Жива ли душа в изувеченном теле,
В грязи под забором, в моче и слезах?
Облезлой душой подопру Рая двери,
Чтоб гнилью своей не томить небеса.
И, молча тряся тупой головёнкой,
Похлёбке обрадуюсь, хлеба куску.
От жалкой любви пучишь, лярва, глазёнки,
А я вот возьму и штанов не сниму.
И жадно ловя ртом усохшим, слюнявым
Вонючие губы барачной любви,
Я, словно старьёвщик, бельё собираю
И жму сок последний из дряблой груди.
Усталой походкой подойду к голой ночи,
Замученным взглядом упрусь в ее зад.
И лечь на неё мне захочется очень
И полные груди ее целовать.
Я скудной щетиной прильну к её телу
Убогий калека в нее я вопьюсь.
А утром продолжу нелегкое дело,
Пока не устану и спать не свалюсь.
Двенадцатилетние женские ноги
Уже испытали всю прелесть мужчин.
Ах, как поддаются легко недотроги,
Ложатся в постель и не ищут причин.
И, как у сучонки, на асфальт льется течка,
Так слёзы бегут по щекам в смрадный ров.
Вот-вот и порвётся гнилая уздечка
Для новой подачки подставлю свой рот.
Зачем много рыть этих рвов, надрываться
Вода дождевая могилу зальет;
Как хочется мне в теплом доме остаться,
Но хлынет потоп и дом наш снесёт.
Конец июля. 1991 г. Бийск.