1.
И корни травы, и стрекочущий мир над ними,
где каждый сверчок – местечковый орфей, философ,
они об одном: человек это тьма, не имя
не что-то ещё, он лишь смутный итог вопросов
к себе обращенных, по ним и сочтешь на пальцах
число своё зыбкое… Голос же твой пыльцовый,
и шаткий твой шаг, и лицо, и глаза скитальца,
и сбивчивый почерк, рисующий дебри слова –
всё это изнанка, которой с нуля, с зачатья
наружу ты вывернут. Вспыхнув, так быстро меркнет,
так буднично тает в непрочном и тесном платье
ветшающей плоти живой матерьял для метрик.
А впрочем, и в метриках выцвели все чернила,
пока тут стрекочет сверчок и качает остов
смешного кораблика, скрытого донным илом
истлевших времен. Ты постой и послушай просто.
2.
Ну, вот она, эта скудная summa summarum –
всё, что собрано в соре прошлого по мгновенью,
когда ты окликал себя всё же в столпотворенье
изнуряющей битвы своих скоморошьих армий,
что воюют в тебе лишь затем, что они воюют,
окликал и как будто с войны возвращался, или
это только казалось, но были мгновенья, были…
Слышишь, сыплет щегол неизбывное – фьюить, фьюить,
видишь, вязнет во облацех, тонет, качнувшись в луже,
опрокинутый город – пылинка, кораблик, птица,
часть бревенчатой речи, с которой успел сродниться,
и чем ближе предел, тем родство это глубже, глубже.
Как же ветрено, боже – столбами кромешной пыли
завихряется прошлое – тени, погосты, лица,
валтасаровы пиршества, омут, черта, больница,
и потом тишина… это было, всё это было,
это то, что ты есть, с невесомым своим, убогим
урожаем камней, но покуда ещё не вышло
время их собирать, там, во облацех, выше, выше
всё блуждает кораблик, пытаясь тягаться с богом…
3.
Надломившись, хрустнет ветка в загустевшей тишине,
и взметнется занавеска в чьем-то пристальном окне,
и замрешь во всей крамоле на миру и на ветру,
пыль – столпом краеугольным, время – пылью, подобру-
поздорову заводного не унять теперь сверчка,
что за ключик, что за слово так заводит дурачка?
Пыль глотая, он стрекочет граду, миру, муравью
всё беспамятней, всё громче жизнь мелькнувшую свою,
и каким-то чудом длится, длится эта стрекотня
тридесятую седмицу нескончаемого дня.
Что ни звук – пыльца и споры. Ну же, ври и ворожи,
видишь, как травинкой сорной прорастает снова жизнь,
как из ветки по надлому выступает млечный сок –
словом вспыхнувшим ведомый, ворожи и ври, сверчок,
выговаривай по слогу, проговаривай тщету,
что б там ни было, у бога каждый голос на счету –
бормотанье, посвист, лепет… Растворившись в стрекотне,
гаснет день, но всё теплеет свет в распахнутом окне,
всё цветет окрест цикута – горький вкус пыльцы во рту,
и легко стоять как будто на миру и на ветру…