Кончаются свадьбы, гулянки, раздоры,
качаются спины коней-дончаков
от Каспия-моря до тихого Дону,
от вольного Дону до польских логов,
до тех галицийских полей неизвестных,
где лягу, быть может, порубан с плеча.
Звучит по-над степью походная песня,
да в такт этой песне играет дончак.
- Я на речку шла,
ой-да на речку шла,
во сырой траве кузнеца нашла,
Ах, ты кузнец-молодец, да ты ж мужик, поди,
а не встречал нигде ты вот такой груди !
И в такт этой песне топочут копыта,
еще далеко наш последний бивак,
еще мы - красавцы, еще - не убиты
у стен Перемышля, в горячке атак,
и, щурясь на Солнце, да щерясь в ухмылке,
кричит есаул: Молодцы, за-пе-вай !
В далекой Сибири, на речке-на Шилке
еще не пробита его голова.
- Ай, тот кузнец-молодец, ой-да не лыком шит,
на груди моей да третий день лежит !
А я на речку шла...
И вспомнится песня - в ночном Петрограде,
ночною порой, у кирпичной стены -
- не кстати, не к месту, не удали ради -
- в последнюю осень Великой войны,
в укромном углу Царскосельского парка,
где с юшкой уже перемешана грязь.
Матрос, досмолив по-хозяйски цигарку,
процедит, сквозь зубы: Приехали, слазь !
- А я на речку шла, ой - да на речку шла...