Я ловлю отраженье прибалхашской луны,
тени вымерших тигров дразню тростниками,
на поверхности держат сказанья и сны…
В чей атласный рукав
я вцепился руками?
Кто на лодке подплыл с непогасшей свечой,
кто плечами пожал, головою печально кивает?
Вслед за кем по тропинке к соломенной кровле над кричащей арчой
я промокший иду
чья спина предо мною мелькает?
Кто в очаг бросил хворост, зелёного чая налил?
Кто чудесную чашечку мне протянул над циновкой?
В этой хижине милой я сказочно часто гостил,
вот и лютня, и флейта –
узнаю обстановку.
Голоса раздвигают пространство и снова во мне
интонацией боли журчащей и сладкого плена
замираний далёких, звучащих вовне,
избавляют от скорби великой
человеческой сутью Вселенной.
В этой хижине ястреб и ласточка мирно живут,
уживаясь с драконом парящим и гусем отставшим,
словом, сущим, растущим, над бездной встают:
над казнённым – воскресшим,
возвращённым – над без вести павшим.
Здесь зегзица рыдает, а лебедь – в объятье с орлом,
зимородок летит, и снуют воробьи возле крыши,
разрастаются корни под скромным рабочим столом,
скажешь тихо: «Пэнлай…» –
и Синайские гимны услышишь.
Чья над шалью ладонь нежно сжала стрижа?
Голубь чей из могильной к жизни вылеплен глины?
Всех времён и народов в строке стихотворной душа
Нахтигалем поёт
над Голгофой вестей журавлиных….
Комментарий:
Первая строчка воскрешает сказание о гибели Ли Бо: утонул в реке, пытаясь поймать отражение луны. В детстве я видел чучело камышового тигра, застреленного Семёновым-Тяньшанским в 1910 году на реке Или. У Максима Зверева описываются балхашские тигры предвоенного времени. По рассказам местных жителей, их можно было встретить в начале пятидесятых. Сохранились шкуры и капканы.
Первые двенадцать строк – это моё отношение к родной природе и к древнекитайской поэзии.
Птицы и дракон называют поэтов: Бродский, Мандельштам, Су Дун-по, Ду Фу, автор «Слова о полку…», Пастернак, Бродский, Рубцов, Тарковский, через Гейне – Мандельштам.
«Корни стола…» – восходят к цветаевскому: «Мой письменный верный стол…».
«Пэнлай…» – гора Пэнлай – даосский рай; по поверьям древних китайцев, находится на одном из островов, расположенных в Восточном море. У Ли Бо в стихотворении «Без названия»:
Гора Пэнлай
Среди вод морских
Высится,
Говорят.
Там в рощах
Нефритовых и золотых
Плоды,
Как огонь, горят.
В контексте моего стихотворения – символ нетленной китайской поэзии.
«Синайские гимны…» – очень насыщенный образ. Можно вспомнить стихи Пастернака:
Но Блок, слава Богу, иная,
Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не принимал в сыновья.
(Ветер. Четыре отрывка о Блоке).
Можно вспомнить псалмы Давида:
«12 Пойте Господу, живущему на Сионе, возвещайте между народами дела Его…»
(Псалтирь, Псалом 9.)
Можно заглянуть в словарь и узнать о холме Сион в Иерусалиме, где была резиденция царя Давида и храм Яхве.
Можно подумать про греческий православный монастырь на горе Синай, расположенный к северу от горы Муза, где, согласно Библии, Господь явился Моисею, чтобы даровать скрижали Закона. (Исход 20, Второзаконие 50.)
В контексте моего стихотворения речь идёт о поэзии с Библейскими корнями. Бродский считал, что все серьёзные поэты европейской культуры, по большому счёту, являются популяризаторами Библии.
«Чья над шалью ладонь нежно сжала стрижа?» – ладони над шалью, отпускающие птицу, – образ Ахматовой в сцене из «Зеркала» Андрея Тарковского. У Арсения Тарковского есть строчка: «Зачем я на ладони жизнь, как стрижа, держу?». Смотрите на моей странице здесь стихотворение «Гораздо выше ломаной линии горных пиков…» и комментарий к нему.
«Нахтигалем поёт» – в стихотворении «К немецкой речи» у Мандельштама:
Бог Нахтигаль, меня ещё вербуют
для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,
Но ты живёшь, и я с тобой спокоен.
У Гейне: Нахтигаль – соловей, своей гибелью спасающий других птиц.
Словосочетание «вестей журавлиных…» наталкивает на Ивиковых журавлей, в соседстве с образами Нахтигаля и Голгофы оно указывает на причину гибели многих поэтов.