2
Когда-то , как приморский инок,
я - бедности не замечая -
питалась серебром сардинок
и золотом пустого чая.
Обед - на стёклах я читала.
О, ресторанные глубины,
весна Латинского квартала,
цветы и рокот голубиный!..
Вновь вижу я тот вечер майский
(у памяти есть зренья сила),
когда я к прачешной китайской
в узле бельё своё носила.
С тряпьём разрозненным и рваным
подкрадывалась я, как заяц,
к лавчонке с запахом нирванным,
где был хозяином китаец.
Из чашки с трещиною стойкой,
с цветной и хрупкою основой,
поили чайною настойкой
его наследника больного.
Качались на сырой верёвке
инициалы полотенец.
Под ними, с плешью на головке,
кончался восковой младенец.
Был, как огарок, сух и тонок,
был острым носом схож с вороной,
был в коже старика - ребёнок,
чужбинным небом изнурённый.
Лежал он с горькими глазами,
с костями хрупккими, как сахар.
И кровью голубя, часами,
лечил его(но тщетно) знахарь.
За прачешной был тесный садик,
дышавший чахлою листвою...
Несите сына, Бога ради,
в квадрат с воздушной синевою.
Ему, должно быть, страшно трудно
дышать - почти уже без лёгких...
Солдатика, с улыбкой чудной,
сжал в пальцах он, как спички лёгких.
Ночь. Маленький, в сухой сорочке,
в углу сырого помещенья.
Застыл зрачок его в той точке,
откуда нет уж возвращенья...
Омыли чаем две старухи
труп за гладильною доскою,
и чёрные кружились мухи
над жёлтою его щекою.
Мать с бабушкою( в белом обе)
глядели на соседей волком.
Отец понёс в молочном гробе
полотнище с ребёнком жёлтым.
Три дня дитя уже покойно:
меж мёртвыми оно телами.
И всё ж отец его - спокойно
приветствует живых с узлами.
Молчит китаец: стар иль молод,
не знаем - он непроницаем...
Но мы напрасно ночь за холод,
его - за скрытность порицаем.
У каждого своя природа,
и не проявит по-пустому
потомство желтого народа
в словах - сердечную истому.
Что может быть мудрей монгола?
В нём сложность слова опочила...
Но многовековая школа
его - молчанью научила.
3
http://www.stihi.ru/2009/03/15/3328