовывает” её промасленной, брезентовой тряпицей, словно повязку или компресс
накладывает.
Насечки на прикладе – не учёт убитых, а сколько раз Моська ему жизнь спасла – получается
двенадцать, и двенадцать самых верных друзей потерял. А теперь он живёт один, без
друзей, без жены и детей, как тринадцатый Aпостол.
Последним дед похоронил Саньку Нектарного. Mалолетки, по-пьянке, на девятое Мая в него
заточку всадили. После поминок, дед с родными покойного, долго перечитывали фронтовую
переписку, оплакивали. У моего деда есть несколько Санькиных писем, хранит их, вроде как
он жив. Да он и жив, но кроме павших, да самых близких, кто ещё жив - о нём и таких, как
он уже мало кто помнит. Время вытирает из памяти прошлое.
А Санька писал своей жене с фронта, не показывая никому:
“Милая, если бы ветра не было,
А земной шар продолжал вращаться -
Ты только выдохни, я найду -
Твоё дыхание, чтобы дальше сражаться.”
С каждым годом, стаканчиков становилось всё меньше и меньше. Дед сильно сдал и забывать
стал с кем воевал. А в этом году – всего лишь один стакан и уже не на столе, и уже без
хлеба. Да и вишня не цветёт больше – засохла. Зима была холодной и после того, как он
сжёг дубовый стол, пришлось срубить вишню, но дрова экономил. Разжигал печь порохом,
извлекая его из припрятанных патронов. Смешивал, растирал порох с размоченным щелочным
мылом и потом подсушивал. В сильные холода дед спал со своей Моськой в обнимку,
прислонившись к печи - прямо, как на войне. Теперь-то я понимаю, что он имел ввиду,
когда говорил: “ И спал я с ей, под одной шинелкой, но ни как с жэншиной, но почти.”
Сам-то дед не пьет, только чокается с пустым, треснувшим стаканом и роняет на землю
большие, спелые, прозрачные вишни, правда без косточек, видно мышцы, всё тех же
красивых, серо-зеленых глаз, уже не в силах держать слезу.
Этот рассказ является сугубо художественным наброском.
Кроме тех.описания винтовки Мосина - Все названия, имена, герои, стихи, описываемые
места, события и обстоятельства – осознанно вымышлены автором.
Любое совпадение их с названиями реально существующих мест, с действительно
происходившими событиями и с именами ныне живущих, или живших когда-либо людей –
чисто случайно.