I. The Labyrinths
Как часто снятся эти странные, серой водицей затопленные коридоры, разбухший органический мусор, выметенный из окраинных комнат сознания, отдушины и лабиринты «ноль-пространства», где обращаются в тлен все представления о материальном мире, где разлагается не только время, но и само понятие о времени... И лишь эти богомерзкие стены, слизь безвестных трубопроводов и подстанций - не то совести, не то надежды на что-то. Там – тупик души. Больше там ничего нет. И страшнее ничего нет.
Неужели вот этот «полуад» нас и ждет? Неужели вот так? Чувствую, как отрывается, словно ненужная, уже выполнившая все функции, ступень космической капсулы – это мое временное полое «полу»... В каком бы катакомбном кошмаре, принадлежащем этому миру, не довелось оказаться – все равно это лучше. Все что угодно – ад с его кастрюльным грохотом, бесчисленные витки спирали, что не позволяют добраться до самого себя живым – все что угодно, только не эти тусклые «пищеводы».
Не хочу! Не хочу думать, что смерти нет, не хочу бесконечно блуждать по этим лабиринтам, где меняется только температура, давление и влажность. Ад, Великое колесо – не одно, так другое – только не эта скользкая плесень!
Идти воевать с каждым новым днем, продираться сквозь пусть и не яркий, но все же свет, чтобы потом оказаться у сальной стены какого-то ****ского коридора? Что чувствует муха, заблудившаяся в складках полиэтиленового пакета?
В этих шершавых пружинных звуках – тиканье моих напуганных часов...
II. The Admission
Отвердел воздух, незримое «Ночное» просочилось сквозь оконные рамы... Предметы приступили к Всенощной. Звуки шоссе, не долетая до комнат, захлебывались один за другим в полуночном киселе глухих подворотен, и только тоскливый вой доведенного до полного отчаяния троллейбуса перфорировал кишку пространства. Опять началось: шелест, грызня неразборчивых голосов, постукивание еще не вошедшей во вкус тишины. «Абстрактор шесть. Термодинамика. Пришвин», – ясно произнесли над ухом, и пробежала по глазному яблоку просочившаяся невесть как сквозь веки белая, перекошенная злобой клоунская харя на мохнатых паучьих ножках. Рыдающим голосом вел кто-то обратный отсчет, и попискивал, неумело заигрывая с форточкой, ветер. Далекий оркестр на моросящем дожде негромко выводил что-то зловещее и знакомое. Плоским колесом медленно вращался мрак…
И некто Главный расшвырял по углам Вселенной тени, встал во весь рост, и вдруг пошел, пошел, накреняясь до предела, диким круговым ходом, вспугивая мелкую живность начавшего входить во вкус сновидческого бреда, складываясь пополам, гигантским совком подгребая под себя все, что встречал на пути; напоследок обогнул сам себя, беззвучно ухнул, страшным и точным вывертом – так, что в испуге парализовало на мгновение мышцы и суставы – выбил над собою дыру, и в дыру эту, сжимаясь, втянулся, обрушив за собой ватный гул и хохот.
III. The Object
Вокруг простирается равнина; бурая, жесткая, холодная земля – еще не до конца вылепленное пространство сновидения; мертвая голая земля, лишь кое-где укрытая иссохшей травой и низким кустарником. Сверху – пасмурное, бесцветное, пустое небо.
Почти настоящее, почти небо...
Печальный мир без причины и следствия - везде и нигде, пустота, возведенная в степень бесконечности. Оказываясь здесь, вдруг почувствуешь, что болен... Никаких намеков, не шепчет предостережений вечно бодрствующий внутренний страж сновидцев. Все, что могло закончиться – закончилось. Все, что могло начаться, еще не началось, и никогда не начнется. Отсутствие и безвременье. И растекаясь по плоскости, путаясь в серых облаках, проникая в каждую точку пространства, тянется, неизвестно откуда возникая, и нигде не заканчиваясь, одна единственная, тихая и печальная нота, – темный, разлагающий плоть, сливающийся с шумом ветра, ровный и предельно тихий звук. Так мог бы, вероятно, звучать объятый клубами испарений огромный завод, находящийся за сотни километров отсюда. Но не было завода: не могло быть его здесь, где ничего не могло быть в принципе... Было здесь, конечно, то, что называется нами «предметами»: куски бумаги, пластмассовые стаканчики, полиэтиленовые пакеты, ржавые останки каких-то механизмов. Но, в то же время, не было здесь и их, - помимо формы не было у предметов больше вообще ничего: ни качеств, ни функций, ни сущностей; нет, и не было никогда, поскольку и человека, способного дать предметам имена, здесь тоже никогда не было... Это – фаза окончательной, абсолютной утилизации, больше, чем свалка, и меньше, чем мусор, - такой мусор, что даже среди мусора – отходы. И потому и есть он вроде, но уже и нет его, и тебя самого нет, раз уж ты здесь, в этом поле, оказался.
Мы проходим около километра, и вот идеальная плоскость поля начала постепенно изгибаться холмами, небольшими оврагами, рытвинами, заполненными мусором; в нос ударяет смрад. Возникает ощущение, что где-то рядом находится нечто, что даже здесь, в этой абсолютно бессмысленной и бесконечной ирреальности имеет способность что-то значить. И вот, наконец, оно: звук затихает, и только посвистывает ветер, шелестит грязным целлофаном, гоняет несколько белых стаканчиков по земле. На сотню метров вперед расстилается некое подобие кафе на открытом воздухе. Такие опустевшие кафе - с белыми пластиковыми столиками, изломанными стульями и зонтиками, криво воткнутыми в землю, можно иногда встретить осенью на бульварах. Здесь находится нечто подобное, но почему-то является абсолютно очевидным тот факт, что бесчисленное это количество пустых столов и стульев есть нечто иное, нежели кафе, - нечто, что в силу нашей неспособности по-настоящему видеть вещи, не имеющие отношения к нашей действительности, кажется нам реальным, очевидным и знакомым. В данном случае это «нечто» явилось в образе летнего кафе... Однако сквозь наскоро сшитые декорации сна проступает что-то еще, неподвластное человеческому пониманию. Посмотрев чуть в сторону, мы, наконец, видим то, к чему столь долго подводило нас сновидение.
Из-под земли вырастает нечто, по форме отдаленно напоминавшее трансформаторную будку. Ясно, что сооружение это стоит в отдалении от «кафе» не случайно, и является, по-видимому, лишь «вершиной айсберга»: частью бесконечной системы слабоосвещенных подземных коридоров со стекающей по стенам мутноватой водой, с монотонным гулом каких-то далеких неведомых аппаратов… И тут, вдруг, просыпается внутренний голос, на протяжении всего сна молчавший. С металлическим, ржавым оттенком он произносит всего два слова: «Подстанция Беды». И накатывает страх… И вновь звучит музыка, но уже во сто крат громче...
Перегрузка.
Отключение.
По-видимому, кто-то, имевший непосредственное отношение к сновидению, или тот, кто стоит много выше всего этого, Контролер сновидений, все это время дремавший, взглянул, наконец, на монитор, и, обнаружив, что все зашло уже слишком далеко, быстро набрал код отмены.
"Подстанция Беды", 1990.
Review I. The Fragment (Shirley Heath, senior editor of «Disorder» Publishing House, London. Afterwards, the fragments of this internal review became components of her preface of the book «Itinerary of Sorrow», published in 1992-th year).
Когда в 1991-м году Родионов представил свой текст издателям, они были настолько потрясены, что попросили автора выслать им тематическое резюме, дабы помочь им в адекватном повторном прочтении произведения. В ответ они получили лишь одну фразу: «Просто вспомните свои сны». Действительно, текст, на мой взгляд, не нуждается ни в профессиональных оценках, ни в «понимании» (в терминологии постструктурализма): это всего лишь традиционный концептуалистский ход: приглашение задуматься над тем, что же действительно скрывается в темных уголках вашего собственного разума. Сам же текс при таком рассмотрении оказывается обычным авторским приглашением к диалогу: «у меня так, а как у вас?»
Принимая авторскую «игру», я, рецензент, призванный, в числе прочего, определить для читателя ценность данного текста, вместо этого сформулирую свой личный ответ на вызов текста (. Следующий же ход будет уже за вами….
«Да, снится порой очень странное…Может, например, привидеться, что никак не можешь попасть в свою квартиру с улицы: в подъезде толкутся какие-то подозрительные матросы (или что-то в этом духе), лестницы разрушены, лифт не вызывается, а если и приходит, то лучше туда не залезать: он то норовит спуститься в подвал, то выскакивает на крышу, то уходит сквозь стену куда-то вбок, ловко трансформируясь в сетчатый куб, а под ногами - море огней и синяя, с надрывом, ночь... На площадку приходится выбираться ползком, в кровь стирая колени и локти, нечеловеческими усилиями отвоевывая сантиметры у скользкой пружинящей стены. И вот, когда, наконец, с трудом избежав встречи с неким нежелательным субъектом (например, с чем-то вроде крысы, обмотанной поперек туловища изоляционной лентой), сновидец добирается таки до своей квартиры, то обнаруживает внутри вместо знакомой обстановки лишь бетонные стены, гончарный круг и хмурого дядю в рыжем клеенчатом фартуке...»
Review II. Fragment of the lecture read in January, 2008 by Maria Leach, doctor of philosophy, since 1989-th - the professor of "Semiotics pathologies" depot of the Oxford University).
В качестве исходного материала в своем творчестве Родионов использует мифогенные «Сундучки Пандоры» нашей коллективной души – вечерние телевизионные программы, «задающие тон» и определяющие «сюжетные завихрения» наших снов, а также оставшиеся по каким-то причинам неназванными многочисленными «мозговедами» - начиная с Фрейда м Юнга, и заканчивая Грофом - страхи, что заставляют нас выдирать себя из Садов Морфея (со знанием превращенных «ландшафтными медиа-архитекторами» в Сады Танатоса) в нашу «опасную и ужасную», невыносимую реальность, в конечном счете, оказывающуюся гораздо более безопасным полем, чем те комнаты страха, что скрыты внутри нас. Автор играет с простыми знакомыми и привычными метанаррациями, искажая их во что-то сложное, неизведанное, и более зловещее, чем даже самые мрачные из сказок.
Каждая фрагмент текста – новый вариант дверного замка, приобретя который, его сразу же хочется сменить, и новая комната, в которую не хочется попадать… Веселые мамины «Сказки на ночь» отбрасывают на сон зловещие тени… Вовсе не Родионов, а вы сами - авторы текста, хозяева собственной вселенной со своей уникальной темной и тяжелой логикой оцепенения в ожидании долгожданного пробуждения.