«Поэт богат быть должен, знаменит,
Иметь швейцара, выездных лакеев.
«Поди! Поди!» – и коренник храпит,
Лебяжьи выгибают кони шеи,
Но пьяный кучер не сбавляет прыть,
Толпа к домам прижалась и к заборам.
«Поэт, наверно, в оперу спешит…
Не опоздал бы, акт второй уж скоро».
А грусть найдет: «Гони-ка, Ваня, к «Яру»,
В «Базар Славянский» иль куда-нибудь…
Туда, где бубны, скрипки и гитары,
Цыганки в танце не скрывают грудь».
Невежд и нынче домыслы свежи.
Поэт уже не больше скомороха,
А из богатства есть лишь боль души,
Да крест судьбы, и впереди – Голгофа.
А в зале ропот: «Ей, не тронь Христа,
Ты с виду сытый и весьма опрятный.
В твоих стихах встречаются места
Где нам без пояснений непонятно.
Поведай биографию свою».
Как отвертеться? Просьба зала свята.
Как двоечник, я у доски стою:
В поэте что-то есть от дипломата –
Он тоже может хитро речь вести,
Всего лишь взяв лукавство за основу,
Народ в такие дебри завести,
Сказав про все – о главном лишь ни слова.
Я, как могу, петляю и юлю,
Зал думает: во мне сокрыта тайна.
Повествовать я просто не люблю
О том, что прозаично и банально.
Что ж, коль хотите, я, друзья, готов
Припомнить все: и запахи и краски,
Ввести все в мир давно забытых снов,
Теперь уж недоступной детской сказки.
Я свет увидел в шестьдесят седьмом,
Июльской ночью пред грозою душной,
И как мне говорила мать потом,
Родился я и синий и тщедушный.
Как доктора в халате усмотрел
И акушерку с мордой лошадиной,
Я тотчас же повеситься хотел,
На прочной, как веревка, пуповине.
Но ангел мой явился в тот же миг –
Свет лампы надо мной зажег в палате
И мигом в положенье дела вник,
Пока сестра лишь путалась в халате,
И ножницы он протянул врачу –
И жизнь во мне, как ручеек, забила.
Шучу, друзья, конечно же, шучу,
Хотя, возможно, так оно и было.
Обмыть копыта – так заведено,
Я не гулял на том пиру веселом.
Деревню смутно помню – Бегино,
Где мой отец директором был школы,
Преподавала тоже мама там,
Мы в целом жили хорошо, в достатке,
И самовар гудел по вечерам,
Купили специально для прабабки.
На чай была старушка очень падка,
Обед варила, штопала белье.
На долю той неграмотной прабабки
Легло и воспитание мое.
Родители шептались меж собой –
Вокруг отца в РОНО плелись интриги,
Но что с поры запомнилось мне той,
Так это книги, всюду в доме книги.
О книги, книги, я ваш раб навек.
В те годы я не знал иного Бога!
И до сих пор под кров библиотек
Вхожу, как в храм, немея от восторга.
Имей я век, как праотец Адам,
Прочёл бы всё - я к чтению прилежен,
Прогнувшимся киваю стеллажам,
Приветствую, как жриц, библиотекарш.
Село другое, где закат крылат,
Где месяц, словно лук татарский, выгнут,
Лозинки в ряд, как караул солдат,
Бессменно сторожат коровий выгон.
Звенят под вечер бабьи голоса:
«Малинка! Зорька! Радуга! Красава!»
А рано утром зазвенит коса,
И, охнув, лягут под напором травы.
Родня собралась, кумовья, соседи –
Никто не спит, всяк отблеск зорьки ждет.
И все село, разбившись на «беседы»,
Вселенной песни русские поет.
К чертям собачьим грабли, вилы, косья –
Тут спор, чей клан кого перепоет.
И, словно по волнам многоголосья,
По небу месяц золотой плывет.
И я всерьез спросил отца тогда,
О той легенде, понаслышке зная:
«У каждого на небе есть звезда,
А где моя? Ты покажи, какая?»
Смутил отца ученого вопрос,
Не ожидал он прыть во мне такую:
«Ты сам, сынок, вглядись в мерцанье звезд,
Себе по нраву выбирай любую».
Копёнка сена, сладко пахнет клевер,
Смотрел я долго в темный небосвод
И пальцем показал отцу на Север:
«Нашел, нашел! Смотри-ка, папа, вот».
Не понимал, чему отец смеется,
Он был большим насмешником всегда.
«Ты точно так же мог бы выбрать солнце –
Ведь это же Полярная звезда».
И, завершая диалог наш странный,
В обиде я побрел к копне другой,
Сказав сквозь слезы: «Коль нельзя Полярной,
Тогда не нужно вовсе никакой».
И плакал я, и пели все вокруг,
В низине золотой туман дымился,
Быть может, там, где Зюгуновский луг,
Во мне поэт нечаянно родился.
Глаза расстались с слезной поволокой,
Прошла обида вскоре без следа.
Я думал: «Отчего так одинока
На Севере Полярная звезда?»
Мне греет душу свет тех давних дней.
О юности приятна ностальгия.
И было в буйной юности моей
Всего две страсти: лошади и книги.
Но книги ладно – сын учителей,
Примеров сотни сыщете повсюду,
Немудрено, что стал я книгочей,
А к лошадям любовь во мне откуда?
А были кони – загляденье кони!
Для них забор, телега – не барьер.
В глазах безумных – пламя преисподни,
С подвижностью и грацией пантер.
А я иных коней не признавал,
В каникулы скучающий бездельник,
Когда романы под кровать бросал,
Был самый первый на селе наездник.
Где вы сегодня, Орлики, Абреки?
Неужто приказали долго жить?
Я книгам поклонюсь в библиотеке,
Но где пред вами голову склонить?
Куда же вы запропастились все?
Конюшни нет, лишь вкус полыни горький,
Не кланяться же конской колбасе,
Что на столе лежит, под рюмку водки.
Да что там кони! Пробил час утрат,
Судьба – рулетка, Смерть в ней ставки множит.
Отец и мать на кладбище лежат,
Деды и бабки, да и сестры тоже.
Но полно, полно, сгинь ты, грусть-тоска!
Я жизнь люблю, рассветы и закаты,
Снега и кучевые облака,
Зигзаги молний и грозы раскаты.
Люблю я летний теплый дождь грибной,
Что, словно бы шутя, на землю прыснет,
Минута- две – и радуга дугой,
Как мост из сказки, над землей повиснет.
Устал, друзья, уж вы простите мне.
Когда-нибудь дам полное признанье
О женах, о работе, о Чечне,
Пробелы укажу в образованье.
Я любопытству стану угождать,
Всех откровений перепрыгну планку,
Скажите мне, зачем вам это знать –
Я вывернусь пред вами наизнанку.
Февраль 2007 г.