СТИХОТВОРЕНИЕ ПУШКИНА “КОГДА ТВОИ МЛАДЫЯ ЛЕТА” (написано в 1829 или 1830 году) впервые было опубликовано в № 13 “Литературной Газеты” от 2 марта 1830 года под названием “К**” в числе других произведений, помещенных Пушкиным на страницах этого издания в первой половине 1830 года (“Брожу ли я вдоль улиц шумных”, “Что в имени тебе моем”, “К вельможе” и др.).
Памятуя об этих литературных событиях, происходивших у него на глазах в годы его студенческой молодости, В.Г.Белинский, уже в статьях о Пушкине, написанных в 1840-е годы, поместил в один ряд стихотворения “Когда твои младые лета” и “Брожу ли я вдоль улиц шумных”. В последнем из них он видел “что-то похожее на пантеистическое миросозерцание Гете”, а общий вывод, сделанный на основании их рассмотрения, был таков: Пушкин “поставлял выход из диссонансов жизни и примирение с трагическими законами судьбы не в заоблачных мечтаниях, а в опирающейся на самоё себя силе духа”.
Природный круговорот жизни и смерти в одном стихотворении и частная судьба женщины, ставшей жертвой “шумной молвы”, – в другом могли быть увидены как единое событие благодаря игре слов, присущей поэзии Пушкина в целом: “свет” – общество, люди; и “свет” – мiръ, космос; свет солнца и звезд. С особой ясностью эта игра метафор раскрывается в стихотворении 1828 года “Портрет”: “И мимо всех условий света / Стремится до утраты сил, / Как беззаконная комета / В кругу расчисленном светил” – его героиня.
“Свет” в значении сообщества людей, высшего общества употреблено и в стихотворении “Когда твои младыя лета”. И критик распространяет пушкинскую игру слов на него. “Чувство гуманности”, – пишет он, – в этом стихотворении “доходит до какого-то внутреннего ПРОСВЕТЛЕНИЯ” (Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. Т.7. М., 1955. С.353-354). А ведь в то же время родственное слово употреблено в стихотворении в негативном контексте: именно “по приговору СВЕТА / На честь утратила права” его героиня. Антитеза “света” как социума и “света” как космоса накладывается на антитезу истинного “света” и “света” ложного, несправедливого…
ЛИРИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ
Процитированное нами стихотворение “Портрет” (как и стихотворение того же 1828 года “Наперсник”) с большой долей уверенности может быть отнесено к супруге министра внутренних дел А.Ф.Закревской. Сложнее обстоит дело со стихотворением “Когда твои младые лета”. Еще Н.О.Лернер обратил внимание, что современники Пушкина (П.А.Плетнев, П.В.Нащокин) считали его адресатом также Закревскую (О послании Пушкина к А.Ф.Закревской // Русский архив, 1911, № 4. С.641-642; Библиотека великих писателей под ред. С.А.Венгерова. Пушкин. Т.5. Спб., 1911. С.XXVII-XXVIII). Однако позднее веские возражения были выдвинуты Б.В.Томашевским: имея в виду первую строку стихотворения, он справедливо указывал, что “по понятиям того времени тридцатилетняя Закревская была уже не в «младых летах»” (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т.3. Л., 1977. С.450). Осмелимся возразить маститому пушкинисту. В прозаическом отрывке 1828 года “Гости съезжались на дачу” его героиня Зинаида Вольская, которая также сопоставима с Закревской, характеризуется в сходных чертах: “Но годы шли, а душе Зинаиды все еще было 14 лет”. Обе пушкинские героини – “отроковицы”.
В центре стихотворения находится образ жертвы, которая приносится “бесчувственному кумиру” толпы. Само это слово – “жертва” не названо, но оно подразумевается употреблением слова “кумир” – название языческого божества, которому совершались кровавые жертвоприношения (напомним “Кумир на бронзовом коне” в поэме “Медный всадник”, которому в жертву принесена судьба двух героев). Срв. лексикализацию этого мотива в отрывке “Гости съезжались на дачу”. О Минском, “наперснике” Зинаиды: “Он не любил света [...] и каждого члена его готов был ПРИНЕСТИ В ЖЕРТВУ своему злопамятному самолюбию”; и далее о нем же – сообщается противоположное: “светский человек легко ЖЕРТВУЕТ своими наслаждениями и даже тщеславием”.
Стихотворение представляет собой замечательный образец политической лирики Пушкина, и образы жертвы и казни выводят его в один ряд с одновременными произведениями Пушкина, которые посвящены политическим темам открыто. Сходство словоупотребления связывает одно из группы произведений, посвященных фигуре Закревской, с заметкой “Литературной Газеты” 1830 года “[О записках Самсона]”. Если в стихотворении “Наперсник” Пушкин с опаской отвращает слух от “упоительного ЯЗЫКА” “безумных и мятежных СТРАСТЕЙ”, то в черновиках заметки о записках парижского палача Сансона – с содроганием вопрошает: “Как нам понять ЯЗЫК КАЗНИ и мысли [палача]?”
Среди перечисляемых Пушкиным “минутных знакомцев” парижского палача исторически находилась казненная королева Мария-Антуанетта, обойденная в заметке гробовым молчанием. Однако позже, в послании “К вельможе” она уже предстанет самым настоящим поэтическим двойником героини стихотворения “Когда твои младые лета”. В адрес этой последней автором говорится: “Не пей мутительной ОТРАВЫ; / Оставь блестящий, душный КРУГ; / Оставь безумные ЗАБАВЫ”. И та же самая лексическая группа используется для изображения французской королевы, которую поджидает трагическая гибель в бурях Французской революции: “Не ведая, чему судьбой обречена, / Резвилась, ветреным двором ОКРУЖЕНА”. И далее, обращаясь к адресату стихотворения, побывавшему в молодости при ее дворе русскому вельможе князю Н.Б.Юсупову: “Ты помнишь Трианон и шумные ЗАБАВЫ? / Но ты не изнемог от сладкой их ОТРАВЫ”.
Пушкин аранжирует изображение своей героини этими и другими подобными остро-политическими аллюзиями, поскольку стихотворение застает собеседницу, к которой обращается автор-проповедник, – как и героев, скажем, “Пира во время чумы”, – в трагический, переломный момент ее жизни. Она, кажется, готова присоединиться к веренице странных пушкинских персонажей – воительниц, бунтовщиц, героинь, от египетской царицы Клеопатры (именно в ее честь, “Клеопатрою Невы”, названа, по мнению исследователей, Закревская в романе “Евгений Онегин”) до Василисы Егоровны Мироновой в повести “Капитанская дочка” (супруги офицера Екатерины II, придворный вельможа которой в адресованном ему стихотворении 1830 года будет назван: “Посланник молодой ВОИНСТВЕННОЙ ЖЕНЫ”). Тем острее становится в стихотворении ситуация проповеди, проповедания – слова, призванного выявить все свои внутренние ресурсы, чтобы удержать человека на краю пропасти, окончательной гибели. Эта ситуация положена в основу лирического сюжета стихотворения.
В лирическом стихотворении, которое ограничивается одним эпизодом, мгновением из жизни его персонажа, выводя за границы все остальные нити его биографии, особый вес приобретают изобразительные возможности каждого слова. Тем более в данном случае, когда автор рыцарски хранит тайну оклеветанной женщины, оставляя читателя в неведении относительно справедливости возводимых на нее обвинений. Замена одной буквы при перепечатке в “Стихотворениях А.Пушкина” по сравнению с текстом “Литературной Газеты” (было: “Не пей мутиТельной отравы”; стало: “муЧительной”) вызвала споры среди пушкинистов (Лернер Н.О. Заметки на полях. III. Опечатка или поправка? // В его кн.: Рассказы о Пушкине. Л., 1929. С.209-210; Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 т. Т.3. Л., 1977. С.450). Возможно, Пушкин затушевывал слишком прямые связи стихотворения с коллизиями политической жизни.
Вариант “Литературной Газеты” – значимое для произведений Пушкина слово: оно устанавливает родство между частным, “светским” бунтом и политическим, государственным “возмущением”. Прототип героини стихотворения Закревская – супруга генерал-губернатора Финляндии, впоследствии министра внутренних дел – вносит дополнительные обертоны в его политический подтекст. Срв. значение этого лексического варианта в повести “Капитанская дочка”: “Схвачен был башкирец с ВОЗМУТИТЕЛЬНЫМИ листами”. А в отрывке “Гости съезжались на дачу”: “Вольская, в слезах негодования, решилась ВОЗМУТИТЬСЯ противу власти несправедливого света”. На грани принятия этого решения и застает стихотворение свою героиню. В прозаическом отрывке значение, передаваемое этим словом, выражается и иными лексическими средствами (и это говорит о весомости его художественной функции). О Минском: “Вольская нравилась ему за то, что она осмеливалась явно презирать ему ненавистные условия. Он ПОДСТРЕКАЛ ее ободрением и советами”.
ЖАНР
В основу лирического стихотворения, элегии Пушкиным был положен жанр церковно-религиозной словесности – проповедь, и этот смелый поэтический эксперимент придал элегическому жанру неповторимое своеобразие. Впрочем, экспериментом это можно назвать лишь условно, так как в действительности он возвращал к истокам новоевропейской элегии, которая изначально находилась в родстве с медитациями на религиозные темы и поэтикой библейского профетизма. Как отмечает исследователь, “в эту пору расчищается самый мощный источник элегического строя – дух библейской неудовлетворенности собой, людьми и жизнью вообще – в сочетании с духом тревожного ожидания чуда радикальной перемены и пребывания у порога этого чуда, – словом, дух библейского беспокойства, вносящий противоречивость во все чувства” (Сендерович С.Я. Алетейя: Элегия Пушкина “Воспоминание” и проблемы его поэтики. Wien, 1982. С.141-142; см. также: Вацуро В.Э., Мильчина В.А. Комментарии // Французская элегия XVIII-XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры. М., 1989).
Героиня у Пушкина представлена в ситуации общественной казни, “позорища”, утраты “прав”– в ситуации, напоминающей о недавней казни и осуждении декабристов; она – ‘заблудшая овца’, и она же – ‘овца, ведОмая на заклание’. Срв. использование этого фразеологизма в аналогичной ситуации в повести “Станционный смотритель” (1830): “Авось […] приведу я домой ЗАБЛУДШУЮ ОВЕЧКУ мою”. В этой ситуации, фактически театральной мизансцене, и находится место подлинному проповеднику:
...Один, среди толпы холодной,
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю…
Подобным образом в эпилоге повести “Капитанская дочка” Гринев будет смотреть на казнь Пугачева, “который узнал его в толпе и кивнул ему головою”. К этой грешнице, уже готовой “возмутиться” против “бесчувственного кумира” людского суда, поверх голов зрителей ее казни и обращается со своей проповедью автор:
…К забвенью сердце приготовь;
Не пей мутительной отравы;
Оставь блестящий, душный круг;
Оставь безумные забавы…
И добавляет:
…Тебе один остался друг.
В словах последней строки заключена кульминация жанра, оживотворяющего пушкинское стихотворение. Исследовательница отмечает мастерскую каденцию – постепенное сокращение величины слоговых групп этого последнего стиха: 4 (“тебе один”) – 3 (“остался”) – 1 (“друг”) (Тудоровская Е.А. Поэтика лирических стихотворений А.С.Пушкина. Спб., 1996. С.112). Но нельзя не обратить внимания, что каденция здесь у Пушкина не столько заканчивает стихотворение, сколько вызывает недоумение, выделяет последнюю строку на фоне всех остальных. Причина этого подчеркнутого внимания, уделенного строке, в том, что она содержит анаграмму, расшифровать которую должен читатель для полного понимания авторского замысла; с учетом произносительных вариантов (тИбе, друХ), в этой строке зашифровано имя основателя религии, от лица которой и обращается проповедник к героине стихотворения: ИИСУС ХРИСТОС. На него, как на “единственного друга”, и указывает героине, отверженной общественным мнением, жанр проповеди, подспудно, под покровом стихотворной загадки, присутствующий в пушкинской элегии конца 1820-х годов.
Добавим, что образцом для Пушкина при создании этого стихотворения могли послужить “Сивиллины книги” – пророческие поэмы о судьбах мира, возникшие в кругу древних иудеев и христиан, неведомые авторы которых изощрялись в зашифровке имени Христа и других исторических персонажей (см.: Книги Сивилл / Пер. и прим. М.Г. и В.Е.Витковских. М., 1996. С.169, 241 и др). Недостававшие шесть песен этих “книг” были открыты как раз в течение десятилетия перед написанием стихотворения, в 1817-1829 гг. (там же. С.158).
КОМПОЗИЦИЯ
Буквенная игра ведется Пушкиным не только в последней строке, но и на протяжении всего этого стихотворения. И игра чрезвычайно изощренная; умением вести такую сложную, развернутую словесную игру, при сохранении естественной непринужденности речи, измеряется масштаб поэтического искусства. Композиция стихотворения восходит, возможно, к 1828 году: тогда Пушкин искал варианты объединения трех законченных стихотворений той же группы – “Портрет”, “Наперсник”, “СчастлИв, кто избран своенравно...” (см.: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 19 т. Т.3. С.661, 1163). Стихотворение “Когда твои младые лета”, также как и этот неосуществленный лирический цикл, состоит из трех частей.
С особой графической наглядностью они были выделены в публикации “Литературной Газеты”, где КРУПНОЕ ТИРЕ было поставлено после первых двух строф – и после предпоследнего стиха четвертой строфы. Эту графику первой публикации мы и воспроизведем:
Когда твои младые лета
пОЗОрит шумная молва,
И ты по пригОВОру света
На честь утратила права,
Один, среди толпы хОЛОдной,
Твои стрАДАнья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю. ––
Но свет... Жестоких осуждений
Не отменяет он своих:
Он не кАРАет заблуждений,
Но тайны требует от них.
Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицЕМЕрные гоненья ––
К забвенью сердце пригОТОвь;
Не пей муТИТельной отравы;
Оставь блестящий, шумный круг;
Оставь безумные зАБАвы:
Тебе один остался друг.
В соответствии с тематическими ассоциациями (позорная казнь рыцаря, дворянина) композиция стихотворения напоминает геральдический щит. Его схему, или “диаграмму”, создают многочисленные сочетания букв с двумя зеркально расположенными гласными в корнях (основах) слов: озо, ово, оло, ада, ара, еме, ото, аба; к ним же примыкает буквенное сочетание с двумя одинаковыми согласными: тит. Последнее появляется неслучайно, особо выделенное необычностью слова, которое его содержит: это имя Тита, одного из римских императоров, имена которых зашифровывались в тексте Сивиллиных книг, наряду с именем Иисуса Христа.
Эти буквосочетания, по месту своего расположения в строке, в первой части стихотворения (до первого тире) образуют излом к правому полю текста; во второй – располагаются только по центру; в третьей – вновь излом, от правого поля к центру строки, то есть – в противоположную сторону, по сравнению с первым.
Сами геометрические фигуры, намечаемые расстановкой этих симметричных буквосочетаний, являются геральдическими – принимают участие в построении изображения на геральдическом щите. Так, не случайно для построения текста были избраны фигуры углов, изломов – или “шевроны”, в терминологии геральдики. Зрительно они представляют собой фрагменты позорной, символической казни – того публичного лишения чести, о котором говорится в тексте стихотворения: преломленное над головой боевое оружие (оно предстает в своем неприкосновенном виде в центральной части, где намечается прямая линия); сожженные на костре знаки воинской доблести. Эти аллюзии были одновременно и напоминанием о не так давно совершившейся казни декабристов – и буквальной (для пятерых из них), и символической (прозвище по имени императора Тита, спрятанному в последней строфе, получил Александр I, чья смерть была ознаменована этим восстанием).
В позднесредневековом ритуале лишения рыцарского сана читался 108-й псалом, как содержащий в себе целую серию “клятв” (то есть проклятий), которые тем самым обрушивались на голову “казнимого”. Как сообщают комментаторы Псалтыри, “некоторые любопытные, исчислив в сем псалме клятвы, нашли их числом тридцать, которые и воздаются Иуде за тридцать сребреников, по получении которых сей несчастный продал Спасителя Господа”. К судьбе героини стихотворения из этого псалма, как и из следующих за ним в православной Псалтыри тропарей и молитвы, применимы отдельные выражения и мотивы, а также общая композиция возрастающего негодования и отчаяния и обретенного в конце концов обращения. Реминисценции псалма, связываемого с предательством Иуды, созвучны тому анаграммированию имени Иисуса Христа, которое, наряду с вкраплением имени римского императора, происходит в последней строфе по образцу Сивиллиных книг.
Наконец, излом к левому краю напоминает собой о знаменитом “знаке незаконнорожденных” – фигуре, помещавшемся в гербе внебрачных детей благородных родителей. И этот знак уже имеет ближайшее отношение к собственной судьбе героини стихотворения и ее реального прототипа, являясь наибольшим намеком на эту судьбу, который позволил себе автор.
ИДЕЙНОЕ СОДЕРЖАНИЕ
С помощью этих фигур инструментируется ведущая тема стихотворения – изменение, спасительная метаморфоза ума и сердца. Судьба героини не только отражена в подчеркнуто юридической, судебной стилистике описания общественной казни (“по приговору”; “на честь утратила права”; “жестоких осуждений не отменяет он своих”; “не карает”) – но и изображена наглядно, графически. Ведь изменение изменению рознь. “Меч” в центральной части, на которую приходятся исполненные негодованием строки, обрамляется изломами первой части, говорящей о казни, и третьей, последней, в которой излом этого смертоносного меча обращается в противоположную сторону! Оба возможных перелома судьбы находящейся на распутье героини (“возмутиться” – или “оставить”?) запечатлены филигранной эвфонической и словообразовательной оркестровкой стихотворения.
Почти с такой же графической наглядностью эта контроверза, открывающаяся перед героиней, выражена буквенной группой ТСЛА, которая одинаковым образом может входить в описания ценностно поляризованных положений дел (“Достойны равного презренья / Его ТщеСЛАвная любовь...” – “...Тебе один оСТАЛся друг”). То же самое можно сказать о контрастной соотнесенности двух пар плеонастических сочетаний в открывающей и завершающей строфах стихотворения (“И за тебя мольбой бесплодной / Кумир бесчувственный молю” – “Оставь безумные забавы: / Тебе один остался друг”).
В то время, как в стихотворениях последний лет (“Странник”, “Мирская власть” и др.) проповеднические устремления автора объективируются и приобретают, как правило, оттенок чудаковатости, архаичности, – автор-проповедник стихотворения 1829 года, напротив, солидаризируется со своей собеседницей, вплоть до характерного тембра жизне- и мироотрицающего протеста, окрашивающего вторую и четвертую строфы. Срв. восклицание в адрес “СВЕТА”: “Достойны равного презренья / Его тщеславная любовь / И лицемерные гоненья” – и еще более ярко выраженные инвективы одного из собеседников в стихотворении “Герой” того же 1830 года, обращенные к “свету” в значении уже более обобщенном, мировоззренческом: “Да будет проклят правды СВЕТ, / Когда посредственности хладной, / Завистливой, к соблазну жадной, / Он угождает праздно...”
“Трагические законы судьбы”, о которых говорил Белинский в связи с этим стихотворением, предстают как непреоборимый космический принцип, подобный “расчисленному” круговороту планет и светил. Автора стихотворения, солидаризирующегося с бунтовщицей-героиней, как и Минского прозаического отрывка, тоже можно было бы назвать “подстрекателем”. Его и Минского функция по отношению к героине, явно выраженная названием стихотворения “Наперсник”, свидетельствует о присутствии в стихотворении влияния еще одного литературного жанра. “НАПЕРСНИК” – амплуа французской классицистической трагедии. С трагедиями “Тит и Береника” Корнеля и “Береника” Расина как бы предлагает сравнивать стихотворение “Когда твои младые лета” так заметно внедрившееся в него и уже неоднократно обращавшее на себя внимание буквосочетание “ТИТ”, совпадающее с именем одного из главных персонажей этих трагедий. Героиня их, иудейская царевна Береника, находится при дворе своего возлюбленного – римского императора в положении, сходном с положением героини стихотворения: сюжет трагедий (написанных их авторами в обоюдном соревновании) застает ее в тот момент, когда она, в силу стечения политических обстоятельств, тоже вынуждена “оставить” императорский двор, расстаться с возлюбленным...
Просматривается в ситуации, изображенной в стихотворении и легендарная судьба... “русского Тита” – императора Александра. Его ведь тоже в последние годы правления “позорила шумная молва”, вплоть до подготавливаемого тайными обществами восстания и цареубийства. И он, согласно легенде… тоже ушел В “ЗАБВЕНЬЕ”, “ОСТАВИЛ БЛЕСТЯЩИЙ КРУГ” петербургского двора, чтобы превратиться в безвестного странника, “старца Федора Кузьмича”... К истории этой замечательной легенды относится, кажется, загадочная фраза из стихотворения Пушкина 1830 года “Поэту”: “ТЫ ЦАРЬ: ЖИВИ ОДИН. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум…”
Сущность пушкинского историзма, предполагающего построение художественного образа “на перекрестке” культур, позволяет автору, и в дальнейшем возвращаясь к той ситуации “жертвоприношения”, которая изображена в стихотворении, представлять ее в новых ракурсах. Так, в статье-мистификации “Последний из свойственников Иоанны д’Арк” (1837) Вольтер у него “раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра” и “как римский палач присовокупляет поругание к смертным мучениям девы”. Но немного ранее, в рецензии “Вольтер...” (1836), мучитель сам становился жертвой: “Роль переменена [...] Вольтер плачет и умоляет...”
Один за другим развеиваются театральные костюмы, в которые драпируется воображение страдалицы-героини, и даже ситуация неизбежной казни оказывается преодолимой. Мiръ Божiй – широк; он не замыкается “душным кругом” светской “толпы”. Афористическая концовка четвертой строфы: “К забвенью сердце приготовь” – намечает контуры новой ситуации, в которой предстоит вскоре оказаться другим пушкинским героиням: как Зинаиде** из прозаических набросков “На углу маленькой площади” (1829-1831) и Марьяне из поэмы “Анджело” (1833), – так и Марии Ивановне Мироновой в счастливом финале повести “Капитанская дочка” (1833-1836). Ведь она там тоже... покидает “душный круг” царскосельского двора императрицы Екатерины, и ее сердце охотно, как тяжелый, но минувший сон, принимает “забвенье” всего там произошедшего: “Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее БЕСПАМЯТСТВОМ, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно”.
На иллюстрации: А.Дюрер. Французскитй турнир. 1516