Фото начала ХХ в.
( Из коллекции В.В.Никонова)
Когда впервые читал письма Блока, то невольно остановился на столь близком для меня имени – «Режица». Так же, на старый лад, называла Резекне моя бабушка… В этом латгальском городке прошли мои детские годы. И меня, естественно, заинтересовало, в связи с чем Блок упомянул его.
Да – КАК упомянул!
«До ужаса знакомо то, что Ты пишешь о первом впечатлении о России, – отвечает Блок только что возвратившемуся из-за границы Андрею Белому, – у меня было подобное: моросящий дождь – и стражник трусит по намокшей пашне с винтовкой за плечами; и чувство, что все города России (и столица в том числе) – одна и та же станция «Режица» (1)
Она упомянута и в очерке Блока «Wirballen». Основной его мотив – встреча с родиной. Проехав поутру Двинск (ныне Даугавпилс), поэт выглянул из окна вагона, а позже об этом мгновении написал: «Я ослепительно почувствовал, где я: это она – несчастная моя Россия, заплёванная чиновниками, грязная, забитая, слюнявая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!» (2)
Блок возвращается из путешествия по Европе (в июне 1909-го) подчёркнуто другим. Он рвётся к "своей" (выделено Блоком – Г.К.) работе» (3). «Завтра утром покидаем Италию, – записывает он в записную книжку. – Слава Богу!» И отдельной строкой: «К будущему» (4) Но чтобы услышать другого Блока, необходимо вспомнить, как он прощался с Россией, с чем за душою выехал в Европу и что нового для души приобрёл там.
Накануне отъезда, 13 апреля Блок напишет матери: «А вечером я воротился совершенно потрясённый с «Трёх сестёр». Это – угол великого искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплёванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава Тебе Господи, покину» (5)
А несколько раньше, в феврале, в его записной книжке появится запись: «Рядом с нами всё время существует иная стихия – народная, о которой мы не знаем ничего – даже того, мёртвая она или живая, что нас дразнит и мучает в ней – живой ли ритм или только предание о ритме. Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет; в страсти и творчестве, в народном мятеже и в научном труде» (6)
Из этого корня той же весной, как два ствола, вырастут две магистральные для Блока статьи – «Душа писателя» и «Дитя Гоголя».
Из первой легко «пунктирно» вывести определение писателя: «Первым и главным признаком того, что писатель не есть величина случайная и временная, – пишет Блок, – является чувство ПУТИ… Писатель – растение многолетнее… Душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его – только внешние результаты подземного роста души… Только наличностью пути определяется внутренний «такт» писателя, его РИТМ… Неустанное напряжение слуха, прислушивание как бы к отдалённой музыке есть непременное условие писательского бытия… Раз ритм налицо, значит творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть – отзвук души народной» (выделено Блоком – Г.К.) (7)
Эти афористичные положения – ключ к пониманию творческой судьбы поэта. Не изменить музыке «мирового оркестра» – вот к чему он призван. Здесь его правда, но тут – и неумолимость судьбы!
Во второй статье Блок, подразумевая своё, сокровенное, покажет напряжённую музыкальную связь Гоголя с «душой народной». О самом же Гоголе скажет с "мистическим" ужасом: «Не человек почти, а как бы один обнажённый слух». А о его творениях, родившихся в «раздираемых муках», – всеохватно: «В полёте на воссоединение с целым, в музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок – родилось дитя Гоголя. Этого ребёнка назвал он Россией». Здесь же Блок прокричит словами Гоголя: «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?» (8) Его мучительные размышления о собственном месте в «мировом оркестре-душе народной» на долгом выдохе разрешатся вопросом, в котором по существу и есть ответ:
Иль можешь лучше: не прощая,
Будить мои колокола,
Чтобы распутица ночная
От Родины не увела?
Эти стихи Блок пометит 2-м февраля, днём, когда жена его, Любовь Дмитриевна (урожд. Менделеева), родила мальчика. Он проживёт всего лишь девять дней, но ему успеют дать имя Дмитрий – в честь великого деда.
Тяжело, с надрывом переживал Блок рождение и смерть младенца. Никто из окружающих не знал (а Блок умалчивал), что Митя не был его сыном, и мало кто мог предположить, в какой болезненный узел завязались его семейные отношения. Современники вспоминают Блока «с мраморным лицом» – корректного и сдержанного. Но в стихах нетрудно было услышать, какие мелодии боли и тоски (и даже бунта!) разыгрывались на «струновидных нервах» поэта:
Пусть эта смерть была понятна –
В душе, под песни панихид,
Уж проступали злые пятна
Незабываемых обид.
Уже с угрозою сжималась
Доселе добрая рука.
Уж подымалась и металась
В душе отравленной тоска…
Я подавлю глухую злобу,
Тоску забвению предам.
Святому маленькому гробу
Молиться буду по ночам.
Но – быть коленопреклоненным,
Тебя благодарить, скорбя?
Нет. Над младенцем, над блаженным,
Скорбеть я буду без Тебя.
В этих стихах Блок по-лермонтовски (ср. «Благодарность») бунтует против Бога.
А в Ревеле, куда с женою приезжал к матери на Пасху, он набросает "вызывающие" стихи:
Стыдится ли хозяин ражий,
Когда рабы, со всех сторон,
И за убийства, и за кражи
Ему дарят пасхальный звон?
Поэт их вычеркнет и напишет о пасхальном звоне другие – "презрительные":
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над чёрным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
Над человеческим созданьем,
Которое он в землю вбил,
Над смрадом, смертью и страданьем
Трезвонят до потери сил…
За несколько дней до отъезда Блок признается своему близкому приятелю Г.И.Чулкову: «Никогда ещё не переживал я такой тёмной полосы, как в последний месяц – убийственного опустошения… И страшно опостылели люди. Пил я мрачно один, но не так уж много, чтобы допиться до крайнего свинства: скучно пил» (9)
Вот с такой «музыкой» в душе поэт выехал за границу. Он выехал вместе с женой. (Люба по-прежнему – «святое место души»). «Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но – 1898 – 1902 годы сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю её», – так спустя год Блок пояснит эту драму фатальной нерасторжимости (10).
А пока – он под «чёрным» италийским небом рассматривает «гримасы цивилизации» и древние саркофаги. Подолгу простаивает перед картинами художников Возрождения. Не только всматривается в «длинные глаза» «коварных» сиенских Мадонн, но и склоняет «свой натружённый взор» к плитам Сиенского собора. Его очарует сонная Равенна, а Перуджия омоет голубыми туманами Умбрских гор. Блок посетит тринадцать городов Италии, испещрив записную книжку латинскими словами.
Впечатления завязывались в стихи:
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин!
Или:
Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
Это тоже о Флоренции.
«Мне хотелось бы, – напишет он матери из Милана, в конце путешествия по Италии – очень тихо пожить и подумать – вне городов, кинематографов, ресторанов, итальянцев и немцев. Всё это – одна сплошная помойная яма … Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Её позорный строй внушает мне отвращение … Люблю я только искусство, детей и смерть» (11)
Блок открыто пишет о «мертвенности» Италии: «…в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность». «Жить в итальянской провинции невозможно потому, что там нет живого, потому, что весь воздух как бы выпит мёртвыми и по праву принадлежит им» (12)
Но в «мёртвой» Италии очистительным приливом рождались стихи об Италии живой. Не останавливался и «подземный рост души». В городке Marina di Pisa ночью он запишет: «Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться. Дай Бог, чтобы это осталось» (13) По возвращении Блок скажет более определённо: «Западу обязан я тем, что во мне шевельнулся дух пытливости и дух скромности. Оба боюсь я утратить опять. А без них невозможна работа, т.е. жизнь» (14)
В этом городке он часто просыпается по ночам от шума моря. Он перечитал уже почти всего Пушкина, а теперь, когда не спится, перечитывает Толстого: «Волнение идёт от «Войны и мира» (сейчас кончил II том), потом распространяется вширь и захватывает всю мою жизнь и жизнь близких и близкого мне. Днями изнервлен, устал, почти болен, зол. Всё это может предвещать – или наступление новых бед, событий, потерь, унижений, или – проходящий кризис, начало чего-то нового опять (?), обновление жизни, возврат вдохновения» (15) Уже в Германии, «под влиянием сна Пьера», Блок размышляет о России: «Всё тот же – «народ» – они (во сне Пьера и наяву). Может быть, Россия и есть торжество «внутреннего человека», постоянный укор «человеку внешнему» (16)
Так всё явственней, сквозь «европейские впечатления» проступал лик родины. И тогда Блок писал матери: «Россия для меня – всё та же – лирическая величина… Единственное место, где я могу жить, – всё-таки Россия…» (17)
На обратном пути они остановятся в Наугейме (Bad Nauheim), городе первой любви Блока (встреча с К.М. Садовской в 1897 году). Нахлынут воспоминания. Родятся стихи:
Синеокая, Бог тебя создал такой.
Гений первой любви надо мной.
В этом курортном городке Блок напишет пять из восьми стихотворений цикла, посвящённого «синеокой» – «Через двенадцать лет».
Ксения Михайловна была на 20 лет старше Блока. Импозантная дама, она была не только красива, но и талантлива: окончила Петербургскую консерваторию по классу вокала. Александр любил её пение. Он посвятил ей немало стихотворений и признавался, что именно любовь к ней пробудила в нём поэта.
Любовная связь продолжалась почти три года – они украдкой встречались и в Петербурге. Затем произошёл трагический (для Ксении Михайловны) разрыв: Люба Менделеева вытеснила её из сердца Александра Блока. Но – не совсем! Тайную любовь к Садовской поэт пронёс через всю жизнь.
Всё, что память сберечь мне старается,
Пропадает в безумных годах,
Но горящим зигзагом взвивается
Эта повесть в ночных небесах.
Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь.
К.М.Садовская умерла в 1925 году, в Крыму. Среди вещей умершей был найден резной ларец, перевязанный красной лентой. В нём она хранила (легко догадаться!) любовные письма Александра Блока.
21 июня, проснувшись поутру, Блок занесёт в свой «реестр тоски жизни» (так он называл записную книжку): «Выехали из Двинска. Вот и Россия.
Дождик, пашни, чахлые кусты … До Режицы ещё далеко. Тучи расступаются и опять сдвигаются, и дождик идёт»
Затем начнёт более строго: «Возвращаясь из-за границы, я проснулся рано. Поезд только что отошёл от Двинска и тихо потерялся в каких-то русских полях...
До Режицы ещё долго – а что в ней, в этой Режице. Та же всё мокрая платформа, сплошные серые тучи… И это русский белый день – после отвратительного итальянского (всё гноит), после утренней прозрачности и готики германских городов и машин? Уютная, тихая, медленная слякоть. Но жить страшно хочется («Три сестры»). И потому ждёшь с нетерпением к вечеру – Петербурга. А что в этом Петербурге? Всё та же – большая, мокрая, уютная Режица» (18)
Это уже работа над очерком, который закончит Блок нескоро – лишь поздней осенью. В очерке ключевые (обобщающие!) слова: «жалость» и «Режица». Из него выносишь, что в России повсюду люди, коих «остаётся только пожалеть да поплакать на каждой из мокрых Режиц». А их в России не счесть! «Везде идёт дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм» (19)
Блок так и не опубликует очерка. Но уютно-жалостливая «Режица» останется для поэта символом всех городов России. А со встречи с нею в июне 1909-го ("Здравствуй, матушка!") начнётся новый период развития души писателя – к будущему!
ПРИМЕЧАНИЯ:
1) Александр Блок. Собр. соч. в 8-и томах, М.-Л., «Худ. лит.», 1963 (в дальнейшем номера томов), т.8, с.337
2) Т.5, с.404
3) Алексндр Блок. Записные книжки. М., «Худ. лит.», 1965 (в дальн. Зап.кн.), с.146
4) Зап.кн., с.148
5) Т.8, с.281
6) Зап.кн., с.132
7) Т.5, с.369-371
8) Т.5, с.378-379
9) Т.8, с.282
10) Зап.кн., с.166
11)Т.8, с.289
12) Т.5, с.390
13) Зап.кн., с.145
14) Зап.кн., с.153
15) Зап.кн., с.147
16) Зап.кн., с.149
17) Т.8, с.288
18) Зап.кн., с.152
19) Т.5, с.405
Журнал "Культурно-просветительная работа" ("Встреча") №11-12, 1999.С.40
Уточнённый и расширенный очерк опубликован в газете "Резекненские вести" (Латвия)
от 21.11.2019. С.5
ПРИЛОЖЕНИЕ
Георгий Куликов
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛОКА
"В чёрное небо Италии
Чёрной душою гляжусь"
"Дома и люди - всё гроба"
Из "Итальянских стихов" Блока
В тесноте безысходной печали,
В белом пекле, где "всё гноит",
Небо чёрное мёртвой Италии
Душу чёрную так слепит!
И пора – видит Бог! - во спасение
Её очи плотней смежить.
А дороги стальное пение
Да поможет душе ожить!
Да поможет ей та – далёкая,
С тем же именем ("Ксюша, пой!")
Первой страсти мечта синеокая:
"Гений первой любви надо мной"
Он простился со мною в Вержболове:
Взор любовницы прянул прочь.
Но кружило, как прежде, голову…
Я, отверженный, канул в ночь.
Пробудился у Двинска… До Режицы
Ехать долго… Да что в ней нам!
Та же слякоть и тучи-беженцы,
Дождь, платформа, вокзал, жандарм …
Тучи медленно расступаются…
Но сжимается сердце… Мчусь!
Здравствуй, матушка! Долго ль маяться
Вместе нам с тобой? Здравствуй, Русь!
25 декабря 2007.
Из цикла «Латгалия»
Эссе (вместе с Приложением) опубликовано в газете "Резекненские вести от 21.11.2019 (Латвия)