В марте 2009 года в московском издательстве "Библиотека "ЕДИНАЯ КНИГА" вышел мой сборник стихов "Красные деревья". Инициатором этого издания выступил поэт и критик с Дальнего Востока, член Русского Пен-центра (PEN-CLUB) Иван Шепета - http://stihi.ru/avtor/ivanshepeta. Он же написал и предисловие к книге.
СТИХИ ЕСТЬ ПО ОТДЕЛЬНОСТИ В РАЗНЫХ РАЗДЕЛАХ.
НОВАЯ, СЛУЧАЙНО ОТКРЫТАЯ ОБИТАЕМАЯ ПЛАНЕТА ВСЁ ИЗ ТОГО ЖЕ СОЗВЕЗДИЯ ТОПОРА
Ян Бруштейн - поэт случайных открытий, нечаянных удач и щедрости богато одарённого человека. Это становится понятным, когда читаешь "Стихи юного Яна", и сравниваешь с итоговыми вершинными достижениями: "Стихи сыну", "Сухари", "Дом-корабль", "Последний пират", "Точу ножи!" и другими стихотворениями. Как до обидного мало, какую цену за всё это заплачено! Небольшая книжица и целая жизнь - они уравновешивают друг друга... Однако так было не раз в истории отечественной поэзии: с одной книгой входили в ее историю и Ф.Тютчев, и И.Анненский.
Наиболее ценные качества в манере предлагаемого автора - простота, прозрачность и одновременно романтическая приподнятость. Именно романтическая приподнятость, а не гражданский пафос, чуждый Яну. Нет ничего нарочитого, натужного, непрожитого. Каждое слово подтверждено жизнью, ему веришь. Это высокая лирика, близкая по манере любимому мною Юрию Левитанскому и одновременно рациональному Давиду Самойлову. Однако иногда поэт отступает от сложившейся манеры, и тогда происходят те самые удивительные открытия, о которых я говорил выше.
"В созвездии Топора" - так называлась одна из книг поэта Ивана Елагина, уроженца Владивостока, умершего в далёкой Америке. Его жизнь пришлась на самую сердцевину 20 века. И это о нём, о 20 веке, сказано - в созвездии Топора.
Читая "Миф о красных деревьях" Яна Бруштейна, уроженца Петербурга (пусть и прожившего многие годы в Иванове), города по-имперски симметричного Владивостоку, вспоминаю Ивана Елагина, невостребованного, недопонятого у себя на родине.
Миф - не метафора, цель которой сравнение с чем-то хорошо известным, чтобы понять нечто не совсем понятное. Миф - это реальность, придуманная художником. Она может вступать в метафорические отношения с современностью, а может быть и неким пророчеством. А может стать и самоценным художническим миром. Фантастикой. Эдаким литературным абстракционизмом.
Настоящий художник связан со своим временем не только и не столько размышлениями о событиях современных или недавно ушедших, сколько литературной техникой, используемой им. Навыками, ремеслом. Прорывы в области этой самой литературной техники случаются не часто - ровно по количеству великих поэтов, а их, сами знаете, по пальцам посчитать можно.
Юрий Кузнецов, недавно умерший и уже подзабываемый - тот самый великий поэт, кто в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века миф использовал как универсальный поэтический язык. Возможно, висевший в воздухе века Топор стимулировал такое художественное развитие лирики.
В поэтической сказке странным образом обычные слова приобретают двойное, тройное эхо. Это ассоциации, которые преследуют культурного читателя.
Красные деревья - это и красивые деревья, и деревья ценных пород (мебель красного дерева), и даже где-то советские, кровавые. И, несомненно, духовные существа. Так как имеют великую цель, исполняемую поколениями - достичь воды. А вот "деревня" - полная им противоположность. Некультурная, бездуховная. Она-то и делает из одухотворённых существ "красные, прекрасные дрова". Кто-то может увидеть здесь политику, сведение исторических счетов и т. д. и т. п. Видимо, не без этого, так как везде эхо, эхо. Даже слово "дрова" (напился в дрова) приобретает в языке мифа трагическую многозначность. Неподвижность - в противоположность вековому движению, вот что такое дрова! Кто-то увидит здесь оговор замечательной русской деревни, так это - пожалуйста. Отпереться легче легкого: МИФ! А он - вне политики, он для детей.
Даже если они - пенсионеры.
Ян - философ. Он знает, что все желания, в конце концов, исполняются. Правда, увы, иногда трагическим, парадоксальным образом. Иногда через поколение: дерево - дрова - корабли, которые запускают неведомо куда деревенские дети.
А корабли куда-то плыли сами,
Бумажными мотая парусами,
И вздрагивали красными бортами
Достигнувшие всё-таки воды.
Куда же они "плыли сами"? Не в Америку ли, на вновь обретенную родину выдающегося, бывшего русского поэта Ивана Елагина, сверяя в ночи свой путь по звёздам из созвездия Топора?..
ИВАН ШЕПЕТА
г. Владивосток
И будет: утро зазвенит,
Вернусь, и станет все иначе,
И запоздалая удача
Крылом осенним осенит.
И я поверю, что не зря...
Не зря... не зря...
И буду молод,
И на меня обрушит город
Последний холод ноября.
Войду, как прежде, налегке,
Случится то, что день назначит,
И запоздалая удача
Крылом ударит по щеке.
ИЗ ПАМЯТИ МОЕЙ...
А дедушка скажет «Лехаим», а бабушка даст пирожок... Не время, а мы утекаем, и медленно таем, дружок. Случилось что должно на свете - на мелочь судьбу разменял... Но папа на велосипеде еще покатает меня. Еще я поплачу над мамой - ушедшей, седой, молодой... Еще постою я, упрямый, под шестиконечной звездой...
СТИХИ СЫНУ
Мальчишка с пристани ныряет.
Он нас с тобой не повторяет,
Хотя знакомые черты
В нем проступают ежечасно.
Ах, прыгать в море так опасно
С бетонной этой высоты!
Он неуклюжий, долговязый,
Грубит, и с нежностью ни разу
На нас с тобой не поглядел.
Из всех рубашек вырастает,
Вокруг него - иная стая,
И мы как будто не у дел.
…Из моря выйдет посиневший,
Так быстро вырасти посмевший
(Попробуй-ка, останови!)
Шагнет на край, взмахнет руками,
И скроется за облаками
От нашей суетной любви.
Он приспособлен для полета,
И радости тугая нота
В соленом воздухе дрожит.
Мальчишка с пристани ныряет,
Он нас с тобой не повторяет
И нам он не принадлежит.
Откликнется на имя Сына,
Потом - саженками косыми
Навстречу ветру и волнам
От нас, от нас – по белу свету.
Но отчего в минуту эту
Так горестно и сладко нам?
КОКТЕБЕЛЬ
Заколдованный город – не город почти,
Через бывшую Родину взгляд сквозь очки,
Эту боль, эту цель объяснять мне тебе ль:
Коктебель, говорю, посмотри, Коктебель…
Помолчи, прислонившись к его парусам,
Я бы сам, но прикован я к серым лесам,
Ты вдохни этот сон ковыля, чабреца,
И соленой водой смой тревогу с лица.
Непомерная ноша – пожизненный срок:
Возвращаться, прощаться, не видеть дорог.
Заколдованный город заснул и затих.
Все прими – за себя, за меня, за двоих…
ИЗ КИНЕШМЫ В ЮРЬЕВЕЦ
Что рассказать про этот день,
Про Волгу, скованную ветром,
И про обледеневший борт
Рассерженного «Метеора»?
Нас было мало там, внутри,
В железном ящике,
Спешившем
К причальной стенке.
Пили пиво,
Холодное, как все вокруг,
Лениво спорили, и эхом
В нас отдавалась дрожь мотора.
И знали, что чудес не будет,
Осенних маленьких чудес.
Они остались там, за бортом,
Где Волга, скованная ветром,
Держала на своей ладони
Обледеневший «Метеор»,
Где в глубине дрожали рыбы,
И масляные пятна нефти
Под ветром жили неподвижно,
Не замечая цепких волн.
Но мы-то были там, внутри…
И только
Шальная женщина-матрос
В своей промасленной тужурке
На волю вырвалась,
И молча
Мы поглядели на нее.
И пили пиво. И чего-то
Все время ждали. Наконец,
Рванув холодное железо,
Она вошла. И протянула
Свои тяжелые ладони,
Обветренные дочерна.
«Глядите, снег!» - она сказала,
И шарик с острыми краями
Подбросила, и уронила,
И наступила на него.
И лишь один хмельной попутчик
К ней подошел, обнял за плечи,
И, наклонившись слишком близко,
Ей долго что-то говорил.
Она смеялась, и краснела,
И вздрагивала в такт мотору.
И больше никаких событий
В то утро не произошло.
ДВОРОВЫЙ РОМАНС
Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.
Он приносит злые строки – память нашего двора.
Там живут башибузуки, отвратительно крича.
Эти сладостные звуки маму будят по ночам.
Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…
Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.
Пусть росли они бурьяном, с желтой пылью в волосах,
Им не надо фортепьяно колотить по два часа.
Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…
Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.
Где вы? кто вы? память стерта, во дворе другой разлив,
И разорвана аорта, землю кровью раскалив.
Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши
Как же ваши разговоры будут злы и хороши!
Вы остались в том пространстве, в очистительном огне.
Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.
Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…
Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.
ВОСПОМИНАНИЯ О МАРЬИНОЙ РОЩЕ, ГДЕ Я ЖИЛ АСПИРАНТОМ В ЗНАМЕНИТОМ ОБЩЕЖИТИИ ГИТИСА НА УЛИЦЕ Трифоновской, 45Б
Капризен и обрызган,
И выряжен попроще,
Весенний ветер рыскал
По Марьиной Роще.
Как баржи, трамваи
Среди воды вставали,
И падали капели,
Шалея и глупея.
Стояла, мало веря
В лихое это дело,
Очередь у двери
Винного отдела.
И мимолетный сторож,
Вечерней грусти полон,
К ней нес, почти со стоном,
Стакан, большой и полый.
Капели пели, падая
На лужи и на рожи,
Сгребала грязь лопатами
Марьина Роща.
Трамваи отчаливали
Между водой и небом,
И пахло так отчаянно
Последним снегом.
АВТОБУСОМ В ТЕЛАВИ
1.
Автобусом в Телави.
Там друзья
Из подземелья достают бутыли,
Ковры кладут на старые скамьи
И раздувают угли.
И Заза, освещенный поздним солнцем,
Размахивая шашлыками,
Поет о Боге
Древние слова.
Ираклий наливает мне в стакан
Тугую кровь земного винограда,
И с шелковицы падает на стол
Подсохший лист...
Автобусом в Телави!
2.
О, Цинандали и Киндзмараули,
Кахети, Тбилисури, Ахашени.
О, Саперави, о, Эрети,
Напареули или Хванчкара!
Но - Мукузани, даже Гурджаани,
Васисубани - о! а Ркацители,
К тому же - Алазанская долина,
И даже кисловатый Саирме.
Под хачапури там, на Руставели -
Вода Логидзе разноцветным чудом...
Но лучше нет – из древнего марани,
В Телави, без названия вино.
САШЕ
В Кривоколенный переулок
Войду, стезя моя легка,
И там куплю я пару булок,
Вино, бутылку молока
И папиросы.
С другом Сашей
Мы все съедим и разопьем.
Нам по семнадцать. Я дурашлив.
А он силен. И мы вдвоем.
На той скамейке развалившись,
Совсем легонько подшофе,
Мы с ним - на улице столичной,
Я в бобочке, а он в шарфе…
Сидим – форсим, но эта накипь
Нам не мешает по весне
Поговорить о Пастернаке,
О Сталине и о войне.
Бравируя стихом точеным,
Дразню его, пуская дым.
И разве что из-за девчонок
Порой ругаемся мы с ним.
Мы врозь в безвременье шагнули,
Лишь помнили издалека.
И настигали нас не пули –
Потеря смысла и тоска.
Я не был рядом в то мгновенье,
Когда он срезал эту нить.
Не смог ни словом я, ни тенью
Тогда его остановить.
Вину мою избыть мне надо,
И знаю я в конце пути:
Когда-нибудь мы будем рядом –
Там, где душа его летит.
ИЗ РОССИИ С ЛЮБОВЬЮ
В этой неподвижной сини
Бьют под дых колокола.
На задворках у России
Хуже нет – мои дела.
Как я бился, как я рвался,
Чтоб не плоше сыновей...
Начудил, навоевался,
В землю набросал кровей.
Не ведет она и бровью,
Только небо все синей.
Безответные любови,
Говорят, всего сильней.
ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ
У памятника Пушкину я Соню ждал и Лену,
У памятника Пушкину я вкусный пил «Агдам»…
Как говорится, было нам и море по колено,
Мальчишки этих странных лет - умны не по годам.
Не отломила нам судьба элитного лицея,
Но воздух века был шипуч, куда «Мадам Клико»!..
И мы пьянели без вина, смешные лицедеи,
Стихи читая до утра, свободно и легко.
У памятника Пушкину чудил Губанов Лёня,
И все тянул безмерных строк серебряную нить…
Каким же был я в те года живым и окрыленным,
И стоило, признаюсь вам, тогда на свете жить!
ЖЕЛЕЗНЫЙ ЗВЕРЬ
Как река, стекает поезд, дождь дробится о стекло,
Город твой, в воде по пояс, к горизонту унесло.
Ни стихами, ни руками не достану - знаю сам,
И крутыми берегами поднимаются леса.
Горький запах папиросный, гулкий тамбур ледяной,
Только слов ненужных россыпь догорает за спиной.
Не сожгу о них ладони, не зажгу о них свечу,
На далеком перегоне снова сам с собой молчу.
А тебе сегодня снится то, что не подвластно мне,
А тебя чужие лица обступают в тишине.
В руку - сон, в дорогу - душу, эти строки - прочь с листа.
Ночь залечит, и разрушит, всё поставит на места:
Наши встречи, наши речи, прошлый дым, и горький чад,
Все разрушит, и залечит, и разрубит все сплеча...
Жизнь прошла. Она за кадром. Старый фильм - который год.
И уже известен каждый предстоящий поворот.
А дорога дальше длится, сталью отстояв права,
И ложатся на страницу нежеланные слова:
Пусть слепые эти тени унесет железный зверь,
Но земное притяженье не удержит нас теперь!
МОЙ ПРАДЕД
Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом,
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул – сводило животы
У скандинавов, что молились снегу.
И рост – под два, и с бочку – голова,
И хохотом сминал он злые волны,
И Торы непонятные слова
Читал, весь дом рычанием наполнив.
А как гулял он, стылый Петербург
Ножом каленым прошивая спьяну!
И собутыльников дежурный круг
Терял у кабаков и ресторанов.
Проигрывался в карты – в пух и прах,
Но в жизни не боялся перебора.
Носил прабабку Ривку на руках
И не любил пустые разговоры.
Когда тащило под гудящий плот,
Башкою лысой с маху бил о бревна.
И думал, видно, – был бы это лед,
Прорвался бы на волю, безусловно!..
Наш род мельчает, но сквозь толщу лет
Как будто ветром ладожским подуло.
Я в сыне вижу отдаленный след
Неистового прадеда Шаула.
ТОЧУ НОЖИ!
Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»
Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.
Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,
И швырял он, злясь для вида, мерзлые комки земли.
Шляпу надевал из фетра, улыбался криво нам,
Молча раздавал конфеты осторожным пацанам.
А под вечер, водки выпив, не сдержав тяжелый вздох,
Он кричал болотной выпью: «Швайне, ахтунг, хенде хох!»
Бормотал, дурной и жалкий, про войну, про спецотдел,
Как боялся, как сражался, как десятку отсидел.
С воем задирал штанину, и совал протез в глаза,
И стекала по щетине бесполезная слеза.
...Утро стыло в переулке, и не видело ни зги.
За окном, в пространстве гулком, слышались его шаги.
Между нами тьма такая... Через время, через жизнь
Слышу голос полицая: «Подходи, точу ножи!»
СУХАРИ
А бабушка сушила сухари,
И понимала, что сушить не надо.
Но за ее спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось –
Как солнце над ее землей затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И остывала в памяти «буржуйка»…
И бабушка рассказывала мне,
Как обжигала радостью Победа.
Воякой в шутку называла деда,
Который был сапером на войне.
А дед сердился: «Сушит сухари!
И складывает в наволочку белую.
Когда ж тебя сознательной я сделаю?»
А бабушка сушила сухари.
Она ушла морозною зимой.
Блокадный ветер долетел сквозь годы.
Зашлась голодным плачем непогода
Над белой и промерзшею землей.
«Под девяносто, что ни говори.
И столько пережить, и столько вынести».
Не поднялась рука из дома вынести
Тяжелые ржаные сухари.
* * *
...и если горечью случайной
скупая память обдерет,
глотни вина в забытой "Чайной"
под заскорузлый бутерброд.
О как мы пили, как мы пели
под "33" и "Солнцедар",
тогда б мы выдержать сумели,
наверно, даже скипидар!
И наши дамы в легких "мини"
(чувихи, кадры и герлЫ)
так были строги и милы,
и так в любви неутомимы...
Пока мы бредили бедово
по нашим кухням и дворам,
один генсек сменял другого,
нисколько не мешая нам...
Надежде
ЛЮБОВЬ
+ + +
…А женщина плыла, летела
По той границе дня и снега,
По лезвию души и тела –
Вся для беды или побега.
Она была совсем особо,
В глаза метнулась прядь косая.
Сапожки, тронутые солью,
Земли, казалось, не касались.
Она была сиюминутна,
И вечность прятала в ладони.
А я завидовал кому-то,
Кто ждал ее в далеком доме.
+ + +
Когда тебя еще не было,
Я мечтал о тебе по ночам.
…Волосы твои по плечам рассыпаны,
В твоих глазах – зеленые искры.
Ты свернулась калачиком, нескладная девчонка,
испуганная моими ласками.
А утром
Ты отчаянно проснулась
и бросилась в холодную воду нового дня.
Потом ты остригла волосы,
Стала взрослой,
И утром уже не вскрикиваешь,
увидев меня рядом.
Ты знаешь себе цену.
На тебя оглядываются, и это тебе нравится.
Если я схвачу тебя на руки,
и закружу, и заставлю смеяться,
Ты прижмешься ко мне, поцелуешь,
И выскользнешь, как вода, из ладоней.
Но когда ты еще спишь –
Голенастый подросток с испуганными губами –
Я целую твой висок,
тоненькую голубую жилку,
И мое сердце обрывается
В страхе за тебя.
СУМАСБРОД
С ума сбредаю, сумасброд.
Весна. Ворота. Поворот.
И мокрый снег за поворотом,
И ветер лупит по воронам,
И крутит серое перо.
А где-то хохот ледохода,
И женщины, кляня погоду,
Спешат и прячутся в метро.
Гляжу им вслед, себя стыжу,
И по воде, подобно Богу,
И, аки посуху, дорогу
На красный свет перехожу.
Милиция моя, прости,
И не грози законной карой.
Зеленым светом освяти
Меня, и снег, и тротуары,
И все что встречу на пути…
* * *
За эту встречу - жизнь и час,
За чудо это - миг и вечность...
А говорили, будто верность
Не создана для грешных, нас.
Причудам века вопреки
Тяжелые откроем двери,
Мерцающим глазам поверим
И припадем к теплу руки.
Свою накопленную боль
Воздвигнем небом над собой,
Расплещем, как из полной чаши.
И станет крепостью порог,
И бросит стрелы грешный бог,
Придуманный любовью нашей.
БЕЛЫЙ ВЕТЕР
Мы с тобой на пепелище
Чьих-то судеб и привычек.
Только белый ветер рыщет,
Как мальчишка с пачкой спичек.
Мы построили домишко -
Небоскреб на курьих ножках.
Прижились мы, и не слишком
Непосильна наша ноша.
Мы сейчас с тобою вроде
Осажденных в этом доме...
А вокруг нас ветер бродит
И огонь таит в ладони.
РОМАНС
Из холодного – в горячее, из ослепших – снова в зрячие,
Может, кто-то позавидует, что такое мне досталось...
Право слово, перемелется, и в любовь твою поверится,
Ничего еще не кончилось, и пока еще не старость.
Ах, как молодо светается, и любви святое таинство
Рыжим снегом, солнцем яростным вновь мои врачует раны.
И гитара неразлучная обещает утро лучшее,
На мои прикосновения отвечая песней странной.
Прозвенит струна последняя отголоском счастья летнего,
И отчаянье вчерашнее – пустяки, такая малость...
Из холодного – в горячее, из ослепших – снова в зрячие,
Только б сердце мое бедное в этот час не разорвалось.
СТАРОЕ ПИСЬМО
«Я знаю, вечер будет сломлен,
Когда, поступку вопреки,
Я выбегу из Ваших комнат,
Не дав поцеловать руки.
Божественная ночь не станет
Броском в кривые зеркала,
И покачнутся своды зданий,
Там, где для Вас я не была
Последней жертвой.
Милый, милый,
Растерянно вздохнете Вы,
Когда с моей столкнетесь силой –
Как с дымом одолень-травы.
Я Вас жалею. Бойтесь, бейтесь,
Предатель, чудо, мой герой!
Вам не понять ни ведьм, ни бестий,
Вы – жалкий трус...»
Вот так порой
На скомканном клочке бумаги
Сожгут забытые слова...
«Сдаетесь ли?... Спускайте флаги...
Но не пытайтесь целовать!»
ЛЬВИЦА
С тобой недостижим покой.
Ты львица с быстрою рукой:
Ласкаешь и немедля ранишь.
И даже если загрустишь,
Вздохнешь, встряхнешься и летишь,
Не замолчишь и не устанешь.
Заденет горькая стрела –
Мгновенье, и сгорит дотла,
И зарубцуются все раны.
В глазах твоих все тот же свет,
Минувших лет как будто нет,
И только мир – святой и странный.
И я бояться не привык,
Когда раздастся львиный рык…
ПОПЫТКА
Пора, ребята, уходить,
Ломать традиции и копья,
Смотреть не надо исподлобья
На то, как рвется ваша нить.
Была попытка - хороша,
Но развалились эти дроги,
И плачет, не найдя дороги,
Моя еврейская душа.
Ей Ты, кто выше, помоги
И приласкай сухой ладошкой,
Пускай, как будто понарошку,
Пройдет безмерные круги.
Потом, хотя бы на чуть-чуть,
Позволь вернуться, воплотиться,
Ну, пусть собакой, или птицей
Пройти неуловимый путь -
Руки ее припомнить власть,
Щеки коснуться – будто ветер,
Узнать, почувствовать, отметить...
А после – навсегда пропасть.
Она услышит птичий грай,
И след петляющий заметит,
И скажет заклинанья эти:
«Не умирай, не умирай...»
СТРАСТЬ
В пространстве первородного греха
Запретный плод горчит намного слаще.
В мою берлогу ты войдешь, легка,
Пройдя сквозь время малостью летящей.
И рук, и губ коснешься, словно свет
Блуждающей звезды. Одежду скинув,
С меня сдерешь слепую толщу лет,
Которая мою согнула спину.
Я задохнусь, втянув твоих цветов
Неведомый, недостижимый запах.
Как зверь, я буду в этот час готов
Ползти к тебе на онемевших лапах...
Потом ты засмеешься, дверь закрыв,
И я умру. Вернешься – снова счастье,
Когда стремительно столкнется твой порыв
С моею мерной и неспешной страстью.
МИРЫ ЗВЕРЕЙ И ПТИЦ
«Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки,
молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды
и те, которых нельзя было видеть глазом…»
А.П.Чехов, «Чайка»
КРАСИВЫЕ И СВОБОДНЫЕ
Вся эта история приключилась,
Потому что на лицах прекрасных коней
Сбруя топорщилась, болью сочилась,
И я не мог примириться с ней.
На моей золотой планете
Острый и жалостливый курсор
Тугие ремни и железа эти
Рвет и отбрасывает с тех пор.
Здесь и следа не найдет погоня.
В землях туманных, в травах седых
Проходят красивые, мудрые кони,
Не вспоминающие узды.
О ПОЭТЕ, СТИХАХ И ПТИЦАХ
Удивительный поэт
Жил в согласье с мирозданьем,
И стихи без опозданья
Выпускал как пташек в свет.
Но пернатые стихи
О таком высоком пели,
Что глухие свирепели
И готовили силки.
И они ловили птах,
Чтобы жили птицы в клетках,
Чтобы песни были редки,
Как брожение в умах.
Грустно крылья опустив,
Воду выпив из корытца,
Забывали эти птицы
Свой божественный мотив.
Наступала тишина,
И привычно, как мычанье,
Было общее отчаянье
Без поэзии и сна.
Но наутро – как тут быть? –
Вновь обрушивались песни,
И хоть лопни ты, хоть тресни,
Было всех не изловить.
Потому что жил поэт
С мирозданием в согласье,
И стихи свои, к несчастью,
Выпускал как пташек в свет.
И поэтому стихов,
И пернатых, и безбожных,
И не очень осторожных
Было больше, чем силков.
СТАРЫЙ ГОРОД
(РЕНЕ МАГРИТТ, "НОСТАЛЬГИЯ")
Кошачий смысл не льву ли ясен,
Когда разляжется, прекрасен,
Надолго и надежно сыт.
А фрачный ангел просто рядом,
Чтобы скользнуть небрежным взглядом,
Когда положим на весы
Все стыдные и злые мысли.
...Пилат старательно умылся.
Его здесь нет. И не о нем
Молился ангел чернокрылый,
Не перед ним гордился силой
Лев, перекрещенный огнем.
Слепая тяжесть парапета
Нас убедит, что песня спета,
Что наше время истекло.
А город, скрывшийся в тумане,
Не нас настигнет и обманет,
Разбив зеркальное стекло.
Нам фрачный ангел не поможет:
Застыл навеки с постной рожей
Там, где течет остаток дня,
Где величаво и беспечно
Он охраняет город вечный -
Лев, не боящийся огня.
19 АВГУСТА ЛЮБОГО ГОДА
Я прыгну выше головы,
Услышу грозный рев травы,
Дерев тревожное рычанье.
Но им ответит шепот льва,
И волка тихие слова,
Гиены ласковая тайна.
И там умру я поутру,
И выйду, и слова сотру,
Омою тело камнепадом.
Гадюка с крыльями стрижа
Промчится, по воде шурша,
И запоет, в лицо мне глядя.
Глаза закрою я, прозрев,
И вдруг пойму, как нежен лев,
Прекрасен гриф, и ящер ласков…
Там будешь ты, любви полна:
Тиха, внимательна, нежна...
Бывает и такая маска.
ПАУК
Никто не любит паука.
Его шаги всегда упруги,
Его слова всегда весомы,
И мухи падают в испуге,
Когда проходит он по дому.
И вслед за ним идет тоска.
А он – любитель вин и книг,
Бетховена и Ренессанса,
Ночами сочиняет стансы,
Не прерывая ни на миг
Души высокую работу.
Но - метко прозван Живоглотом...
Бросая взгляд через плечо-
Не подкрадется ли супруга,
Стихи он шепчет горячо
Поэтов пушкинского круга.
Без сна шагает до зари,
А голод гложет изнутри.
Все просто, мудро, на века:
В тенетах спутанная муха,
И ждет жена, не дашь ли маху,
Извечное томленье духа,
Идешь к обеду – как на плаху…
Никто не любит паука!
РАКОВИНА
Старый старый интеллигент
В раковине своих потерь
Намозоливший язык преподаванием уходящих наук
Любящий музыку Рахманинова и свою безжалостную страну
Укрытый хитином морщин и водорослями седой бороды
А там внутри
Нежность и беззащитность
И выращенная за всю жизнь мерцающая драгоценность
Как он боится что его раскроют
Как он боится что его не найдут
Кто скажет
Что происходит с жемчужиной
Когда моллюск умирает
СМЕШНАЯ ГРУСТНАЯ НЕВОЗМОЖНАЯ СЛУЧИВШАЯСЯ ИСТОРИЯ
«Не делайте слона из мухи!» - сказали нам. Мы не послушались.
Надели шапочки газетные и обручились с колдовством.
И, предугадывая слухи, мы видели: слоновьи уши
Локаторами ловят ветры, заполонившие наш дом.
Мы трогали его за хобот, а он пугливо жался к стенам,
И бился лбом о стекла окон, не понимая ни рожна.
А в тишине дробился хохот. Соседи, потеряв степенность,
Как на базаре, громко охали, слоняясь около слона.
И, шутовству такому рады, совали булочки с изюмом,
И, поднатужась, притащили ведро большущее с водой…
За стенкой громыхнуло радио, и он, на радость самым умным,
Такой большой и беззащитный, ведро взметнул над головой.
И завертел, и хлынул ливень, и наши шапочки намокли,
И, смытое водой, увяло и растворилось колдовство...
А муха ползала лениво. Слона мы вспоминали молча.
Соседи разошлись устало. И пусто стало без него.
ЗЕЛЕНАЯ ВОЛНА
Идет зеленая волна,
В мои глаза – до края.
И что-то, наподобье сна,
Меня в себя вбирает.
Земля уходит из-под ног,
И становлюсь я меньше.
И говорит: «Привет, сынок»
Отец, давно умерший.
И, словно детский петушок,
Во рту секунды тают,
И так без боли хорошо,
Как вовсе не бывает.
Но удержаться я не смог –
Лицо собака лижет,
И возвращения порог
Становится все ближе.
Я принимаю эту боль –
Пусть ноет звуком альта…
Не беспокойся. Я с тобой.
Давай вставать с асфальта.
МИФЫ И ЛЕГЕНДЫ МОЕГО МИРА
"На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь..."
Булат Окуджава
Каждый из нас, наряду с реальным местом, назначенным ему судьбой и случаем, имеет право бывать в пространстве своих фантазий. Эти миры, эти планеты - разные, порой навсегда заброшенные, порой цветущие и сложные. Иногда – крошечные (вспомните Маленького Принца), а то и совсем незаметные. Бывают они темными, полными реализованных тайных желаний. Чаще – добрыми и счастливыми. Кому-то они мешают, даже раздражают. Такие перевоспитываются и становятся картонными макетами себя. Кто-то уходит туда навсегда, и добрые врачи отправляют его в место, которое один знакомый талантливый шизик называл Пристанищем. Остальные просто живут с этим, иногда становясь поэтами.
Мне о потайной планете рассказала мама, в очередной раз омывая разбитое на улице лицо своего неуклюжего, но гордого сыночка. Мир был пока пустой и бесцветный, и только потом я заселил и разукрасил его, как хотел.
Я работал, любил, растил сына, дурел от странной и безжалостной эпохи перемен, а моя планета просто крутилась вокруг зеленого солнца, позволяя мне выживать и вволю фантазировать.
Любой мир, населенный разумными существами, создает свои мифы. Эти - с моей планеты.
МИФ О КРАСНЫХ ДЕРЕВЬЯХ
К реке шагали красные деревья,
К воде спешили красные деревья,
По шагу в год – но все же шли деревья,
Надеясь, что когда-то добредут.
А впереди лубочная деревня,
Красивая и прочная деревня,
Волшебная и хлебная деревня
Ждала, когда поближе подойдут.
Точила топоры она и пилы,
Железами по воздуху лупила,
И удалую пробовала силу,
Которая всегда одержит верх.
Деревья же не ведали испуга,
И, землю бороздя подобно плугу,
Поддерживая бережно друг друга,
Брели они к воде за веком век.
К реке спустились красные деревья,
К воде припали красные деревья…
Навстречу вышла целая деревня
И предъявила древние права:
На то они на свете – дровосеки,
Зимой хотят тепла и скот, и семьи,
И вот срубили красные деревья
На красные прекрасные дрова.
Кораблики из них строгали дети,
И, у огня играя, грелись дети,
И в том, что нет чудес на белом свете,
Не видели особенной беды.
А корабли куда-то плыли сами,
Бумажными мотая парусами,
И вздрагивали красными бортами,
Достигнувшие все-таки воды.
ДУША И ТЕЛО
Между брамселем и гротом, между флейтой и фаготом размещается душа.
Ну а тело – между стулом и окном, откуда дуло, как в висок из калаша.
Мачты пели и скрипели, скрипки пили и вопили, задыхаясь от тоски.
И Харон просил свой пенни, и метались кони в мыле, уходя из-под руки.
Паруса боялись штиля, а душа боялась плена, но ее никто не звал.
Все ходили и шутили. Каменел он постепенно. Понемногу остывал.
Шла душа дорогой торной меж бушпритом и валторной на сгущающийся свет.
Мир парил под парусами.
Тело тихими глазами медленно глядело вслед.
ПТИЦЫ
Если был я никем,
Если буду никак,
Если бросит клыкастая стая,
Я уйду насовсем,
Как разжатый кулак,
На зюйд-вест навсегда улетая.
А за мной десять птиц,
Не замыслив беды,
Золотыми крылами замашут.
И не будет границ,
Ни земли, ни воды,
Только братство пернатое наше.
И страна не видна,
И струна не поет,
Все, что было – запутано снами.
Если завтра война,
Если завтра в поход...
Вы простите, но это не с нами.
АНГЕЛЫ
В небе смеются надо мной
Два пацана с нечесаными головами.
Крылья их тоже лохматы
И чистотой не блещут.
Если у них есть мамы,
Давно пора надрать огольцам уши,
Запихать в ванну,
Дать птицу из латекса
И кораблик из сосновой коры.
Пусть плюхаются, отмокают,
Ноют, что мыло попало в глаза,
Хохочут и брызгаются…
Потом за крылышки – на веревку, на ветерок,
И выпустить чистых, белых,
Причесанных,
И чтобы через крошечный кусочек вечности
Они уже кувыркались в небе
Чумазые,
Растрепанные,
Веселые
И счастливые.
СОН
Если будем раскачивать сны -
Значит, мало нам выдали в душу.
И следы наши воды разрушат
Ныне, присно текущей весны.
Так сказал мне один человек.
Он из мрамора. Видимо – грек.
У него половина лица
Поросла апельсиновой коркой,
А словарь его грубый и горький,
Расшифрованный не до конца.
В этом сне я проснуться могу
На античном его берегу.
Половину непонятых слов
Молча мне объяснит перевозчик,
А вторую, не трогая вожжи,
Черный мальчик, погонщик ослов.
Пляж под Хайфой. Песок раскалён.
В горле сушь. Перевернута суша.
Я покинут, и мир мой разрушен,
Опрокинут в немыслимый сон,
Где землей я придавлен, как все
В среднерусской моей полосе.
УЧЕНИК ПИГМАЛИОНА
Я неумелый ученик,
Но прикоснусь рукою смелой
Я к мрамору. И в тот же миг
Падут умения пределы.
Того, что мастер не дерзнул –
Сорвать одежды с Галатеи.
Пока, усталый, он уснул,
Я и сумею, и посмею.
Ее любовью напою,
И белый мрамор станет смуглым,
И мастер оглядит с испугом
Пустую комнату свою.
ПЕРЕВАЛ
На минуту представим:
я миновал
первый свой перевал.
И мудрый часовщик (в миру – художник)
кисточку обмакнул в белый дождик
и первую седину нарисовал.
(Детский рисунок – ниточка к ниточке
на черном поле моей головы)
И, улыбнувшись, сказал: «Увы,
Вы опоздали,
свой перевал вы давно миновали,
Вы и узнать его не успели,
вы и песню о нем не спели».
А я ответил: «Эта песня – как птица на воле,
как птица на ветке.
Остаться неспетой она не может
ее судьба меня не тревожит,
она сама, без меня, споется».
Но тут я заметил, что он смеется.
Да, часовщик (в миру – художник)
тихонько так улыбнулся,
кисточку обмакнул в черный снег,
И к белым волосам прикоснулся,
И сказал: «Чтобы Вы услышали
молчит она или зазвучала,
попробуем все начать сначала!»
СУДЬИ
Москва не строит корабли,
Она обламывает судьбы.
А где-то дышит край земли,
И там живут седые судьи.
Они вывешивают сны,
Мечты и ветры для просушки,
Веревку тянут от сосны
До дня прощанья с жизнью сущей.
И, вглядываясь в окоем,
Все о своем бормочут мерно,
И видят: мы с тобой вдвоем
Живем среди беды и скверны.
Надолго ли моей брони –
Тончающей – на это хватит?
Вечерний луч в наш мир проник
И сник в застывшей серой вате
Осенних дней.
Гони коней
Оранжевого листопада
В сухой костер опавших дней,
Туда, куда смотреть не надо.
Охапки листьев и грехов
В огонь бросаю легкой данью…
И дым их оскорбит дыханье
Неколебимых стариков.
ПЕСЕНКА
Саше Панкову
Прозрачен лед, и сладок мед,
Но даже мудрый не поймет,
Зачем так руки женщин холодны.
И встречи ранят, как мечи.
И только речи горячи.
И утром мы не чувствуем вины.
Но то, что ведомо глупцу,
Тебя ударит по лицу,
А ты свою мелодию свисти.
Гудит от песен голова,
Но женщина всегда права,
И с ней тебе опять не по пути.
Звенят бубенчики шута:
«Она не та, она не та…»
Но так недалеко и до беды.
А ты кричи, что ерунда,
Что это падает вода,
И никуда не деться от воды.
А шут шагает налегке
В своем дурацком колпаке,
И не боится снега и дождя.
А ты кричи, что ерунда,
Что женщина права всегда,
Когда она смеется, уходя.
Прозрачен лед, и сладок мед,
Но даже мудрый не поймет,
Зачем все эти сказки до зари.
Ах, эта песенка шута:
«Она не та, она не та,
И ты за нею двери затвори!»
МОНОЛОГ ШЕКСПИРОВСКОГО ШУТА
Я на глазах у вещего судьи,
Всегда виновен я, молчи или кричи.
Два полюса, два горя, две судьбы –
Шуты и палачи, шуты и палачи!
Он рубит головы, и не спасаю я,
Всегда смеюсь, виновен на века.
Мой зритель, мой доверчивый судья,
Ты выслушай признанье дурака.
Я видел кровь, я видел пот, я слышал боль,
Камням Вероны и доныне не остыть…
Еще жива была великая любовь,
Но Гамлет спрашивает – быть или не быть?
И, бедный Йорик, я не отвечал,
Осталось жизни и судьбы не больше дня.
А бешеный горбун уже кричал:
«Корону за коня, корону за коня!»
Меня, шутя, хлестали по лицу,
Грозила гибелью мне каждая рука…
Но правду и глупцу, и подлецу
Я говорил по праву дурака.
А мир – театр, и я на сцену выводил
Всех тех, кого боялся и любил.
Покуда вечным воздухом дышу –
Я только шут, я только шут, я только шут!
Убит я временем, как выстрелом в упор,
Я ваша совесть, я не нужен никому.
Но об меня палач свой затупил топор:
Я вечный шут, и я смеюсь в лицо ему.
И плачу я, что снова не помочь –
Бессилен Лир, бессилен мир, бессильна ночь.
Я ухожу, сума моя пуста.
Но кто останется у Мавра за шута?
И я кричу: «Послушай, человек!..»
Бессилен Мавр, безумен мир, безлунна ночь.
МОНОЛОГ АТЛАНТА
Стонут плечи от избытка таланта,
Стонут руки от недюжинной силы…
Небо держат все другие атланты,
Ну а мне – не хватило.
Я хватаюсь за лепные балконы,
Я гляжу себе стыдливо под ноги.
Очень грустно чем-то вроде колонны
Быть у всех на дороге.
Я когда-нибудь возьму, да и плюну,
Я уйду туда, где отроду не был.
Я красивый и вполне еще юный,
Я найду себе небо!
Но в лицо смеются кариатиды:
«Ну, куда ты без галош – да под дождик…»
Это точно, я поставлен для вида,
И поэтому – должен.
Стонут мышцы от избытка таланта,
Стонут руки в нетерпенье законном.
Небо держат все другие атланты,
Ну а я – под балконом.
ПОСЛЕДНИЙ ДРАКОН
Дракон по имени Могул
Был мал, и мил, и в ус не дул.
Его пока что не тошнило
Огнем на села и леса,
И крыльев озорная сила
Не уносила в небеса.
Он ел букашек, пил росу,
Боялся рыжую лису,
Осу, ужалившую в локоть,
И маму, что могла и слопать.
Но, засыпая на стволе
Древнейшего в округе древа,
Он видел сон, как по земле
Несется тень его, и рёвом
Людской он заглушает крик –
Дракон, что страшен и велик.
Так просыпался он в слезах,
И дальше жил с тоской в глазах.
Дитя, он понимал Закон
Клыка, огня и зла в природе,
И то, что он последний в роде…
И плакал маленький дракон.
Но, изо всех щенячьих сил,
Однажды дерево покинул,
Ссутулил маленькую спину
И что-то важное решил.
Вздохнул, ушел в далекий лес,
И навсегда
Исчез.
ПОСЛЕДНИЙ ПИРАТ
Петру Баренбойму
Дом, как парус, под ветром гудит, только нет нам пути по волнам,
Пусть корсаром глядит мой сосед, на балконе дымя папиросой.
Не сорваться с насиженных мест, не отправиться в плаванье нам,
И в последний кровавый набег не вести одичавших матросов.
На приколе наш дом, наш фрегат, и крепки, тяжелы якоря.
Золотая серьга и зазубренный нож в дальнем ящике скрыты.
Но глаза наших женщин в ночи как глаза полонянок горят,
Полонянок прекрасных, в далеком набеге добытых.
Наши женщины, чем завоевывать вас, если робок наш век,
Если дождь по утрам бесполезно ломает звенящие стрелы?
…Дом как парус под ветром гудит, не смыкая встревоженных век,
Но крепки якоря, и отвыкло от волн его тяжкое тело.
ДОМ-КОРАБЛЬ
Я вырываю из земли мои вцепившиеся корни.
Давно уплыли корабли, давно пропал мой старый кормчий.
Я, как и дом мой, в землю врос, уже не задаю вопросы.
И шапка с надписью «Матрос» осталась в детстве малорослом.
Я плачу, слезы эти злы, плачу за время полной мерой.
О эти старые мослы, о эти древние манеры...
Я боль мою перемогу, забью окно, задраю двери.
Назло и другу, и врагу я покидаю этот берег.
Я сам себе даю зарок не возвращаться в это место.
Соседи прыснут, как горох из обезумевших подъездов.
Рублю швартовы, пусть потом
Пропьют друзья, оплачут дети...
И уплывет мой старый дом
Туда, где Бог, Судьба и Ветер.
ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ МОРЕМАНА
Морских волков, и флагов красных
И грязных этих парусов,
Так много в море, но - напрасно,
Мне ясно - я сойти готов
На этот берег злой, безвестный,
Французский, Крымский, золотой
Чтобы добить с красоткой местной
Свой век, оплаченный мечтой.
Портовых шлюх любовь беспечна,
Но, возвратясь на корабли,
Я все ж продолжу шаг свой вечный
Туда, где манит край земли.
Где галлы пишут мадригалы,
Где гунны скачут сквозь беду,
Где завершу я путь свой малый,
И хорошо бы – на бегу.
Лицом в ковыль, как в Коктебеле,
Там, где сиреневы холмы,
Где не страшны фрегатам мели,
Где счастливы бывали мы.
ЭТЮДЫ ДЛЯ ЮЛИ
Юле Приходько
* * *
Держусь за жизнь, за пыль ее и стыд,
За дождь, который утром моросит,
За бесконечность медленного дня,
За друга, позабывшего меня.
* * *
В реанимации окно,
Земли не видно, неба - тоже,
И только дерево одно
На старое пальто похоже.
В стекло колотит рукавом,
Ко мне старается пробиться...
И крики удивленной птицы
Небыстро гаснут за окном.
* * *
Я был крылат, и в затяжном прыжке
Гадал по солнцу, словно по руке.
И был я счастлив несколько минут.
Потом, увы, раскрылся парашют.
* * *
мне возвратиться в Ленинград как видно не дано
я был бы рад и нет преград но кончилось кино
давно родные за бугром и милых нет квартир
и бродит время с топором доламывая мир
* * *
Ночь пронеслась, как лошадь в мыле.
Фонтаны слабые забили
Тугой рассветный косячок.
Уже туман душил природу...
Я пил отравленную воду,
Дверь закрывая на крючок.
* * *
Привет из раннего Утра,
Когда бессонница лечит,
И свежестью перламутра
Рассвет чуть дышит, как свечи.
И вечно спят паровозы,
Сожраны электричками,
И дым набухает, розов,
С формами неприличными...
* * *
У веселого поэта и у желтого листа
Есть причина для полета, если завтра пустота.
Если пьяная погода, если трезвая судьба...
У поэта есть порода, и он сам себе судья.
* * *
«Если б молодость знала, если б старость могла…»
Говорим мы устало, выгорая дотла.
Никуда же не деться: уходя по кривой,
Мы спасаемся в детстве, мы впадаем в него.
* * *
Маменькин сынок и "городской",
Был станицей взят я на постой.
И в ночном, от сырости дрожа,
Видел, как рассвет течет с ножа.
Будут до последнего мне сниться
Лошадей восторженные лица.
* * *
Жить медленно. Осталось мало мигов.
Придумывать, что смерти не знаком.
Прочь выходить - из дома, тела, книги,
И прозой говорить, а не стихом.
* * *
Через мосты или подмостки,
Через беду и баловство...
Рисую жизнь свою на воске
И отдаю огню его.
Картины ада или рая,
В печи оплавятся, сгорая,
А я не нужен сам себе.
Четвертый ангел мне сыграет
На золотой своей трубе.
• * *
Я закопал свою судьбу
В российской вязкой глубине,
И даже вспомнить не могу,
Что в юности мечталось мне.
Язык здесь груб, и разум слеп,
Душа во сне, и в глотках пиво...
Но на полях неторопливо
Среди бурьяна зреет хлеб.
* * *
В этой невообразимой дали,
Не подвластной вашему Дали,
Мы с тобой такое повидали
Мы в такое ляпались, влетали –
Выживали и перемогли.
И давно, дружище, мы не дети,
Но легли под старо-новый гимн
Мостиком меж двух тысячелетий,
По которому идти другим.
СТИХИ ЮНОГО ЯНА. 1961 - 1967 годы.
14 лет
ГОНКА
Гонка, гонка...
Ликуем на вираже
Летят мотоциклы красные.
Но в поворот
не вписались уже,
И нас едва не выбрасывает.
Гонка, гонка...
не верь тормозам,
Девчонкам, болеющим истово.
Добудешь сам,
и только сам
Скорость.
Победу.
Истину!
Тебе повезло, ты лишь на обочине.
Трешь поцарапанное лицо.
А по асфальту бежит озабоченно
Отставшее колесо.
ЧЕТВЕРТЬ ВТОРОГО...
Кому это нужно, кому же?
Как сердце, взрывается слово,
Дождем взбаламучены лужи
На улице, в четверть второго.
Ночные шатания вредны -
Но что нам в дыму папиросном,
Когда, не дождавшись ответа,
Мы ставим, все ставим вопросы,
Когда, не добившись победы,
Безумны, бежим из-под крова...
А лужи измучены ветром
На улице, в четверть второго.
МНЕ ИНОГДА ТАК СТРАШНО ЖИТЬ.
Мне иногда так страшно жить,
И я завидую уснувшим,
Минувшим, искрой промелькнувшим,
Успевшим голову сложить.
И я боюсь черновика,
Потерь, любви, удара в спину,
Земли, которую покину
На вечность, а не на века.
Я снова не смыкаю глаз
Наедине с листом бумаги,
Пока бравады и отваги
И радости не пробил час.
Останется, наверно, стыд
За этот страх, за слабость эту,
Когда восход пройдет по свету
И жить мне заново велит.
15 лет
ДОЖДЬ
Улица, молчи. Вода, молчи.
Пальцы струй на стекла опустили
Добрые осенние врачи.
Улица, молчи!
Слова остыли.
Вы не знали, старые друзья:
Так нельзя – касаться слов руками.
Если сердце
- просто –
мокрый камень
Под дождем,
Под пальцами дождя,
Не к чему бросаться облаками.
Говорим, спиною став к дождю,
Пальцы струй почувствовав на окнах:
"Мы не рядом, просто где-то около,
И пора кому-то уходить".
Нас не ждут, нас пробуют забыть
В этот час, когда деревья мокнут
Под дождем.
НАДЕЖДЕ
Как ночь - без звезд,
Как плач - без слез,
Как без берез - Земля,
Как в парусах звенящий Ост -
Без бега корабля,
И как без цели - верный шаг,
Без ненависти - враг,
Как быстрый бег карандаша -
Без радости.
И как
Без жара пламени - свеча,
Без путника - маяк,
Так без тебя - мой век и час,
Судьба и жизнь моя.
ПОГРОМ
Мой мир захлестывает ложь,
И снится роженицы дрожью,
И ворожит ночами нож,
Бросаясь с яростью бульдожьей.
А за окном - одни враги,
Ни зги не видно,
И обидой
Стучат смазные сапоги
По лицам улицы убитой.
Ни слова некому сказать,
И только захохочет нищий,
И рукавом сотрет глаза,
Как грязь стирают с голенища.
И снова стуком костяным -
Шаги.
Вот здесь - конец истории...
И проступает крематорий
В кривых булыжниках стены.
16 лет
ЗИМНЕЕ
Зима шатается потерянно
По улицам твоим заснеженным,
Земля измятою постелью
Пытается казаться свежей.
И парашютами опавшими,
К земле протягивая стропы,
Пытаются казаться старшими
Совсем не страшные сугробы.
И ты, в своем домашнем таянье,
Вбежавшая с мороза в комнату,
Пытаешься казаться тайною –
Чужая и давно знакомая.
И в эту зиму, в этот час ее
За вымерзшим окном маяча,
Пытается казаться счастьем
Обыкновенная удача.
ОСЕННЕЕ
Рассвет покажется закатом,
Когда ненастный день нагрянет.
И небо, облаком залатано,
Над головой моею встанет.
Кому я в ноги упаду,
Кому судьбу мою доверю,
Когда вода колотит в двери
И гонит новую беду?
Уйду я в дождь, и в дрожь, и в город,
И, горд осенним колдовством,
Увижу павших листьев горы,
Укрытые слепым дождем.
Моя беда для них легка...
Прощаюсь с ней.
Не слишком смело
Коснется их моя рука,
Смущенная свершенным делом.
А дворник, местный Прометей,
Тая огонь в сухой ладони,
Уронит искру, и утонет
Моя беда в бездонной, в ней.
Я календарь сожгу дотла,
Как встарь, теченье дней нарушу,
И снова душу обнаружу
Там, где утеряна была.
17 лет
СУМРАК
Тревожен сумрак поутру.
По-прежнему так много знача,
Как смутный говор на ветру,
Случайной кажется удача.
И, всем привычкам вопреки,
Щеки, как встарь, прикосновенье,
Мгновенье, вечер, откровенье,
И столкновение руки
С твоей рукой.
Слова туманны,
Слова случайны, речи странны,
Рассвета отзвук грозовой
(Святое таинство обмана)
Как заголовок над главой
Давно забытого романа.
ЛЕСТНИЦА
Грустный клоун
Зачаровывает горести,
Грустный клоун
Достает из кармана
И, словно камешки,
Перекатывает в горсти
Наши радости, свои обманы.
Поднимает руки,
Опускает глаза,
И белым обвалом
Осыпает муку со щек.
...Сегодня в шутку
Кто-то ему сказал,
Что пора поминки
Устраивать
За свой счет.
Грустный клоун
На тонкой струне играет,
По долгой лестнице
Поднимается на карниз.
И равнодушными взглядами
Подталкиваемый к краю
Медленно-медленно
Срывается вниз.
САМОЛЕТ
Он опадает, самолет, в ладонь аэропорта,
Бесспорен, как осенний лист, звенящий и упорный.
Так мало выдано ему, когда нисходит круто:
Немного солнца, высоты, и заданность маршрута.
О, как он мог бы воспарить, мигнув зеленым глазом...
Но снова требует пилот почтения к приказу.
Что делать, если снова он к сырой земле стремится!
Как трудно выпускать шасси, имея сердце птицы.
Он засыпает на земле, когда с прощальной песней
Прообраз маленький его уходит в поднебесье.
ПЛАСТИНКА
Пластинка добела раскалена
И, как часы, вызванивает полночь.
Не надо нам ни вспоминать, ни помнить,
Ни добиваться, чья это вина,
Что все вино мы выпили до дна,
Что ночь перелистали до рассвета,
Что были мы безжалостны, и это
Нас по заслуге не лишило сна.
Но музыка - тишайшая беда -
Нас навсегда залечит, и следа,
И шрама не оставит, и сомненья,
И потому мы перед ней в долгу,
И надо оглянуться на бегу,
И, может, опуститься на колени.
МОСКОВСКОЕ
Звенела церковь поутру
У Рижской эстакады,
И, словно палкой по ведру,
Гремело что-то рядом.
В метро меняли всем рубли
На пятаки и двушки,
И с эскалаторов брели
В седых платках старушки.
Они мерцали серебром
В привычной жажде чуда,
И пахло в воздухе сыром
Бензином и простудой.
18 лет
КРАСНЫЙ СВЕТ
Он идет на красный свет, так и прет на красный свет...
Бьют его автомобили – он травиночку грызет.
Не могу его судить...
Знаю, знаю, это плохо,
Не такая ведь эпоха, чтоб идти на красный свет.
Для того и красный свет, и охрана, и привычки.
В нем одном – желание птичье
Жить и думать поперек!
Светофор. Под ним – народ. Мы стоим, любой и каждый.
Ничего он не докажет, только душу обдерет.
Мы завидуем ему, только больше ненавидим,
Потому что ненавидят всех, кто прет на красный свет.
Вреден он и нелюбим...
Вот и желтый догорает,
И, как тесто, выпирает на дорогу вся толпа.
А за ним несется свист: знаем мы – сейчас накажут!
Он и не заметил даже, далеко ушел вперед.
Сквозь асфальт росли цветы
Там, где легли его следы.
ХЛЕБ
Немного надо для солдата:
Трава – чтобы сухой была.
Подушка – ложе автомата,
И солнце в небе, для тепла.
Минуты сна (приткнуться где бы...)
Лесная тишина – в ответ.
И чтобы вдруг буханку хлеба
Достал из рюкзака сосед,
И разломил. И так знакомо,
Сильнее всех цветов окрест,
Запахло далью, дымом, домом
И думами родимых мест.
Привал. Короткий миг покоя.
Мы делим, сидя на земле,
Пропахший табаком и хвоей
Обычный хлеб,
Солдатский хлеб.
19 лет
В СУДЬБУ НЕ ВЕРЮ
В судьбу не верю.
Но - смотри:
Вот ветви, выгнутые круто,
Вот дом, подсвечен изнутри,
И в этом доме жить кому-то,
Шуметь, смеяться, воду лить
На мельницу досужих сплетен.
И рук сплетенных не развить,
Не заслонить лица от плети
Чужого взгляда.
Не беда,
Что с крыши падает вода,
Принявшая личину снега.
Что до того нам?
Мы с разбега
Ворвемся в дом, и за окном.
Пускай в судьбу я и не верю,
И там, на холоде, за дверью
Оставим прошлые грехи,
Обиды, клятвы, недоверье
И эти странные стихи...
НЕМЕЮТ ПАЛЬЦЫ
Немеют пальцы, черт возьми,
Опять какие-то потери,
И хлопают чужие двери,
И кто-то ходит за дверьми.
А я теряю день за днем:
Немеют пальцы, дует в душу,
А щеки стыд и ветер сушат,
И кто-то плачет за окном.
Я этой лихорадкой смят.
Одни слова. Немеют руки.
И я не сплю, когда подруги,
Друзья, и недруги - все спят.
О этот бег карандаша!
Немеют пальцы - эко диво...
Но с них, дрожа нетерпеливо,
Словами падает душа.
20 лет
АМУР, 1968
Наутро после рукопашной
Не мог я даже воду пить.
О Боже, как же было страшно!
Но невозможно отступить.
Я не запомню эти лица.
Кипит вода в большой реке.
Но, знаю, вечно будет сниться
Кровь на штыке, кровь на штыке...
ТО ЛИ БЕЛЫМ, ТО ЛИ КРАСНЫМ
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Максимилиан Волошин
Лава.
Бешеные кони.
И травы
Запахом погони.
Было трудно, наверно, удары сплеча
Наносить, отвращая чело, и не видеть
Капли крови на гриве коня. И кричать,
Не успев полюбить или возненавидеть.
А потери – потом. Пот и совесть – потом
В горле горечь – потом. Все – потом, а пока что
Шашка в небе – винтом. Хриплым выдыхом – стон,
И хрустящим хребтом распоследняя скачка.
Было мало их. Падали, землю круша,
И в последнем ударе тянулись клинками.
И, уже не дыша, свой не сделанный шаг
Проклинали, как в спину врубившийся камень.
И лежали, и вновь задыхалась земля,
Обезумевшей бабой металась и выла.
И от крови пьянели другие живые,
Недорубленной песней степями пыля.
И бросали клинки, и бросались к земле,
И на гривы коней, одичавших от боя.
И седой головой понимали – такое…
В восемнадцать своих перечеркнутых лет.
И, я знаю, до смерти кричали во сне,
В горизонт посылая клинки и коней…
ПТИЦЕЛОВ
Мы трезвостью ума хранимы,
И горьким папиросным дымом
Омыты наши вечера.
Верны дыхание и слово,
И трезвый разум птицелова
Смиряет бешенство пера.
Так будет ныне и вовеки,
И слезы не омоют веки,
И не швырнет на землю боль.
Полустихи и полуправда,
И это наше полуправо
На давнюю полулюбовь.
Но все же как нам снится часто
Один глоток шального счастья,
И эта вещая пора,
Когда безумны станем снова,
И жаркий трепет птицелова
Коснется нашего пера.
Названья НЕТ
БЕССОННИЦА
Позавидуют везучие
(Не стремился, не ловчил),
Все часы ночные, лучшие,
Я в подарок получил.
В этот миг, и в час серебряный,
Так, что кругом голова,
Сердце тукало за ребрами:
Раз-и, два-и, раз и два!
Обреченное, косматое,
До скончанья быть во мне,
И мои часы отматывать
В этой внутренней тюрьме.
Я ж, обласканный бессонницей,
Задыхаясь и кляня,
Понимал, что встало солнце
Специально для меня.
Над домами, и над липами,
Над туманом на ветру...
Как пацан, я тихо всхлипывал,
Засыпая поутру.
Названья НЕТ
Определители звонков, и блокираторы замков,
И пара дюжих мудаков спасут ли от отстрела?
Смешно поэту одному – ведь он не нужен никому!
И не дрожит в пустом дому его больное тело.
Конечно, я все это вру, и тихий омут – не к добру.
Поэту страшно на ветру безвременья, забвенья.
Вопит и корчится душа, и пусть в кармане ни гроша,
Но слушает он, не дыша, как умирает время.
Прости, ведь я лукавлю, брат: он стал прославлен и богат,
На пальце – камень в сто карат, и отдыхает в Ницце...
Но по ночам, испив вина, он знает, в чем его вина,
Обрывки строк лишают сна, и бьется он, как птица.
Как знаешь, клоун ли, пророк, на крик ли, или говорок,
У перекрестья всех дорог мелькни недужной тенью...
Вот так и жил бы без затей, не ожидая новостей,
Среди зверей, среди детей. Но нет ему спасенья.
ТРИ СОНЕТА
… и взгляда, проникающего сквозь.
И. Бродский
1.
И взгляда, проникающего сквозь,
И вздоха, наполняющего вечность,
Хватает, чтобы вынянчить беспечность,
И рассказать, что время удалось.
Пусть кровь стекает наземь из души,
Пусть мелочи выламывают руки,
Мы выдюжим в замедленной разлуке,
И будут наши встречи хороши.
Минуты разделяя на века,
Из капли добывая океаны,
Царапая ладони о весло,
Поймем: полоска света далека,
Попытки наши выжить - непрестанны,
Но пылью лет дорогу занесло.
2.
Я буду ощущать себя всегда
Немыслимым и жалобным подобьем.
И пусть глядят мне в спину исподлобья
Мои невозмутимые года.
Без смысла нет причины больше жить,
Но где его искать, и чем приветить,
Когда осталось мне в минуты эти
Заклеить мир, и окна заложить.
Но рвет бумагу неподвластный свет,
Но греет душу солнечное чудо,
Добытое без боли и труда.
Я был здесь, и в траве затерян след,
Куда ушел я, где я дальше буду...
Я не даю вам права на ответ.
3.
В ней есть любовь и неподдельна грусть -
Мне говорили об одной девице.
И мужиков восторженные лица
За ней стекали, плавясь. Ну и пусть
Ее весенний взгляд - поверх голов
Скользил, отдельно от влюбленной стаи,
И осекался каждый острослов,
Его, как искру жгучую, встречая,
Но я-то знал, что в каменной ночи
Она скользнет, как беглая богиня,
В мои ладони, и к моим губам,
И мир ошеломленный замолчит,
Когда она ветвями руки вскинет,
И платье упадет к ее ногам...
СОСЕД
За стеной – отдельная палата.
Пусть она, как наша, небогата,
Ну а все же, все-таки – один
Дни свои больные коротает
И жратву отдельную глотает
Некий угловатый гражданин.
Ходит он, прямой, по коридору,
Как курок, оттянут до упора,
Перед ним профессора дрожат
И спешат в палату, как к докладу,
Ну а он внимает их докладу
Зол, спокоен, как пружина сжат.
Он кого-то, верно, охраняет,
Левое плечо его стекает,
Словно тянет, тянет кобура,
Словно давит пистолет под мышкой,
Словно сводит напряженье мышцы,
И вот-вот, сейчас, уже пора…
Он проходит, будто по пустыне.
Взгляд его непоправимо синий.
Высоко подъята голова.
Горд он, что кого-то охраняет.
А врачи вослед ему роняют
Тайные летальные слова.
ПОЭТУ ЛЕШЕКУ
А Лешек никому не отвечает...
Он голову свою в руках качает.
Стихами дышит, только не к добру.
Я дом запру, запруду перейду...
там, у берез, я тихий свет нашарю,
и смою со щеки своей беду,
грибов найду - потом себе нажарю
под рюмочку. Не бойтесь, не сопьюсь.
Прошла пора... Пока же здесь, в березах,
я, мысли растерявший и тверезый,
за странного поэта помолюсь.
ДОКТОРУ ГУМИС
Милый доктор,
я очень и очень здоров,
хвори спрятали (временно) клещи, усмешки и жала.
Я-то думал: конец,
а оно, понимаешь, начало
Быстрой жизни моей,
полной мелко наломанных дров.
Этим утром мороз.
Воздух пахнет бензином и кожей
чудной женщины, гнавшей меня на свободу взашей.
Но сложу я костер из того, что не сделал,
не прожил,
пусть погреется здесь
вся компания местных бомжей.
ЛЕГЕНДА
И собрал Евпатий Коловрат дружину малую,
пахарей, меча не державших, и погнался
вослед безбожного царя, и едва нагнали его
в земле Суздальской, и напали на станы батыевы,
и полегли, земли своей не посрамив.
Летопись.
Закат, и церковь Покрова
В крови по кровлю, и трава
Горячим ветром перевита.
Шеломов алая стена,
И у степного скакуна
Окровавленные копыта.
Как эту память пережить?
Стрела батыева струною
Звенит, как будто надо мною
Не уставая ворожить.
Чужое время гонит нас,
Не принимает поле брани,
Иные пахари телами
Его прикроют в горький час.
Их пашня… Вытопчут ее,
Здесь если и взойдет – железо.
А солнце падает за лесом,
Как юный воин на копье.
В тугой кулак не сжать руки
И от земли не оторваться…
Над ними скакуны промчатся,
Раскосые, как седоки.
У этих воинов права
На бешенство, на боль и веру.
Заря тринадцатого века
Окрасит церковь покрова.
Они лежат, укрыты сном,
И в этом сне увидят снова,
Что будет Поле Куликово
Полтава и Бородино,
Что вспять покатится набег,
Разлившись, Нерль омоет раны,
И кровь их унесет в желанный,
В иной, непобежденный век.
Ворвется в летопись и стих,
Вонзится памятью о них,
О бешенстве, любви и боли.
Сквозь их мечи растет трава,
У светлой церкви Покрова,
На древнем, как легенда, поле.
ПОСЛЕ СЛОВ
Когда я по лунной дороге уйду,
Оставлю и боль, и любовь, и тревогу,
По лунной дороге, к незримому Богу
Искать себе место в беспечном саду,
По лунной, по млечной...
И легок мой шаг,
Пустынна душа, этим светом омыта,
По лунной дороге, вовеки открытой,
Легко, беспечально, уже не спеша,
Уже не дыша…
И мой голос затих.
Два пса мне навстречу дорогой остывшей,
И юный - погибший, и старый – поживший,
И белый, и рыжий. Два счастья моих.
И раны затянутся в сердце моем,
Мы вместе на лунной дороге растаем –
Прерывистым эхом, заливистым лаем.
И всё. Мы за краем. За краем. Втроем.