И СТИХ ОБУГЛИТСЯ ПРОСТОЙ
Камиль ТАНГАЛЫЧЕВ
Если земные книги пишутся для неба, то военная поэзия России писалась для земли...
В кирзовых сапогах Юлии Друниной шла фронтовая поэзия и несла солнце глагола, часто пряча его по окопам. Несла к подножию Победы. Солнце глагола поэзия прятала от неба. И убежище от неба фронтовая поэзия находила в землянке — в сердце земного ландшафта.
Бьётся в тесной печурке огонь,
на поленьях смола, как слеза,
и поёт мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза.
Небо искало фронтовую поэзию, чтобы освоенное ею солнце глагола вознести, вернуть в вышину. Но военные поэты прятали это солнце от небес в окопах и лесах, в редакциях дивизионных газет и на передовой... Земля сама нуждалась в этом солнце, чтобы спастись в час небесного попущения. А небо потом уже и не возносило это солнце в лермонтовскую вышину...
Фронтовые поэты — Сурков и Исаковский, Гудзенко и Кедрин, Симонов и Твардовский, Джалиль и Тихонов... — подкатили это солнце к подножию райской Победы, как к подножию Голгофы. И сошёл, чтобы отдохнуть, присев на солнце, победитель с божественным ликом, который был родом из какой-то лесной деревушки. Не его ли на свою родину ждал Достоевский? Не о нём ли втайне размышлял Гоголь?
Русская фронтовая поэзия сама восстала против неба. Она силилась противостоять бунту небес. Она видела Отца на земле, а небеса продолжали по вечной традиции протестовать против земли.
А Мать оставалась в небе! Мать не могла оставить небо, когда Отец был на земле.
Фронтовая поэзия в образе жертвенной партизанки рыла землянки в космической пустыне земли, чтобы прятать сокровенное солнце почвы, которое пытался затмить чёрным крылом лермонтовский демон. Поэзия, как крохотного сына полка, лелеяла в окопах новорождённое солнце божественной почвы. Победоносно двигаясь по ландшафту, поэт-победитель двигал и солнце к Голгофе. «Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза...» Ангел потому и не мог зарыдать о земле, потому и не мог её унизить жалостью, что слезою была древесная смола, что почва сама о себе гордо плакала.
Почва знала, кто по ней ступает. Почва плакала от счастья. Достоевский не дождался. Тютчев не дождался. Когда-то, может, и впрямь «всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя». А сейчас Царь Небесный обходил эту землю в образе всего её державно-мистического народа. Вот почему земля стала космической, вот откуда у почвы появилось солнце, ведь солнце неизменно сопровождает Всевышнего. Ангелы не могли хранить это солнце, не могли его касаться, боясь закоптить крыла. Демоны пытались его затмить. Но солнце катилось. Катилось по земле, по тайным следам народа-мессии, не вздрогнув от возносящегося на Распятие.
И фронтовая поэзия была в апостолах у Отца. Вернее, Его апостол шёл по земле в образе фронтовой поэзии.
В этой поэзии отсутствует нарочитая божественность. Её метафора строга, она сопротивляется протесту неба, она уже сама бунтует против небес.
Но фронтовая поэзия бунтует против иного неба. Она бунтует против неба, которое необязательными громами зазывает Всевышнего к себе, когда Он так нужен на земле, на этом непустынном ландшафте.
Фронтовая поэзия прошла краем лермонтовской пустыни, оставив в ней окопы и землянки с огоньками в тесных печурках. Тесных — оттого, что в них трудно вмещался огонь геенны, превратившийся на земле в райский свет. Изрытую минами часть мистической пустыни вышина навеки оставила земле.
Если лермонтовскую поэзию ангелы возносили в вышину, доставляли её ко Всевышнему, то фронтовую поэзию Бог слышал прямо на земле.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведёт через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь чужую.
А под ногтями врагов, несомненно, была и прозрачная кровь ангела, бьющегося, спасая Отца, воплотившегося в солдате, чтобы мстить за «правое дело».
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И значит —
смерть проходит мимо...
Смерть проходит мимо потому, что жертвенно умирает бессмертный ангел.
Придя сюда для отмщения врагу, и сам Всевышний не мог здесь не быть поэтом. На этой почве, чтобы не терять связи со своим небом, невозможно не быть поэтом. Он Сам был Автором, потому Ему вовсе не требовалось величие поэтов. Он требовал от них не таланта, а одержимой веры в Победу. В Его Победу!
Фронтовая поэзия слилась с Ним без участия ангелов. Не было фронтовой поэзии как глобальной метафизической данности. Был Бог, и была Его естественная поступь по земле. Он слился с народом. Народ становился поэзией. Отец оказался на земном ландшафте. Здесь же оказался и дьявол, видимо, полагавший, что на земле Отец слабее, чем на небе. Но Бог воплотился в принявшем Его народе. И подвиг Бога описала фронтовая поэзия этого народа. Русская фронтовая поэзия стала благой вестью, возможно, на все оставшиеся времена. До Его возвращения...
Во фронтовой землянке Всевышний вручил воину гармонь, поющую про Его, Всевышнего, «улыбку и глаза». Это до Него «дойти нелегко». Это до воскресного бессмертия — «четыре шага». Но ближе, чем четыре шага, находится Он!.. А на чудотворном огне печурки Сам Господь калил гвозди для Своего Распятия. И Сам же нёс крест на холм Победы...
Землянки были кровоточащими ранами земли. Но в каждой такой ране жил Бог, и земля воскресала.
На этой земле фронтовое стихотворение уже не закончится никогда. Кто-то без вести пропавший вечно будет писать военную балладу. Эта земля будет всегда верить, что Бог не покинул землянку. Потому Россия так привязана к земле. Потому так привязаны к земле поэты России.
Муса Джалиль шёл в окровавленных кандалах и нёс на себе полнолуние. Поэт падал под тяжестью света и снова вставал. И тогда кроткая дева Поэзия подставила своё хрупкое плечо под невыносимую ношу Джалиля. Полнолуние Джалиля вознеслось над Голгофой, когда солнце таилось в землянке.
Народ воплощался в поэзии. Всевышний воплощался в народе. И Его распинали. Кровь текла беспрестанно. И к ране Распятого ангел, утомлённый от бесчисленных казней Отца, прикладывал «Моабитскую тетрадь». Она вся пропитана священною кровию. Священная кровь казнённого высвечивала эту поэзию.
Последняя капля крови
капнет —
на клятве моей
не будет пятна ...
Народ погибал, чтобы не погиб Он, чтобы было в ком воскреснуть народу.
Мы не ждали
посмертной славы, —
мы хотели со славой жить.
Почему же в бинтах кровавых
светлокосый солдат лежит?
Её тело своей шинелью
укрывала я, зубы сжав,
белорусские ветры пели
о рязанских глухих садах.
Небо любило землю, находясь на самой земле. И окровавленная шинель светлела, как плащаница.
Небо не оставляло землю. Эту землю. Победа для неё была непременна, как непременно было для неё спасение. Поэты видели чудо.
Отец был ранен,
и разбита пушка.
Привязанный к щиту,
чтоб не упал,
прижав к груди
заснувшую игрушку,
седой мальчишка
на лафете спал.
У этого мальчишки, которого майор привёз на лафете, погибла мать. Так виделось поэту, ведь он не мог знать, что мать седого мальчишки на земле и не родилась. А отец и вправду был ранен, и к его ранам Родина-мать не уставала прикладывать тысячи и тысячи фронтовых стихотворений, песен, писем, заклинаний и молитв.
Откуда было знать поэту, «Богу не верящему», что это, сойдя с иконы, Младенец с Отцом отправился по многострадальной земле.
Его везли из крепости,
из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось,
что надёжней места
отныне в мире для ребёнка нет.
А Мать его в незримом одиночестве оставалась на иконе. Тревожно благословляя землю, по которой ступал её Сын, продолжала ждать его в вечности.
Но была на этой земле женщина! Была — и Богоматерь могла ей довериться.
Рубила, возила, копала, —
да разве же всё перечтёшь?
А в письмах на фронт уверяла,
что будто б отлично живёшь.
Бойцы твои письма читали,
и там, на переднем краю,
они хорошо понимали
святую неправду твою.
Фронтовые стихи уже искала музыка, которая неизменно оправдывала землю перед небом.
Война бетховенским пером
чудовищные ноты пишет.
Её октав железный гром
мертвец в гробу —
и тот услышит!
Но что за уши мне даны?
Оглохший
в громе этих схваток,
из сей симфонии войны
я слышу только плач солдаток.
Но это, скорее, не солдатки плакали, а Богоматерь рыдала о земле, на которой Её Сын ежеминутно находился под обстрелом, на которой Её Сын голодал в Ленинграде и мёрз под Москвой. Но Её Сына грело солнце почвы.
Солнце почвы временами жестоко катилось по пространству, выжигало его. А когда Всевышний вернулся к Себе, оставив в народе поэзию вместо Себя, солнце огромной глыбой осталось в пустыне. И накрыло тысячи безымянных воинов Всевышнего. Они остались под тяжестью погасшего солнца, они «без вести» пропали.
По пустынному пепелищу непременно пройдёт новый поэт в поисках без вести пропавшего деда. Он поднимет выцветшее солнце, он благодарно вернёт его в небеса, чтобы оно, солнце священной почвы, вновь оказалось вблизи Всевышнего взора, чтобы вновь загорелось. Чтобы Отцу было с чем вернуться в незакатный край, когда наступит время. Оглянувшись в прошлое, поэт увидит, что «под Москвой, Софией, Сталинградом — и в советском, и в чужих краях — Бог сражался рядовым солдатом, ежечасно погибал в боях». Вглядевшись вперёд, он скажет: «Радость шла за героями следом по землянкам, скрываясь во ржи. Дед не дожил до ратной победы, дай мне Бог до победы дожить. Нам пока что неведома дата, лишь известно: то — время поста. На груди неземного солдата запылает из солнца звезда...»
Но этому суждено было случиться позже. А пока Отец мстил за раннюю седину Младенца. И Его священную месть славила фронтовая поэзия этой земли. Фронтовая поэзия не была по-лермонтовски Небесной, она была земной. Но в те часы и Отец Небесный был на земле.
Враги искали Его в каждом захваченном селении, в каждой хате. Враги выжигали селения, чтобы в каком-нибудь из них испепелить Отца. И Он горел, вместе с каждой сожжённой деревней и хатой горел, но — горел любовью к жертвенному народу. Слёзы этого народа живой водой окропляли ожоги на теле Его.
И Он мстил врагам. За повешенную партизанку, за расстрелянного поэта, за солдата, чью деревню выжгли враги дотла.
Но безродный и голодный,
воротившись в батальон,
ел солдат свой суп холодный
после всех, и плакал он.
На краю сухой канавы,
с горькой, детской дрожью рта,
плакал, сидя с ложкой в правой,
с хлебом в левой, сирота...
Отец не мог не быть здесь — ведь кто ещё положит хлеб в руку солдата-сироты? Ради того, чтобы накормить его, Отец, наверное, и камни на поле боя превратил бы в караваи.
Слезу солдата-сироты видел Всевышний, потому эта слеза светлела.
Если б ту слезу руками
из России довелось
на немецкий этот камень
донести, —
прожгла б насквозь...
Но эта слеза нужна была здесь, чтобы ангелу проплакать о Зое Космодемьянской.
Взяв пылающее полено из той «тесной печурки», откуда огонь рвался в пророческий простор, Зоя Космодемьянская отправилась поджигать вражеские конюшни. Она, не вздрогнув, вознеслась на виселицу, но даже стоном не выдала ни того седого Младенца, спящего на лафете, ни его уже многократно раненного Отца. Отец и Сын были в тот час в народе. «Это счастье — умереть за свой народ», — Зоя Космодемьянская знала, что говорила. Седой мальчишка был слишком юн по земным меркам, чтобы Отец мог его оставить и вознестись на Голгофу. А Мать Младенца не могла сойти с фресок восхода, не могла оставить небо над родиной Зои Космодемьянской. Зоя Космодемьянская слишком любила свою Родину-мать, чтобы её отпускать на Голгофу. Родину-мать Зоя берегла для Бога...
Книги пишутся для Всевышнего. А военная поэзия России писалась для людей, потому что среди них тогда жил Всевышний. Слухом жертвенного народа Он воспринимал фронтовые строки. Устами мужественного народа Он пел, потому что ангелов Своих отправил в партизанские землянки, где в те страшные часы хранился Глагол — самое дорогое, что есть у Бога...
И в этот раз небо не протестовало против земного Глагола. Когда в народе гибла, чтобы воскреснуть в Боге, Зоя Космодемьянская, этот Глагол мог быть обращён только к народу. И у неба тогда не было оснований протестовать.
Небо не могло протестовать против земного подвига Отца. Как 28 ангелов, бились 28 гвардейцев под Москвой.
Смотри, родная сторона,
как бьются
братьев двадцать восемь!
Смерть удивлённо их уносит:
таких не видела она.
В армии Отца на равных бились ангелы и люди. Их общим наречием было наречие фронтовой поэзии.
И стих обуглится простой
от раскалённой этой мощи,
пред этой простотой святой,
что всяких сложных истин
проще.
И слабость моего стиха
не передаст того, что было.
Но как бы песня ни глуха —
она великому служила!..
Стих обуглится простой, а стихотворный угль, пока он не потух, унесёт спасённый ангел в вышину, чтобы зажечь от него солнце. Солнце Глагола, обращённого к земле, на которой поселилась Победа. Наша фронтовая поэзия — конечно, часть отечественной литературы, но вместе с тем — это самостоятельная, самодостаточная и животворящая культура мирового масштаба.
Камиль ТАНГАЛЫЧЕВ
г. САРАНСК
Литературная Россия
Архив : №17-18. 30.04.2004 (http://www.litrossia.ru/archive/113/poetry/2665.php)