– Поехали! – по-гагарински прокричал Брусника, и через несколько мгновений внушительных размеров разноцветный шар, освобожденный от державших его у земли тросов, начал нетерпеливо подниматься вверх, унося с собой в корзине своего единственного пассажира…
Идея эта родилась у Брусники довольно парадоксально, в чем, впрочем, была своя закономерность. Среди брызжущего живительными соками новорожденного мая, редко уже привносящего в жизнь Брусники привычное ранее ожидание новизны и радости, ему вдруг захотелось окунуться в разноцветную меланхолию спелой осени. Но не к самой осени тянуло его, а к ощущениям, ею вызываемым. И для Брусники было почему-то очевидным и естественным, что только воздушный шар может стать средством для воплощения этого желания. Хотя объяснить это даже себе Брусника никак не мог.
В шаре, придирчиво им выбранном, нашли отражение все краски осени – от густо-зеленой, как у отмытых дождями упрямых тополей, с вкраплениями лимонно-желтой, спело-оранжевой и бордово-ягодной палитры легкомысленных, лопоухих кленов, до жухло-охровых тонов размоченных в лужах листьев дуба. В верхней части просматривались белые, голубые и свинцово-серые отпечатки осеннего неба. Это был шар-праздник, но праздник с еле уловимым оттенком грусти и прощания – как закрытие яркого фестиваля или шумного и беззаботного пионерского лета.
…Шар уверенно взмывал все выше. Держась за борт корзины, Брусника жадно, словно боясь пропустить что-то для себя очень важное, смотрел вниз. А внизу… Свои старомодные, угловатые крыши подставляли щедрому солнцу жмущиеся друг к другу дома. Меж ними пышными зелеными клубами продиралась к свету наполняемая новой жизнью растительность. По серым лентам безжалостно располосовавших город улиц подобно стайкам рыб, шустро опережающих друг друга, деловито сновали машины. Непредсказуемыми маршрутами следовали вездесущие фигурки людей, настолько крохотные, что невозможно было поверить в существование в каждой из них своего собственного, отдельного мира – мира образов, мыслей, чувств и стремлений, заставляющего искать с ним гармонию, зависеть от него или даже ему подчиняться. Мир же Брусники, заворожено замершего над этой знакомой, но удаляющейся от него суетой, дополнялся с каждой секундой новыми перспективами, впечатлениями и эмоциями.
Глядя на многочисленных зевак с задранными кверху головами, Брусника угадывал направленные в сторону шара любопытные, восхищенные взгляды. И взгляды эти незримо, но прочно связывали его с землей…
И тут Брусника понял, что все еще был внутри непрерывного жизненного действа, оставался частью той неизменной, неотвратимой обыденности, от которой пытался отрешиться. Он понял, что осталась одна, последняя деталь, связывающая его с миром, оставленным там, внизу. И он понял, почему выбрал именно шар…
Брусника медленно, будто пытаясь сохранить все подробности в памяти, оглядел всю открывшуюся перед ним панораму залитого солнцем города, потом схватился за стропы и бесстрашно вскочил на край корзины. Уверенно балансируя, будто проделывал такое многократно, он развернулся лицом внутрь нее и, щурясь от ветра, поднял голову. Шар был таким огромным, что неба над собой Брусника не увидел. Опустив взгляд он посмотрел на лежавший на дне корзины рюкзак. Ехидно улыбаясь, Брусника заговорщически подмигнул ему...
Снова запрокинув голову, он больше уже не отрывал свой взгляд от шара. На какое-то время Брусника замер и вдруг перестал ощущать собственное тело, почувствовал неимоверную легкость, дикий восторг и прилив отчаянной, неистово-печальной, такой знакомой, но впервые им испытанной свободы… А пестрый шар, словно отодвигаемый взглядом Брусники, стал все больше и больше обнажать ему ярко-голубое безоблачное небо…