Дерево, изогнутое слегка,
тянулось к прямоугольнику ямы для песка,
в которую через зашарканный деревянный край,
разогнавшись издалека,
прыгали в длину –
гляжу в старину:
на линию не наступай,
планки не задевай!
Физкультура воспринималась культом насаждаемого пустяка.
Друг спрыгнул с дерева и сказал: «Давай!».
Я сидел на корточках на уровне второго этажа,
наклона не хватало для вертикального вниз прыжка,
между опорой и песком –
асфальтированная межа.
Рамы окон крестом –
не спасали, безмолвствовали облака,
резал крик: «Отталкивайся! Не трусь!», –
одноклассницы ухмылялись, накрахмаленностью мельтеша.
Трусливей труса,
глупей дурака
слез, обнимая ствол,
и сказал: «Боюсь», –
самовиновная,
мною носимая
тоска.
Старой школы
моей
обшарпанные кирпичные стены,
вы ещё существуете, так же голы,
и ветвей
того дерева узор,
передразнивающий вены,
навещаю, как раскрепощённый укор!
В ночь тридцатилетней давности
в присутствии двух испорченных фонарей,
в обществе лунных теней
совершалось мной
преодоление страха.
Я не был парень-рубаха,
но –
боялся боязливости своей.
Не в кромешной, и всё же, тьме
залез на дерево не в своём уме,
но в своём теле –
и спрыгнул на самом деле.
Подобное повторялось в жизненной кутерьме:
самомордование поднимало с постели,
я выпрыгивал из страхов, что давили, довлели…
Совсем неважно, чтобы другие смотрели,
важно, чтобы страх мой –
не оставался во мне!
Кора карагача
пахла набившейся в неё пылью,
любуюсь былью:
ладони, не избежавшие астраханской икры,
горели, ныли –
реальностью были.
Сам себе за врача,
обрубающий «или–или»,
упраздняющий палача,
вспомнив камни, коими казнили,
точно знаю: полёт гранили
за ломаной дуговой
четвергового бича.
Во мне тех свеча,
чьи рты глиной забив, не убили,
свет их слов победоносней меча,
язык онемеет, сказав: «Они жили…»,
ибо живут,
и эта жизнь –
горяча!