Сказочка про гения

Дорогие друзья! Чтобы вам не таскаться за мной на Прозу.ру, предлагаю вам свой опус здесь. Тех, кто не поленится и найдёт в себе мужество дочитать всё это дело до конца, ждёт моя искренняя признательность! =)))
Очень надеюсь услышать и ваше мнение.
С благодарностью и пожеланием вам терпения,
Н.Б.

***

Он родился в январе. Семнадцатого числа, если не пренебрегать фактами. В начале первого ночи, если уж совсем точно. Большая невыразительная женщина невыразительно посмотрела на его обессиленную мать и равнодушно спросила, куда писать младенца: на шестнадцатое или на семнадцатое число? От кого-то его маме довелось слышать, будто рождённые в субботу дети обязательно будут счастливы и улыбчивы. Ей очень хотелось улыбчивого мальчика, потому что сама она страдала параличом лицевого нерва, и собственная улыбка удавалась ей не всегда. Это весьма своеобразное стремление выгадать для сына счастливую судьбу, пожалуй, было единственным искренним проявлением материнской заботы, на которое у неё хватило сил.  Семнадцатое января оказалось субботой. Так был назначен день его рождения. Весь этот день мама безостановочно проплакала, потому что его отец запил и не пришёл под окна, как приходили другие. Его мать вообще много плакала. Как и он, она тоже родилась в субботу, но, вероятно, не помнила или не знала этого. Если бы знала, быть может, жизнь её сложилась бы иначе.
Итак, он появился на свет в самой середине зимы. Тем ироничнее со стороны матери было назвать его Май. В чём крылась тайна столь необычного имени, он так и не узнал – мама умерла, когда ему было четыре, а кроме неё этого не ведала ни одна живая душа.
 - Мамка твоя - блажная была, - говаривала тётка, взявшаяся делать из Мая человека, когда от пьянства скончался и его отец, - всё молилась, молилась, твердила, будто бы тебя Боженька должен в лоб поцеловать, и дать тебе много богатства! Дура была, дурой и померла, - тётка самозабвенно сплевывала в раковину, - а чего она сделала-то, чтобы богатство такое свалилось? Маем назвала? Ну, так и будешь, маяться всю жизнь с именем-то таким. Мои пятеро, вон, и с нормальными именами маются, а ты чем лучше? Не имя, а кличка какая-то, - и она принималась протирать тарелку жёлтым от времени и рук полотенцем. Тётка трудилась охранницей в каком-то продуктовом магазине. Она почти не спала, часто курила и неровно красила губы розовой помадой. Такой она запомнилась Маю.
 - Майка-майка, где твоя майка?, - кричал пронзительным голосом Макс, старший из тёткиных сыновей. У него был удивительный голос, способный проникать в любую точку двора и даже там жестоко истязать самое невосприимчивое ухо. Словом, голос редкий. Как и зубы. Он частенько показывал их в деланной, хищной улыбке дворового заводилы. Май бессознательно ненавидел эту улыбку всю свою жизнь. Сильнее он ненавидел только самого Макса и манную кашу, которую тётка варила по воскресеньям. Каша всегда была остывшая. Всегда. Без единого исключительного дня. А Май безнадёжно мечтал о горячей манке, чтобы обжечь язык и больше никогда не ощутить тошнотворных комочков. Ну или хотя бы в ближайшее воскресение.
Так прошло пять лет. На двенадцатый день рождения он, как и прежде, не получил подарка. «Скоро Новый год, вот сразу всё и подарим», - твердила тётка. «Сразу всё» традиционно означало набор карандашей и пару тетрадей к началу  новой четверти. Или несколько цветных фломастеров,  которые, впрочем, тут же отнимались старшими под чутким руководством Макса. Май против изъятия возражал не особенно – фломастеров он не любил и никогда ими не пользовался. «У тебя всё равно руки не из того места, они тебе не пригодятся», - наставительно замечал кто-нибудь из детей, явно цитируя тётку. Из какого такого места у него руки, Май узнал незамедлительно, как только попал в этот дом.  В первый же день (ему тогда было семь) он случайно уронил стул, на котором громоздился ворох стиранного белья, после чего ему довольно доходчиво объяснили особенности анатомического расположения конечностей на его худощавом теле. Туда, откуда росли его руки, посылали и самого Мая, если ему случалось попасть под раздачу. Справедливости ради стоит признать, что и с остальными детьми тётка обходилась без особых сантиментов, разве что к их именам у неё не возникало претензий.
И всё же она не забывала принести ему шоколадных конфет утром семнадцатого января. Молча ссыпать на покрывало кровати и также молча выйти, не поздравив и не пожелав счастья или, хотя бы, здоровья. Май тут же съедал половину (больше в него, к сожалению, не влезало), потому что всё остальное, разумеется, съедал Макс.
В новый год тётка положила перед Маем набор простых карандашей разной жёсткости, в матовой, заклеенной упаковке. Вместо тетрадей сверху на карандаши был брошен блокнот. Для рисования. С радугой на картонной обложке. Май изумлённо поглядел на розовые, неровные губы.
 - Рисуй, Майка, - сказали губы. И тут же добавили, - хотя с руками из жопы это, конечно, непростое занятие.
Макс неприлично заржал.
 - Ты-то заткнись, - любовно попросила тётка - она была в добром расположении духа, - сам-то ни черта нарисовать не умеешь!
 - Ещё как умею!, - оскорбился Максим и потянулся было к карандашам, - а, чёрт, они ж неточечные! Ну, я потом всё равно вам покажу, что очень даже умею!, - и он уверенно положил в рот большую, синюю виноградину.
Прошло несколько дней, прежде чем Макс вспомнил о своём обещании.
 - Слышь, Майка, - встрепенулся он, наткнувшись на упаковку карандашей. Теперь они были аккуратно наточены. Точить карандаши давно сделалось любимым развлечением Мая, - дай-ка сюда свой альбом, хочу нарисовать в нём.
Май молча протянул альбом брату.
 - Тааак, - Максим значительно пососал кончик карандаша, решая, что лучше изобразить, - а чего рисовать-то надо?
Май пожал плечами, разглядывая разбитую накануне коленку.
 - Нарисуй Майку в майке, - хихикнул из угла Ваня. Ваня был единственный из всех мальчишек, кто реагировал на вопросы вожака. Негласно он значился его правой рукой, и его право первым подавать голос признавалось остальными как священное.
 - О, мысля!, - Макс оживился и решительно принялся водить карандашом по листу. Минут через пять портрет был окончен, - ну, что я говорил! Очень даже я умею нарисовать, - и он с гордостью протянул вырванный листок соплеменникам. Те с готовностью засмеялись. Некоторые чуть раньше, чем успели разглядеть рисунок. Из солидарности.
 - А чё, правда похож!, - развеселился Иван, выхватывая у Максима его работу, - на-ка, Майка, зацени!
Май внимательно посмотрел на листок. Точки и линии в круге, очевидно, означали глаза, нос и рот, с опущенными к низу уголками. Пожалуй, некоторое сходство с самим Маем в картинке всё же было. Оба лица не улыбались. Оба лица производили впечатления неспособных к улыбке.
 - Ну и чё молчишь-то, художник?, - усмехнулся Макс, - давай, покажи, какой ты крутой, нарисуй меня!
Май бережно положил альбом к себе на колени, взял карандаш и задумался, глядя в центр листа. Затем поднял глаза на Макса. В комнате воцарилась странная  тишина. По лицу Максима стало понятно, что под этим взглядом ему сделалось не по себе.
 - Ладно, пацаны, забейте, он всё равно ни хрена не нарисует там, - Макс сделал нерешительный шаг назад.
Май опустил глаза. Рука легко скользнула по бумаге. Ещё и ещё. На протяжении работы он ни разу не оторвался от листа, чтобы сверить изображение с оригиналом. Все молчали, никто не нарушал загадочного безмолвия, которое вдруг наполнило комнату. Наконец, Май остановился, отложил альбом и вновь вернулся к пострадавшему колену.
 - Всё?, - осведомился Иван, скорее обращаясь к собратьям.
 - А ну-ка покаж, чего ты там начиркал!, - неестественно равнодушно бросил главарь, беря альбом.
 - Ну нифига себе!, - зелёные глаза Максима сделались раза в два больше, утратив насмешливый прищур, который так шёл его смуглому лицу.
 - Что там, что?, - забеспокоилась свита, обступая его со всех сторон.
 - Охренеть…, - Ваня отступил, протягивая остальным рисунок.
Портрет вышел замечательный. Лицо Макса, украшенное ироничной, но мальчишеской ухмылкой смотрелось почти живым. Его не портили ни схематизм, ни некоторые неточности вроде преувеличенного носа.  Это был великолепно выполненный рисунок, впитавший все нюансы живого лица. Это было лицо Макса, которое всякий узнал бы без промедления.
 - Надо маме показать, - потрясенно выдавил кто-то из младших, забыв о священно праве Ивана первым вносить предложения.
 - Надо, - подтвердил Максим.
 - Ма-а-ам!
 - Ну чего разорались-то, а? Помер кто? Нет? Ну и слава богу, и не зовите меня, если никто не помер и нет пожара.
 - Мама!
 - Ну?, - тётка угрожающе распахнула дверь.
 - Смотри!, - Иван протянул портрет матери.
 - Максимка, это ж ты! Ой, как здорово, похож-то до чего! А откуда это у вас? Кто нарисовал? Пётр Степаныч?
 - Нет.
 - А кто? У нас в доме, вроде, больше художников нету…
Тётка подозрительно обвела взглядом собравшихся.
 - Это он, - Макс ткнул пальцем в угол, где сжался Май, в ожидании очередных комментариев в адрес своих рук или умственных способностей.
 - Май?
 - Угу…
Все посмотрели на Мая так, словно он только что взглядом заставил перемещаться мебель.
 - Ты хочешь сказать, что это нарисовал Май?
 - Ну да.
 - Быть этого не может. У него же руки из…
 - Мама, спроси у них, это точно он!, - взмолился Максим, чувствуя, что если ему не поверят, последует знатная оплеуха.
 - Ты меня за дуру-то не считай, в двенадцать лет дети так не рисуют. Во всяком случае не те, дети, которые сидят дома и точат карандаши целыми днями! Он ведь не учился этому, верно? Ты ведь не учился рисовать, Майка?
Май отрицательно помотал головой, глубже вползая в угол.
 - Я подозреваю, что вы спутались с кем-то чужим во дворе. С кем-то, кто умеет рисовать. И если я узнаю, что вы разговариваете с незнакомыми дядями или тётями, - тон тётки сделался громовым, - вы не сможете сидеть всю ближайшую неделю, идиоты!
 - А пусть он и тебя тогда нарисует, - нашёлся Ваня.
 - Некогда мне, -  с сомнением отозвалась тётка, остановившись в дверях, - хотя ладно. Проверим, правду ли вы мне говорите, сорванцы.
Она уселась на стул и уставилась на Мая. Тот снова устроил альбом на коленях (Ваня подал его на вытянутой руке) и принялся рисовать. На этот раз работа заняла десять минут. Май по-прежнему не смотрел на тётку, лишь изредка замирал, вглядываясь в лист перед ним. Наконец, и это было кончено. Май равнодушно протянул результат тётке.
 - Быть не может, - выдохнула та, вставая на ноги с небывалой лёгкостью, - как ты это делаешь?
Её портрет казался куда более законченным, чем схематичный набросок физиономии Макса. Тени лежали под глазами, губы неровно замерли, готовясь обрушить тысячу ругательств на головы окружающих. Женщина на рисунке была старше своих лет, не высыпалась и часто бывала раздражена.
Тётка помедлила с минуту, затем повернулась к Маю и сказала:
 - Не смей рисовать больше. Марш в угол и чтобы без разрешения не брал карандаши! Гения мне в семье не хватало, - зло добавила она, выходя и плотно закрывая за собой дверь.
 - Ты что… ты Гений?, - недоверчиво спросил Иван, наблюдая, как Май складывает карандаши в матовую упаковку и отворачивается лицом к стене.
 - А это как? - робко спросил кто-то позади.
 - Ну это вроде как такой особенный человек… Который лучше остальных. Как волшебник.
 - А ещё их всех рано убивают.
 - Потому, что они плохие?, - детский голос дрогнул в страхе.
 - Нет. Потому что они… Ай, не знаю я. Убивают и всё. Потому, что они… Гении.
Снова тишина разлилась над головами детей. Май бесшумно стоял, прислонившись лбом к стене. Остальные незаметно для самих себя переместились в противоположный угол.
 - Почему ты не говорил, что ты гений?, - снова раздался сдавленный детский голос. На этот раз никто не ответил.
С того дня жизнь для Мая резко переменилась. Макс и его шайка при нём держались тише и осторожнее, хотя точно не знали, почему было так. Просто так должно было быть и всё. Майка в майке за один вечер превратился для них в нечто зловещее, с чем нельзя было шутить. Тётка, напротив, стала совсем несносной, то и дело запирала Мая в кладовке, кричала и впадала в неистовство, едва завидев его в опасной близости от любых пишущих предметов.

 - Ты так переживаешь, Лидочка, будто в парнишку вселился бес. Он же не прокаженный какой! Ну что плохого в том, что мальчик одарен и прекрасно рисует, - увещевал Пётр Степанович, допивая третью кружку чаю на тёткиной кухне.
 - Пётр Степаныч, ты бы посмотрел на него! В чём душонка-то крепится непонятно! Тощий весь, глаз горящий, а бледнючий какой - как смерть! Мамка у него сумасшедшая была…
 - Лида, я смотрю на него пять лет каждый божий день и ничего странного пока не приметил! Обычный болезненный подросток…
 - Ага! Вот именно!, - тётка ткнула лопаткой в шкварки на сковородке, точно обнаружила среди них неоспоримый аргумент, - ничего примечательного, мать больная, отец, брат мой, земля ему пухом, пьянь пьянью… И откуда у этого подкидыша таланту взяться? Бабы во дворе судачат, что, мол, от Лукавого.
 - Ради бога, ты их больше слушай! Маразм на маразме, тоже мне, нашла кого слушать!
 - Но, согласись, Пётр Степаныч, странно это!
 - Ну, по мне так ничего такого.
 - А я думаю, он тоже головой болен. И рисунки его – это потому, что он ненормальный. Я не за себя боюсь, я за детей боюсь. Они сами не свои стали, тоже страшатся. Мало ли что он удумает, весь себе на уме, слова не вытянешь.
 - Замкнутые дети часто проявляют свою натуру в творчестве. Он ведь не очень-то с твоими ладит, а самовыражаться подростку необходимо…
В кухню вбежал запыхавшийся Иван.
 - Мам, вот, нашёл!
 - Молодец. Вот, Петенька Степанович. Полюбуйся!, - и тётка решительно выложила перед соседским художником два портрета, точно это были козыри, дотоле надёжно упрятанные в её рукаве, - еле нашли – запрятал где-то, чтоб не отобрали! Где ты их нашёл-то, Ваньк?
 - Да под матрасом у Мая.
 - Вон, ишь ты, прячет… точно тебе говорю, дьяволёнок не от мира сего.
 - Хм…, - Пётр Степанович поправил тонкие очки, сморщив для этого тонкий нос, - недурно… Очень недурно, Лидочка! Парень и впрямь одаренный! Хотя, конечно, техника-то, прямо скажем, на нуле, но это ничего, этому учат…
 - Какая техника! Он рисовал-то чуть ли не впервые в жизни.
 - Возможно, ты просто этого не знала, а он давно практиковался.
 - Волковский, ты рехнулся?, - вспылила тётка, - чтобы я про своих детей чего не знала??
 - Ну извини, извини… Если это и впрямь его первый, с позволения сказать, опыт… Ситуация и в самом деле довольно необычная. Ты вот что… Позови-ка мальчонку сюда.
 - Слышал, Ваньк? Зови охламона сюда.
 - Маааай! Май, поди сюда!
 - Придурок, поорать я и сама могу, иди сходи за ним, нечего тут галдеть. Во дворе он.
Через минуту в коридоре раздался грохот. Упал стул.
 - Май, твою мать, руки из…, - тётка осеклась, поймав неодобрительный взгляд Волковского.
 - Привет, Май!
Май внимательно посмотрел на художника, слегка склонив голову.
 - Послушай, мальчик мой, могу я тебя кое о чём попросить? Возьми вот это, - он протянул ребёнку свой блокнот, в котором делал наброски, когда вдохновение нагоняло его вне студии, - и нарисуй что-нибудь. Что хочешь… Или нет, не так. Нарисуй самое красивое, что ты видел в жизни.
Май застыл, зачарованно глядя на протянутую бумагу. Недоверчиво покосился на тётку.
 - Да ладно уж, рисуй давай!
Помедлив с полминуты, он нерешительно взял и ручку Волковского. Повертел её перед глазами. Отложил. Сбегал в комнату и взял карандаши.
 - Ну, ты будешь рисовать или что?, - тётка потеряла терпение.
 - Тише, Лида, не сбивай его.
Май замер, разглядывая белый прямоугольник листа. Он то хмурился, то широко раскрывал глаза.
 - Ну как есть – блажной, - прошептала тётка скорее заворожено, чем зло.
Напряжение оставило лицо Мая. Он принялся за дело. Его вновь окружала всеобщая тишина. Позади тётки показались Макс и младшие братья. Поняв, что происходит, притихли и они.
Май рисовал очень долго. То приближая, то отводя блокнот от лица, он что-то растирал пальцами, от чего они сделались совершенно серыми. Закончив, он вернул блокнот владельцу.
 - Уму не постижимо!, - воскликнул Волковский, резко поднимаясь с места, - да это же «Портрет дамы в голубом»! И как точно… очень похоже… Вот тут, конечно, не довёл, и тени неверны… Но в целом – невозможно! Откуда он знает Гейнсборо?
 - Никакого Гейнсборо он знать не может, - резко парировала тётка.
 - Тогда где он видел Даму в голубом?
 - Да дай уже сюда, - она выхватила блокнот, - ах это… Это у нас в уборной висит на стене календарь, там эта самая Дама и нарисована.
 - У Мая потрясающая память. Такой точности юным художникам редко удается добиться даже если оригинал перед глазами…
 - Просто мама часто запирала его в туалете, - обиженный невниманием к себе процедил Макс.
В ответ последовала оплеуха.
 - Заткнись, дебил!, - рассеяно попросила тётка.
 - Слушай, Лида, парня надо учить, обязательно учить, он крайне одарён.
 - На какие шиши я его учить-то буду! Мамашка, вон, молила у бога богатства для сына, да где оно, богатство-то это? Нету его. Из всех богатств – одна моя зарплата.
 - Ты подумай, если он разовьёт свой талант, он может стать успешным художником, и не по коморкам мыкаться, а зарабатывать вполне приличные деньги.
 - Да, а кто мне скажет, что если ему позволить рисовать, он не сбежит в итоге с первым гонораром? Кто мне гарантирует, что этот дьяволёныш станет мне помогать? Кто мне это может обещать, а?
 - Я, - все замерли, услышав тихий, но упрямый голос. Май выпрямился и смотрел прямо на тётку. Она изумлённо отступила.
 - Ты? Ну… А, чёрт с тобой. Пётр Степаныч, ты действительно думаешь, он может этим зарабатывать?
 - Решительно!
 - Что ж…, - тётка скрутила полотенце до белизны в пальцах, - ладно. Будь по-твоему.
 - Ну и отлично! Тогда я начну обучать его азам, а там, глядишь, передам в руки более опытных коллег.
Волковский удалился, потрепав Мая по щеке. Остальные разошлись молча.
На следующей неделе начались занятия.

Волковский обыкновенно заходил за Маем часов в семь вечера, когда лестница наполнялась запахом курицы и рыбы. Дом оживал, вдыхая вернувшихся с работы жильцов с их тревогами, обидами и улыбками. Ужинали они на его крохотной кухне, где Май впервые попробовал кофе. Кофе показался ему совершенно отвратительным, но он всякий раз мужественно допивал всю кружку до дна, потому что потом они, наконец-то, шли рисовать. Художник быстро понял, что юный ученик из породы убеждённых немых и прекратил попытки завязать с ним дискуссию о живописи. Следом пришло и иное открытие – Май категорически не желал (или не мог – Волковский так и не понял этого до конца) рисовать акварелью, гуашью, пастелью, совершенно не выносил разговоров о масле  и холсте. Словом, он отказывался рисовать чем угодно, что имело отношение к цвету. Зато простой карандаш и уголь, предложенный в виде эксперимента учителем, нашли у Мая живой отклик.
Оставив идею беседы, Волковский отныне пересказывал Маю судьбы великих художников, пока тот неторопливо разглядывал белый прямоугольник, распятый на мольберте.
Непросто давались престарелому мастеру попытки уговорить Мая нарисовать что-то по его заданию, что-то, чего сам Май рисовать не собирался. Впрочем, к концу года Волковскому всё же удалось преодолеть сопротивление мальчика, и тот довольно легко соглашался с предложениями учителя.
Но тётка категорически возражала против более серьёзных занятий до окончания Маем школы. Как ни пытался сосед убедить её в необходимости передать талант в более крепкие и ловкие руки, она выставляла один и тот же аргумент: неучи сейчас не нужны, даже если они лихо орудуют карандашом. Если не заладится с картинами, может, хоть человеком вырастет. Волковский сдался. Единственное, что он отважился сделать тайком от Лидии – показать работы Мая своему другу, профессору и историку искусств. Тот живо заинтересовался молодым дарованием и пригласил его побеседовать в свою мастерскую. Порог этой мастерской Май перешагнул, когда ему было шестнадцать. Волковский очень боялся опоздать к именитому приятелю, и потому страшно торопил Мая. В результате до места они добрались значительно раньше назначенного часа.
 - Ладно, парень, давай войдём, чего тут топтаться? Чай не чужие люди, - и учитель толкнул тяжёлую дверь.
Свет заставил Мая на мгновение закрыть глаза, а когда он вновь их открыл – замер на месте. Небольшая, но очень светлая комната была сплошь завешана полотнами. Цветными полотнами, ярче которых Маю видеть не доводилось. Он рассматривал их, задрав голову, внимательно изучая одну работу за другой. Затем он вновь опустил голову и нахмурился.
 - Что такое, тебе не нравится?, - раздался приветливый голос профессора откуда-то из-за ширмы.
 - Да нет, он просто… как бы это сказать… идейный противник цвета.
 - Вот как?, - голос за ширмой усмехнулся, - ну, проходи, идейный противник, мы почти закончили с Риточкой, сейчас я займусь тобой.
Май вдруг сорвался с места и стремительно зашагал к ширме.
 - Эй, сорванец, сюда нельзя, здесь натурщица… Май!
Май застыл. За ширмой стояла алая кушетка, на которой полулежала обнаженная девушка. На вид ей было двадцать с небольшим. Она инстинктивно прикрыла белоснежную грудь с появлением постороннего, но увидев, что это почти ребёнок, улыбнулась и отпустила пухлые руки на прежнее место.
 - Выйди, не видишь, мы работаем, - серьёзно потребовал профессор. Май не шевельнулся, - парень, ты что, оглох? Выйди!
 - Да ладно, Олег, позволь ему остаться, меня он не стеснит, а ты всё равно уже наводишь лоск.
 - Как скажешь, богиня, - и профессор погрузился в работу, словно забыв о присутствии юноши.
 - Как тебя зовут?, - между тем спросила натурщица.
 - Май, - ответил из-за ширмы Волковский, - он не слишком разговорчив.
 - Да, я вижу.
 - Ну вот, готово, можешь одеваться, Ритуль.
Девушка села, набросив белую рубашку на круглые плечи. Май смотрел на неё сосредоточенно, снова нахмурившись, как только что смотрел на яркий натюрморт.
 - Что?, - она снова улыбнулась.
Май не ответил. Он обошёл кушетку, опустился на колени и собрал распущенные волосы девушки в хвост. Волосы у неё были очень светлые и пахли весенним лугом. Так говорил профессор. Так было взаправду.
Маргарита рассмеялась.
 - Ты странный, Май!
 - Не то слово, - отозвался Волковский, успокоенный тем, что девушке это кажется забавным. 
Май, между тем, перебирал волосы, ссыпая их то на одну, то на другую ладонь. Затем он вновь обошёл кушетку и склонился, неестественно замерев.
 - А что ты делаешь теперь?
Май закрыл глаза и провёл руками по голове, плечам, груди девушки, по животу спустился к бёдрам, но всё это проделал, ни разу не коснувшись её самой, точно ладонями прочертил незримый контур. Затем он переместился к подоконнику, где лежали кипы бумаг и принялся что-то быстро рисовать, уткнувшись в листок.
 - Риточка, ты готова? Подойди, взгляни на наш с тобой совместный труд, - и профессор отступил на шаг, любовно разглядывая холст, - ты, Волковский, тоже поди сюда, хочу знать твоё мнение. И ты, Май… Май?
Май не обращал на профессора ни малейшего внимания, полностью погрузившись в свою работу.
 - Бесполезно. Он со странностями, пока не кончит - не пытайся с ним заговорить, не услышит.
Профессор с некоторой неприязнью покосился на юношу, ожесточённо водящего карандашом по листу.
 - Не маловат ли, для странностей-то?, - невзначай бросил он так, чтобы Май мог его слышать, но ответа не получил.
 - Ну, показывай, - Маргарита подошла к полотну, плавно поводя бёдрами.
 - Да ты волшебник, Олег!, - она одарила профессора мягкой улыбкой, - Волшебник и…жуткий льстец!
 - Что ты, милая, твоя красота и вполовину не так хороша, как я смог выразить…
Волковский одобрительно кивнул, про себя, однако, отметив совершенную статичность работы. Рита на картине и в самом деле не была даже в половину так хороша, как оригинал. Всё было похоже: белоснежная кожа, манящие, словно их обмакнули в шоколад, тёмные бугорки сосков, соблазнительные запястья с золотой цепочкой. Широко раскрытые глаза глядели также призывно, даже снисходительный изгиб бровей профессор поймал и передал в совершенстве. На холсте были все детали. Не было одного – самой Риты. Под кистью художника, она распалась на сотню изумительных нюансов, как рассыпалось бы жемчужное ожерелье в неловких руках. Волковский не был блестящим техником, но от природы обладал способностью видеть фальшь. Он мог разглядеть её даже под самой искусной маской, инстинктивно угадывал её везде. Кроме, разумеется, себя самого. Сейчас он ощутил фальшь в картине профессора также, как ощущал запах сигарет в курительных комнатах Института. 
 - Ну, а ты что скажешь, старый друг?, - профессор вопросительно взглянул на Волковского. Тот на мгновение замялся, и уже открыл было рот, чтобы озвучить отрепетированную за годы ложь, как вдруг позади него чихнул Май. С надеждой обернувшись, учитель обнаружил юношу, отложившим бумагу и пристально рассматривающим Риточку кисти профессора. Май хмурился.
 - Что, малец, и это не нравится?, - профессор вновь сделался благодушным, чувствуя непоколебимое превосходство над странным мальчиком, - ну а ты, что ты там рисовал всё это время, м?
Волковский, опередивший профессора и уже рассматривающий картину Мая, в нерешительности поднял глаза на именитого друга.
 - Он… Он нарисовал Риту…
 - Да? Ой, а можно мне взглянуть?, - она улыбнулась Маю, тот кивнул.
 -Май… Да ты гений!, - она выхватила картинку из рук онемевшего Волковского и подошла к мальчику, - я и в самом деле… такая?
Май опустил глаза и замолчал, неловко вертя в пальцах карандаш.
 - Олег, как тебе это, а?, - Рита игриво глянула на профессора.
Тот попытался снисходительно улыбнуться, но от Волковскгого не скрылось выражение мрачного беспокойства, которое промелькнуло на лице его друга.
 - В самом деле, изумительно. Хотя над техникой ещё работать и работать… И потом, карандаш всё-таки не передаст тех нюансов, которые…
Волковский не слышал профессора. Он думал о том, что впервые увидел, как простой карандаш способен передавать не только цвет, но и дыхание, и лёгкий ветер в золотых волосах, и манящую, влажную зелень взгляда… Маргарита, явившаяся на картине Мая, сидела, чуть обернувшись, стараясь поймать рукав рубашки. Волосы рассыпаны по плечам, губы чуть приоткрыты, лицо сосредоточенное, но очень нежное и свежее. Художник мог бы поклясться, что нарисованная Маргарита дышит и грудь её, если присмотреться, слегка приподнимается.
Профессор – это не могло укрыться от Волковского – испытал нечто вроде ревности, смешанной с изумлением. Эту ревность познал и он сам, ежедневно наблюдая за работой Мая. Такие, как этот мальчик, беспощадно обращают окружающих людей в Сальери. Волкосвкий частенько задумывался об этом. История о любимце Бога, об избраннике, наделённом божественным даром стара, как весь этот проклятый мир. Стоит появиться ребёнку, обладающему великой силой Созидания, как его тут же начинают рвать на части, не давая ни дышать, ни говорить. Потому что Создатель в Созданном мире – это, вроде как, повар, подающий на блюде собственную голову: неестественно и где-то безобразно. Волковскому порой казалось, что рождение Гения – это даже не оплошность Творца, а самая что ни есть преступная халатность. Впервые он задумался об этом, когда залил три нижних этажа, забыв закрутить в ванной кран. Кто-то наполняет ванну на треть, кто-то наливает её же до краёв, но пока вода не переливается, никого, в сущности, это не тревожит. Однако когда она внезапно начинает стекать по обоям в кухне – это раздражает. Потому как дождь на кухне – явление противоестественное, потому как дождь на кухне заставляет суетиться в поисках вёдер, ползать с тряпкой, укрывать голову, а на следующий день искать новые обои, поскольку прежние пришли в негодность. С талантом та же история.  Когда Бог, наполняя одного человека, забывал остановиться прежде, чем дары выплеснуться через край, рождались Шекспир, Моцарт, Гёте… Гениальность – это то, что не удерживается внутри одного. Гениальность – это вода на чужих обоях. Вода, заставляющая отскребать от стен присохшие, убогие цветочки и заменять их чем-то достойным. Волковский не знал ни одного человека, который поблагодарил бы соседей сверху (или высшие силы) за необходимость ремонтировать квартиру  (или душу). Поэтому художник начал верить, что Гений – неизбежное зло, служащее во благо. Гений проклят, потому что призван напоминать всем, сотворённым по образу и подобию, об их вторичности. О несовершенстве, отделяющем человеческое существо от Бога. Моцарт – укор Господа каждому, кто осмелился равнять себя с Создателем. Моцарт – спасение каждого, что возмечтал приблизиться к Нему…
Посреди всех этих размышлений, Волковский наткнулся взглядом на Мая, сидевшего под окном возле батареи. Бледный, замкнутый шестнадцатилетний юноша с взъерошенными волосами и  вечно разбитыми коленями; мальчик, раз в неделю неизменно сносящий стул в коридоре, невзирая на угрозы тётки вырвать его ноги, если это повторится ещё хоть раз; ребёнок, который не читает книг и бегает во дворе с собаками, а не с другими мальчишками…  наконец, подросток, который четыре с лишним года ежедневно пил на его кухне кофе из большой кружки… Неужели он может быть Гением, этот Майка в майке?
Волковский с опасением поглядел на профессора. Тот безуспешно пытался добиться от Мая ответа на какой-то вопрос.
 - Он совсем не разговаривает, да?, - тихо спросила Рита из-за спины.
Волковский вздрогнул – он не заметил, как она подошла.
 - Да… Нет.. То есть в принципе разговаривает, но я слышал от него одно слово.
 - Как это? Олег говорит, Вы с Маем занимаетесь четыре года…
 - Верно.
 - И что же, за это время он не сказал ни единого слова?
 - Ни единого.
 - Но почему?, - Рита изумлённо уставилась на Мая.
 - Не знаю. Он мне не говорил.
Маргарита усмехнулась.
 - Может быть, Вы просто не те темы выбирали?, - игривый взгляд.
 - Может быть, - Волковский глянул на девушку недоверчиво. В этот момент она ему не нравилась.
 - Не знаю, как ты общался с ним, Пётр! лично я не в силах добиться от парня и слова!, - раздражение профессора сделалось более очевидным, - едва ли он сможет у меня обучаться.
 - Очень жаль, - солгал Волковский, - прости, что отняли твоё время. Всего доброго!
 - И вам, молодые люди, - профессор улыбнулся, по хозяйски оттесняя гостей к дверям.
 - Эй, Май, - крикнула Рита из дальнего угла мастерской, - скажи-ка, а ты любишь музыку?
Май сосредоточенно ощупал взглядом её лицо, затем вздохнул и негромко ответил:
 - Люблю.
Волковский удивлённо обернулся на Маргариту.
 - Тогда приходи ко мне! Мне тут прислали из Франции раритетную пластинку для граммофона. У меня дома граммофон, - пояснила она Волковскому, которого это никак не могло интересовать, - я её ещё не слушала, но друзья говорят, что запись потрясающая. Приходи ко мне, приходите вместе, если хотите, - снова обратилась она к учителю. Запах фальши заставил Волковского отступить на шаг, - ты придёшь?
Май медленно кивнул, не сводя глаз с лица девушки.

Маргарита жила на последнем этаже красивого дома с одинаково застеклёнными балконами и хорошими машинами у подъезда. Она передала Маю приглашение, с указанием адреса и времени спустя неделю после их первой встречи.
 - Куда это ты намылился, бесёнок?, - вопрошала тётка, закидывая тряпку на плечо, что придавало ей отдалённое сходство с патрициями.
Май замер, не завязав шнурка.
 - Я тебя спрашиваю, куда собрался, на ночь глядя?
В ответ он молча протянул ей визитную карточку Маргариты.
 - По бабам шляться вздумал?, - изумление загнало брови тётки так высоко, что они скрылись под высветленной чёлкой.
Май потупился, не решаясь пошевелиться.
 - Ну, наконец-то, может хоть баба из тебя мужика сделает, - неожиданно добродушно резюмировала она, - чтобы был не поздно. И купи молока на обратном пути. Понял, бестолочь ты разэтакая?
Май спешно закивал, прыгая на одной ноге, в попытке затянуть брошенные было шнурки. Стул с грохотом рухнул.
 - Ой, руки-то из жопы…, - донеслось с кухни, после чего дверь с шумом захлопнулась.

Май пришёл минута в минуту. Открывая дверь, Рита пыталась вдеть в ухо крупную серёжку с блестящим зелёным камнем. Май задержал взгляд на драгоценности, пропустив при этом саму Маргариту. Она с интересом следила за его передвижениями. В комнате горел приглушенный свет, мягко покрывавший мебель тёмного дерева. Возле окна раскинулась широкая кровать, рядом с которой громоздился граммофон.
 - Выпьешь что-нибудь?, - девушка встряхнула светлыми волосами.
Май отрицательно покачал головой.
 - Ну, тогда давай слушать музыку.
Она наклонилась, пытаясь извлечь из тумбы обещанную пластинку, так, что стала видна её пышная грудь, открытая глубоким вырезом.  Май не отрываясь, смотрел на неё. Маргарита уловила этот взгляд и слегка улыбнулась.
 - Тебе сколько, шестнадцать, кажется, да? Ты ещё маловат, смотреть на меня так…
Она выпрямилась, показывая гостю предмет своей гордости.
 - Вот, - сказала она, направляясь к граммофону, - знаешь, что это? Это «Дон Жуан» Моцарта. Ты знаешь Моцарта?
 Май снова отрицательно качнул головой.
 - Хм, а стоило бы. Но это ничего. Мы сейчас всё поправим.
Зазвучала музыка. Май, казалось, внимательно слушал, опустив глаза. Спустя полчаса он бесшумно достал из кармана небольшой блокнот и принялся рисовать. Маргарита наблюдала за каждым его движением, чуть откинув голову назад и незаметно приняв наиболее выигрышную позу.
Заметив, что Май ни разу не взглянул на неё, она подошла ближе, чтобы посмотреть, чем он занят. Его рука двигалась над листом с невероятной скоростью. Маргарита застыла в недоумении. На рисунке было дерево. Сначала - она сумела разглядеть это под последующими штрихами – маленькое. Потом Май исправил набросок, сделав его больше. Затем добавил листья, бутоны… Рита затаила дыхания. Неожиданно её озарила догадка: бутоны распускаются…под музыку! Чем сильнее и громче делалась мелодия, тем более пышные цветы появлялись под исступлёнными пальцами художника. Он едва успевал за Моцартом, сжимая карандаш так, что костяшки пальцев сделались почти белыми. Лицо его выражало какую-то болезненную, но страстную увлечённость. Внезапно музыка оборвалась. Май замер, занеся карандаш над бумагой. Новый мотив поплыл над их головами. Юноша в недоумении посмотрел на граммофон, затем на рисунок и снова на граммофон. Музыка менялась, переливаясь и сверкая всеми оттенками звука. Май шевельнул рукой, в третий раз поглядев на вертящуюся пластинку, на этот раз с какой-то исступлённой мольбой. Когда мелодия вновь взметнулась вверх, Май порывисто швырнул блокнот и отвернулся к стене. Последовал лёгкий щелчок и на пол возле его ног упали две половинки сломанного карандаша.
 - Май…, - тихо позвала Рита, - Ма-ай!
Ответа, разумеется, не последовало.
 - Послушай, милый…  То, что ты пытался сделать… нарисовать музыку Моцарта… Это невозможно. Он был больше, чем композитор – он был Бог музыки. Он говорил на своём божественном языке, понимаешь? И если бы его можно было перевести на любой другой пусть даже на язык другого Бога, он не был бы Великим. Всё великое нельзя переводить на другой язык. Он бы, наверное, тоже не смог выразить что-то в музыке… Как думаешь?, - Рита вдруг весело подмигнула, - смог бы Моцарт сыграть твои рисунки?
Неожиданно Май кивнул.
 - Ты считаешь?
Он снова кивнул.
 - А что бы ему точно не удалось сыграть?
Май помолчал.
 - Ну ладно… Хочешь чаю? Я принесу.
 - Тебя, – почти прошептал Май ей вслед.
 - Что? Что ты сказал? Меня?
Рита долго смотрела на Мая. Затем молча ушла в кухню.

После они виделись только в мастерской профессора, куда Май заглядывал вместе с Волковским. Спустя несколько недель Рита уехала во Францию. Через день после её отъезда Волковский принёс Маю записку.
 - От Риты, - пояснил он.
Май прочёл. «Когда я вернусь, ты уже будешь взрослый. Я привезу новые пластинки Моцарта, и ты будешь их рисовать. Их и меня. До встречи. Маргарита».
Май свернул записку и положил в карман рубашки.

 - Значит так, бестолочь. Проку с тебя ноль, по дому ты ни черта не умеешь, с рисунков твоих тоже дохода нет, давай-ка иди работать, хоть пользу какую-то начнёшь приносить, - тётка поставила перед Маем тарелку с манной кашей. Май обречённо уставился на холодную желтоватую массу, - Говорила я тебе, Пётр Степаныч, не будет с этой овцы ни единого клока шерсти. Ни волосочечка, ни крошечки, - и тётка опустила на стол ещё две тарелки перед Максимом и Ваней. Те безропотно принялись ковырять ложками в каше.
Волковский лишь тяжело вздыхал, качая головой.
После отъезда Риты Май не прикасался к карандашам, дни напролёт просиживая перед разложенными на кровати белыми листами. Он рассматривал каждый из них так, словно искал заветное отличие. Искал, и не находил. Заставший его за этим занятием Волковский тщетно пытался добиться от юноши хоть какого-то пояснения. Но Май упорно хранил молчание, не реагируя на уговоры художника вернуться к занятиям.
 - Не знаю, Лидочка, как мальчик будет учиться. Он и в школе-то держится только потому, что много письменных заданий, а учителя вошли в положение и не вызывают его…
 - Угу, - тётка отрезала кусок яблока и смачно пережёвывала его могучими челюстями, - пацаны мои говорят, что в классе его не обижают, настолько он там никому не интересен. А знаешь, как его прозвали?, - она хрипло хихикнула.
 - Как?, - грустно осведомился Волковский.
 - Глист! Так и говорят: «эй, глист, поди сюда!». Представляешь? Но бить – не бьют. Да и слава богу, что не бьют. Его ж плевком перешибить можно.
 - Да…, - старый художник с тоской глядел в окно, за которым начиналась осень.
 - Мама, мааам! Май взял магнитофон и не даёт мне слушать радио.
 - На хрена ему магнитофон-то нужен?, - поразилась тётка, направляясь в комнату.
Май сидел на полу, обхватив руками голову и закрыв глаза. Тихая, но светлая мелодия осткакивала от стен и бойко носилась по комнате.
 - Это что ещё за… так, дьяволёныш, ты что это удумал тут? Что это такое, а?
 - Это «маленькая ночная серенада», - раздался позади голос Волковскго.
 - Какая, к чёртовой бабушке серенада?
 - Моцарт.
 - Ты где Моцарта взял, убогий? Спёр у кого-нибудь кассету, так? А? Ну, признавайся!
 - Лид, ты чего бушуешь? Мальчик тянется к классике, что плохого?
 - Мальчик тянется к тому, что плохо лежит. Вот где, скажи на милость, он мог взять этого твоего Моцарта?
 - Купил. Или друзья дали.
 - Купил? Друзья?? Волковский, ты уже в объятиях маразма нежишься, я не пойму? Какие у этого, - тётка смачно интонировала местоимение, - могут быть друзья? Он же разговаривает хуже, чем попугай Марии Андреевны. Спёр где-то. А потом милиция придёт, не хватало ещё… Чья кассета, признавайся!
 - Моя, - решительно сказал Май.
Повисла мгновенная тишина, запись кончилась.
 - Смотри-ка, заговорил, - язвительно заметила тётка, - хрен с ним, пускай слушает. Авось хоть разговаривать начнёт…

Два года Май не рисовал. Тётка успокоилась, поняв, что Гений кончился и теперь из него может наконец-то выйти что-то путное. Вознамерившись пристроить юношу на работу, она едва дождалась его восемнадцатилетия. В конце января Май поступил уборщиком в тот же продуктовый магазин, где по ночам следила за покоем Лидия.
Волковский всё реже показывался у них дома, ни о чём не расспрашивал Мая и отводил глаза, когда тот появлялся в кухне, в очередной раз опрокинув злополучный стул. За год, проведённый на работе, Май ещё сильнее похудел и стал абсолютно бледным, за что отныне именовался тёткой не иначе как «покойничек» или «наш мертвец».
На девятнадцатый новый год в качестве подарка «покойничек» получил свитер. «Носи. Хоть кости прикроешь, стыдно ведь перед соседями», - вместо поздравлений сказала тётка. Май послушно носил.

Как-то вечером после необыкновенно долгого перерыва снова зашёл Волковский. Улучив минутку, он протянул Маю свёрнутый листок.
 - Просили передать тебе, - пожал он плечами в ответ на удивлённый взгляд юноши.
Май развернул листок и тяжело оперся рукой о край стола. Волковскому показалось, что мальчик побледнел, хотя это было практически невозможно заметить на его и без того пепельном лице.
«Милый Май! Я возвратилась, наконец. Мне двадцать шесть, я почти постарела. Узнаешь ли ты меня? Со мной три года впечатлений и Моцарт. Приходи, если вспомнишь дорогу. Маргарита».   

  - Здравствуй…, - после нескольких мгновений тишины произнесла Рита. Голос её сделался ниже, губы ярче. Глаза были искусно подведены и смотрели с непроходящей лукавой усмешкой, - А я думала, ты не придёшь... Я очень рада, - она пошла впереди Мая, как и прежде мягко раскачивая бёдрами полы шелкового халата. Опустившись на кровать возле граммофона, она пристально посмотрела на юношу. Он стоял у двери, опустив голову и перебирая верёвочки от куртки в тонких пальцах.
 - Ты очень похудел. Кроме того, - она достала пластинку, - Волковский рассказал мне, будто ты больше не рисуешь. Я, конечно, ему не поверила. Май, - позвала она, заметив, что он не реагирует на её рассказ, - Май!
Он поднял голову. В полной тишине её голос звучал особенно соблазнительно, она это знала.
 - Ты правда не рисовал с тех пор, как я уехала?
Он едва заметно кивнул.
 - Но… но почему?
Май не шевелился.
Лёгкая улыбка тронула губы Маргариты, но мгновенно исчезла, уступив место нерешительности.
 - Это… неужели из-за меня? Нет, невозможно… Это решительно невозможно… - лукавая усмешка неуловимо скользнула в её влажных глазах. Сейчас она была прекрасна, она это чувствовала.
Май поднял на неё глаза, и она впервые заметила, что они были совершенно серые. Странный оттенок, ни голубой, ни зелёный, именно серый. Это был тяжёлый, давящий взгляд, от которого так неуютно сделалось когда-то Максу и которого избегал в последние годы Волковский.
 - Боже мой… Ты и вправду не рисовал из-за меня?
Май не отводил глаз, Рита почувствовала, что больше не вынесет этого.
 - Может быть… Может, послушаем Моцарта?, - неловко предложила она. Изумительный голос споткнулся, потеряв прежнее очарование.
Май оживился, усевшись на полу у ног Риты, и быстро разложив бумагу в три ряда.
 - Я вижу, ты подготовился, - кокетливо улыбнулась она, проводя рукой по белым волосам.
Май кивнул, скорее, однако, в ответ на собственные мысли.
Зазвучала музыка. Из всех вариантов Рита почему-то выбрала «маленькую ночную серенаду». Если бы она могла видеть глаза Мая, она бы к удивлению обнаружила в них улыбку, которой было лишено его лицо. Он взял  карандаш, взмахнув при этом рукой так, чтобы рукав свитера съехал к локтю и не мешал ему рисовать. Рите показалось, что в это мгновение Май был дирижёром, приветствующим свой оркестр…
Он рисовал страстно, порывисто, совсем не так, как Рите казалось, следовало бы рисовать эту чудесную, светлую мелодию. Она не видела, что именно рождалось под измученными руками Мая, и потому, едва музыка кончилась, нетерпеливо пересела на пол, чтобы разглядеть работу.
 - Май…, - низким, но растерянным голосом произнесла она и умолкла, склонившись над остывающими листами. Девять рисунков изображали девушку, которая – это было совершенно очевидно – жила и двигалась в музыке. Она то прижимала руки к груди, то вскидывала их вверх, взлетая над землёй… Хотя рисунки были схематичны, линии казались плавными и… глубокими (Рита именно так чувствовала это). Движения девушки с картины дышали мелодией. Но не только. В них сквозило что-то, чего не было в музыке Моцарта, что привнёс Май –лёгкое, насмешливое лукавство, едва различимое за распустившимся бутоном кружащихся юбок… Рита отпрянула в изумлении. В танцовщице она узнала себя.
 - Ты действительно Гений, Май, - негромко сказала она.
Его лицо покрыла почти прозрачная краска румянца.
 - Милый мальчик, я ведь совсем не так хороша, как ты нарисовал… И почему художники такие льстецы?, - Она поднялась и пошла в кухню, унося с собой жар сладкого самодовольства.
Вернувшись, Рита вновь застала Мая за работой. Он спешно что-то дорисовывал, а затем протянул листок ей. На Рисунке снова была она, стоящая в полный рост, спокойно, даже надменно выпрямившая спину. Май нежно обвил её стан тонкой, полупрозрачной тканью, распустил волосы, которые чуть тревожил ветер. На губах этой Маргариты готова была выступить сладкая, снисходительная улыбка. Возле неё, опустившись на колени, замерло угловатое существо, в котором Рита среди нескольких повторяющихся, нервных линий всё же сумела узнать самого Мая. Сначала ей показалось, будто он припал в поцелуе к её руке, но приглядевшись, она поняла, что контуры её руки и его губ не соприкасались. В спешке ли он оставил это малое расстояние, разделившее их?  Или даже нарисованный Май не мог, по ведомым одному ему причинам, дотронуться до Маргариты? Она не могла разгадать этого странного мальчика, отчего он делался ей всё нужнее.
 - Спасибо, - прошептала она, склонившись, было, к его голове, но не решаясь нарушить ту границу, которую оставлял на картине этот непонятный, сероглазый безумец, - спасибо…

Спустя неделю Май снова был у Маргариты. В приглушенном свете её комнаты, они по-прежнему слушали музыку, хотя на этот раз он не рисовал, а только наблюдал за тем, как Рита, закрыв глаза, ловила каждый звук, отражавшийся от хрусталя на полках шкафчиков. Когда мелодия закончилась, девушка села на полу возле Мая и закурила. Он опустил глаза.
 - Надеюсь, тебе это не слишком противно?, - с необходимой мерой тревоги спросила она. Рита знала, что он позволит ей курить, даже если она станет стряхивать пепел ему в ладони. Не понимая его, она всё явственнее чувствовала ту странную, власть, которую постепенно обретала над ним.
Это понял и Волковский, наткнувшись на девять танцующих Маргарит в комнате мальчика.
 - Слушай, парень, - начал он постаревшим за последнее время голосом, - ты молодой, а она очень красива. Но ты будь с ней осторожен, ладно?, - Май сосредоточенно точил карандаш,  - Как бы твоя муза не оказалось Цирцеей и не причинила тебе зло. От Волковского Май знал и про муз, и про Цирцею, но предпочёл оставить без ответа предупреждение учителя.

 - Май, я хочу тебя кое с кем познакомить, - проворковала Рита в очередную вечернюю встречу.
Он прошёл следом за ней в комнату, где непривычно горели все лампы, отчего он тут же нахмурил брови и болезненно зажмурился.
 - Дамы и господа, прошу любить  жаловать -  мой юный друг, Май, - Рита ослепительно улыбнулась.
Май замер, ощутив на себе десяток взглядов. На постели Маргариты, на полу, на кресле в дальнем углу сидели молодые люди и девушки, заинтересованно разглядывающие диковинного гостя.
 - Проходи, не робей, мальчик мой, - нежно предложила Рита, неопределённо указав рукой куда-то в сторону граммофона, - сегодня у меня много гостей. Это всё мои друзья из Парижа, те самые, которые присылают мне пластинки Моцарта, - Май кивнул, -  Я не говорила тебе: сегодня мой день рождения.
Кулон на пышной груди Маргариты сочно сверкал густым рубиновым цветом. С минуту Май не сводил глаз с украшения, а затем растеряно посмотрел на Риту.
- Надеюсь, тебе будет уютно с нами, - прошептала она, обжигая его горячим дыханием. Её шепот пах красным вином.
 - Друзья, - довольно громко начала именинница, - Май не просто мой хороший друг, он великолепный художник, и я не погрешу против истины, назвав его Гением!
 - Может быть, как прибывший с опозданием, гений озвучит тост в твою честь?, - в тон Рите предложил высокий молодой человек, одарив Мая приветливой улыбкой. Лицо его было смуглым, с правильными, упрямыми чертами. Тонкий шрам, довольно заметный на правой щеке, намекал на особое мужество своего владельца. Помимо шрама Виктор владел тремя языками и сердцами некоторых присутствующих девушек.
 - Нет, Вик, Май не любитель выступать перед публикой, - мягко возразила Рита.
 - Делать подарки он, видимо, тоже не мастак, - едва слышно добавил Виктор, и хотя Май в общем шуме никак не мог расслышать сказанного, он вдруг ощутил на себе тяжёлый взгляд серых глаз.
 - Отдыхай, здесь никто тебя не обидит. Если тебе понадобится бумага – ты знаешь, где она, - и Рита утонула в шумных объятиях молодых парижан.
Когда Вик опустился на стул возле Мая, тот сосредоточенно что-то прорисовывал в блокноте, лежащем, по обыкновению, у него на коленях.
 - Чем это ты здесь занят?, - насмешливо, но дружелюбно бросил Виктор, заглядывая через плечо мальчика в альбом, - опаньки, да вы только поглядите! Очень красиво, но знаешь, - Вик сделал небольшой глоток виски, несколько мгновений подержав его во рту, - у неё внизу живота ещё небольшой шрам должен быть. И родинка, вот тут, - Виктор ткнул пальцем в листок.
Май поднял голову, точно впервые заметил, что рядом с ним кто-то есть.
 - Да я тебе отвечаю, рисуй давай! Тонкий такой шрам, ага. Это ей аппендицит в детстве резали. Я хорошо знаю Риточку, - он неопределённо улыбнулся и отошёл.
 - Май, милый, где ты?, - Рита растеряно посмотрела на пустой стул.
 - Ушёл твой милый, - поцеловав Маргариту в шею отозвался Виктор.
 - Как это ушёл? Даже не попрощавшись?
Девушка подошла к тому месту, где в последний раз видела Мая. На стуле лежал его альбом. Рита открыла его на том самом месте, где был оставлен карандаш.
…Она сидит на постели, прикрывая руками грудь. Покрывало сплошь усыпано лепестками роз, они продолжают  виться в воздухе, трепетать в её волосах, они осыпаются с кровати, причудливыми дорожками выкладывая ей путь. Кажется, она вот-вот встанет и пойдёт, едва касаясь этой благоухающей тропы. В конце дорожки, сгорбившись, сидит Май, продолжающий выкладывать розовые лепестки, вздрагивающие у него на ладонях…
Маргарита улыбнулась и прикрыла глаза. Таких цветов ей никто никогда не дарил. Так её никто никогда не рисовал. Ей было досадно, что Май исчез, ничего не сказав и не дождавшись восхищенных отзывов о своём подарке. О подарке, который оставил для неё влюблённый Гений.

Тётка зашла в комнату, когда Макс и остальные ещё не вернулись с учёбы.
 - Послушай-ка, Майка, - начала она тоном, заставившим его оторваться от не заточенного карандаша, - я понимаю, я тебе, конечно, не мать, да и ладим мы с тобой не очень…
Она помолчала, собираясь с духом.
 - В общем, Пётр Степанович рассказал мне, где ты бываешь по вечерам. У этой вертихвостки, у Маргариты Синявиной. Ты не ходи к ней больше, ладно? Она… Ну как бы это сказать… Потаскуха она, ясно?, - тётка вдруг обозлилась, - не вздумай больше нос туда совать, иначе оторву на хрен. Тебе ясно?
Май молчал, плотно сжав губы. Тётка перевела взгляд на стол. Там лежал рисунок, с которого на неё смотрела Рита. С лёгкой усмешкой. Со шрамом внизу живота.
 - Ты влюбился что ли?
Май молчал.
 - Влюбился, говорю?
Май молчал.
 - Чёрт ты костлявый! Ты не понимаешь ведь ни черта, а Волковский эту Риту знает, и профессор знает тоже. Она та ещё девка! Задом крутит перед мужиками, а вы и рты поразевали, дебилы! Что муж мой дебил, прости господи, что ты вот теперь…  Эти молодухи красивые – они ж красивые пока детей не нарожают, а потом всё одно,  становятся такими, как я, только безмозглые при этом. Ты такую себе хочешь?
Май честно помотал головой, всеми силами давай понять, что такую, как тётка, он не хочет ни при каких обстоятельствах.
 - То-то же. Она к тебе ластится, потому что ты рисуночки свои рисуешь, а она ими хвастаться потом может  перед подружками своими безголовыми, ясно тебе, бестолочь? А ты и рот раззявил, идиот! Что ты, что муж мой был, любитель молодух, мать его…
И тётка, шумно отдуваясь, вышла вон.

Через четыре дня после праздника у Риты, Май снова получил от неё записку. Вернее, он бы ни за что не получил её, если бы Волковский, по рассеянности не выронил её из кармана вместе с ключами. 
 - Ещё один безрукий, - злобно процедила Лидия, слишком поздно заметив Мая, читающего послание. «Мой милый Гений! Жду тебя сегодня вечером, приходи, пожалуйста. Твоя Рита».
 - Твоя Рита, - ехидно процитировала тётка, отнимая записку у сопротивлявшегося Мая, - не вздумай пойти. Иначе голову оторву, усёк? Так-то.

Вечером Май пришёл к Маргарите. Он был чуть бледнее, чем обычно. Она скорее угадала, чем увидела это.
 - Что с тобой, мой ангел? Тебе нездоровится сегодня?
Май указал на постель. Рита с удивлением посмотрела на него, затем на постель и снова на него. Май вынул альбом.
 - А, станешь снова меня рисовать? Что ж, давай, - спокойно согласилась она с несколько усталым видом.
Девушка распустила волосы, и полулегла на бежевое покрывало. Ощутив тяжёлый, серый взгляд она пошевелилась.
 - Что-то не так?
Май резко отложил блокнот, подошёл к постели и замер. В нём не было той нерешительности и замкнутости, что пропитали его движения, которые Рита знала прежде. Так порывист он бывал только погрузившись в работу. И ещё в тот день, когда впервые пересыпал её солнечные локоны в своих ладонях.
  Май?, - настороженно позвала она.
Он оперся сперва одним, а затем и другим коленом на кровать, так что оказался стоящим прямо над Маргаритой. Она сделала невольное движение от него. Май пристально посмотрел ей в глаза, затем опустил руки туда, где вздрагивали завязки шелкового халата.
 - Май!, - громко, почти требовательно окликнула его девушка.
Вместо ответа он резким движением развязал верёвки и попытался сорвать с Риты халат.
 - Ты, что… ты что, с ума сошёл?!, - Рита хотела запахнуть полы халата, но он её опередил, с силой сжав нежные запястья тонкими, но неожиданно крепкими пальцами.
 - Отпусти меня немедленно, слышишь! Не смей…, - Маргарита отчаянно вырывалась, но Май крепко держал её руки, вновь распахивая тонкий шелк.
Когда его взору открылась сперва белоснежная полоска живота, а затем затемненный треугольник чуть ниже, Май ослабил руки, внимательно изучая что-то, что хотел отыскать на её теле. Тонкая линия явственно выделялась на восхитительной коже. Юноша, наконец, и вовсе отпустил ошарашенную Риту и провёл кончиком пальца по линии надреза, разумеется, не коснувшись её.  Затем он встал, вернулся к альбому, отыскал рисунок, который так возмутил тётку, и сделал несколько штрихов, исправляя неточности, допущенные им прежде. Он добился абсолютного сходства. Теперь шрам нарисованной Маргариты был совершенно как у настоящей.
 - Ты ненормальный, - тихо проговорила девушка, завязывая шелковые ленты дрожащей рукой. Май склонил голову, разглядывая свою работу.
 - Уродливый шрам, правда?, - довольно зло добавила Рита.
Май не ответил, но карандаш мгновенно накинулся на бумагу. Через минуту он протянул девушке листок. Возле её фигуры он изобразил себя - схематичный набросок юноши, склонившегося, чтобы покрыть поцелуями то место, где скальпель прикасался к её телу. 
 - Ты ненормальный, - со странной интонацией повторила Маргарита.
Май встал, собравшись было уходить. У самой двери Рита его окликнула.
 - Подожди, - тихо попросила она, не вставая с постели, - вернись на минуту.
Май покорно возвратился и встал на пороге комнаты.
 - Подойди ко мне.
Он подошёл.
 - Присядь.
Май присел на край кровати.
Маргарита приблизилась к его лицу и тихо спросила:
 - Я ведь нравлюсь тебе? Не отвечай, я знаю, что нравлюсь. Хочешь, я тебя поцелую?
Мальчик с недоумением посмотрел на Риту.
Её яркие губы улыбались с тем призывным лукавством, которое обычно искрилось в её взгляде. Она склонилась так, что он мог ощущать запах её волос. Он закрыл глаза. Её губы, тёплые и сладкие, легко коснулись его губ. Легко и незабываемо.
Когда Май снова решился посмотреть на Риту, она сидела возле него, разглядывая альбом. Май подался вперёд.
 - Нет, мальчик мой, хватит с тебя на сегодня.
Тяжело дыша, он встал и направился к выходу.

 - Не знаю, что с ним творится, - причитала тётка, старательно соскабливая пригоревшую кашу со дна кастрюли, - Петечка Степаныч, поговорил бы с мальцом, а? Совсем ведь загибается, не ест уже третий день, всё лежит, и глазами так жутко по стенам водит. Боюсь, не помер бы…
 - Рискну предположить, это всё случилось после его похода к Синявиной?
 - Ну да, - тётка остановилась, опершись руками на край мойки, - ты думаешь, она что-то такое сделала…?
 - Я думаю, твой мальчик влюбился окончательно.
  - Ты всё-таки поговори с ним. Эта вертихвостка ничему хорошему его не  научит… Ты бы видел мазню его! Весь месяц по вечерам точит карандаши, а потом рисует эту…, - и тётка вновь принялась отчаянно тереть посуду.
 - А толку-то…, - и Волковский обречённо поплёлся к Маю.
Май лежал на кровати, покрытой шерстяным зелёным одеялом. Худой, с заострёнными чертами. Под глазами залегли мягкие тени, но взгляд, обращённый на вошедшего художника, обжигал неясным, нервным блеском. Волковскому отчего-то вспомнилась сухая гроза, которая много лет назад до смерти перепугала его в деревне у бабушки.
  - Здравствуй, Май, - сказал учитель.
Юноша продолжал смотреть на своего гостя.
 - Тётка твоя обеспокоена очень, говорит, ты есть перестал.
Тишина.
 - Ты не хочешь ко мне зайти? Ты ведь давно у меня не был, совсем позабыл старика! Пойдём, а? Я тебя кофе напою, поработаем немного. Мне подарили несколько замечательных книг, я тебе их покажу. Ну, Май? Пойдём же?
Тишина.
 - А ко мне завтра вечером приезжает племянница… Очень хорошая девушка, и притом талантливая. Я бы вас познакомил, а? Май!
Тишина.
 - Я тебя прошу, приходи. От того, что ты здесь лежишь, проку мало.

Когда Волковский увидел Мая на пороге своей квартиры, он был так удивлён, что не сразу догадался пригласить его войти. Май был всё также бледен, глаза его по-прежнему горели. В руках он держал альбом.
 - Проходи, мальчик мой, проходи, - засуетился художник, пятясь по коридору в поисках тапок, - как я рад, как же я рад, что ты поднялся с постели наконец! А то мы уж совсем перепугались!
 - У тебя гости?, - раздался девичий голос. Следом за голосом в прихожей появилась молодая девушка с рыжими, заплетёнными в нелепые косички, волосами. На ней было странное голубое платье, приоткрывшее круглое, манящее плечо.
 - Да, моя хорошая, это тот юноша, о котором я тебе рассказывал, Май. Вот, знакомься. Май – это моя племянница.
 - Алиса, - с мягкой улыбкой добавила девушка и внимательно посмотрела в лицо гостя.
Май склонил голову. Взгляд его медленно коснулся глаз Алисы, задержался на плече, скатился по груди вниз, и, наконец, окончательно оставил её.
Май вошёл в комнату Волковского, раскрыл блокнот и принялся рисовать. Окончив, он, по обыкновению, отложил работу и уставился прямо перед собой. Учитель с надеждой взял рисунок, сперва улыбнулся, но затем переменился в лице. Бесшумно стоявшая за ним Алиса в недоумении поглядела на мальчика. На картине была она, с покатым плечом и странными косичками. Всё было схоже, всё, кроме одного. Лицо было чужим.
 - Кто это, - еле слышно шепнула Алиса.
 - Это его Муза, - с отчаянием в голосе ответил Волковский,  это Маргарита.

Когда Май ушёл, художник посмотрел на племянницу. Алиса стояла, держа в руке оставленный портрет Риты.
 - Ты знаешь, - задумчиво произнесла она, - этот твой Май… Он очень похож на одного моего знакомого скрипача. У него точно такой же взгляд.
 - Какой «такой»?
 - Я бы назвала их обоих «одержимыми».
 - Одержимыми?
 - Да. В них… в них слишком много чего-то, с чем человеку  не совладать. Рано или поздно это «что-то» вырывается наружу.
Волковский догадывался, о чём говорила Алиса. Он и сам чувствовал в Мае то самое «что-то», неясную, но могущественную силу, терзавшую всё его существо. Май походил на оболочку, которую наполнял неподходящий, возможно, слишком большой для него дар. В нём не было ничего, никаких других качеств и навыков, которыми природа могла бы наделить талантливого человека, чтобы он как-то существовал в минуты, когда вдохновение оставляет его. Когда вдохновение даёт ему время передохнуть и восстановить силы.  С Маем было не так. Если он не творил, его не было. Он вовсе переставал существовать, не отдыхая, но ожидая нового взрыва той силы, которая на миг оставляла его.  Он был сотворён – Волковский совершенно уверовал в эту свою теорию – абсолютно чистым сосудом, без малейшей примеси собственного Я. Созиданию не нужно никакого Я, как художнику не нужно, чтобы карандаш сопротивлялся и действовал сам по себе. Май был карандашом, который обрёл душу. Не свою – своей у него быть не могло. Он обрёл чужую, к которой теперь необратимо стремился, душу, руководившую им не свыше, а с проклятой земли. Он возвёл музу в ранг богини, подчинив своё существо ей, а не той силе, которой был предназначен. Волковский представлял себе больничную палату, в которой воздух специальным образом очищается от бактерий. В такой палате человек с ослабшей иммунной системой находится в относительной безопасности и даже может вполне неплохо себя чувствовать. Но стоит самому безобидному микробу проникнуть в волшебную комнату, как пациент рискует умереть. В глубине души Волковский поначалу считал Риту лёгкой простудой, юношеским увлечением талантливого парня. Но уже после её отъезда ему стало понятно: Май – существо начисто лишенное иммунитета. Вирус Маргариты уничтожал его задолго до того, как она возвратилась. В чистый сосуд вторглось нечто из-вне, проще говоря – чувство, на которое природа мая рассчитана не была. Та сила, проводником которой он был, отныне замкнулась в нём самом, сосредоточилась в его сердце. Не зная выхода, она маялась и терзала его, истощая последние запасы и без того скудных жизненных сил.
Глядя на бледного, лежавшего на постели Мая, Волковский вдруг подумал, что тот обречён. Май умирал, и никакая медицина не способна была ему помочь. Карандаш не имеет права на собственные чувства.  Полюбив, Май, не ведая того, вступил в единоборство с художественным замыслом Созидания. Ведущая его рука, наконец, оставила его, потому что Созиданию в картинах не нужны неверные штрихи. И Май остался один на один с гигантским Даром, смысл которого самому ему понятен не был. В этот момент целью всей его жизни и сделалась Рита – единственное живое существо, способное облегчить его непосильную ношу. Позволяя ему любить и рисовать её, Маргарита на мгновение приподнимала крышку кипящего котла, выпуская раскалённый пар и продлевая жизнь художника, бесконечно сжигаемого пламенем Созидания…..
 - Чего-чего?, - поразилась тётка, выслушав эту теорию Волковского, - ну ты, брат, загнул, прости господи! Я тебе так скажу: бог твой тут не причём. Да, дьяволёныш влюбился и хандрит, ну так что? Максимка мой, вон, тоже всю прошлую неделю не жрамши из-за Машки с третьего подъезда. И ничего, вчера сказал, что в другую влюбился. У них это проходит быстрее, чем прыщи на солнце. А Майка зациклился просто… Всё потому, что делом надо заниматься, и некогда будет думать о ерунде. Ишь ты, Ритка – вирус… От неё, конечно, и в самом деле можно вирус какой подцепить, да не тот, про который ты тут распалялся. На вот лучше, чаю попей.

Май снова был у Маргариты лишь две недели спустя.
 - Куда же ты пропал? Я волновалась, посылала тебе записки…
Разумеется, ни одна из записок, отправленных через профессора Волковскому, до адресата не дошла. Тётка и старый художник блокировали всю Ритину корреспонденцию.
Маргарита с удовольствием расчёсывала волосы, перекинув их на грудь. Май бережно коснулся расчёски, взял её из Ритиных рук и провёл по пшеничным прядям. Девушка с улыбкой закрыла глаза.
 - Скажи, Май, ты знаешь, что такое любовь?
Юноша кивнул.
 - Ты любишь кого-нибудь?
Снова утвердительное движение головой.
 - Кого?
Май отложил расчёску и взглянул на Риту. Его выцветшие, чуть дрогнувшие пальцы отвели светлую прядь от её щеки. Маргарита внимательно следила за тем, как станет меняться выражение лица мальчика.  Но оно не менялось. Оно отражало сильную, молчаливую боль.
 - Почему ты вечно молчишь?
Май не ответил, но подался вперёд. По его лицу прошла едва заметная судорога. Рита не шевелилась, она старалась даже не дышать, чтобы не помешать чему-то, что вдруг показалось очень важным. Май приблизился к ней и замер, точно слушая её лёгкое дыхание, а затем неуловимо коснулся ярких губ. Кончики бледных пальцев тронули её плечо так покорно, что Рите сделалось невыносимо жаль этого испуганного, замученного мальчика, который был даже не с ней, а возле неё. Девушка провела рукой по впалой щеке Мая и прильнула к нему, отвечая на его скромное касание жарким, чувственным поцелуем.
 - Нарисуй это, - чуть хрипловатым голосом попросила она.
Май с готовностью поднялся, поискал что-то на подоконнике и, обнаружив большой лист ватмана, разостлал его у ног Маргариты. Он не рисовал – он творил. Бесконечно долгие минуты, в течение которых Рита не открывала глаз, истекли. То, что это была самая лучшая работа Мая, Рита поняла, едва взглянув на картину. Прогнувшись назад, крылатая богиня играла с солнечными лучами, заплетёнными в ветер. Она раскинула крылья и казалась такой свободной, что хотелось умчаться вслед за ней. Маргарита опустилась на колени возле юноши. Щёки его горели.
 - Это прекрасно, Май! Ты прекрасен!
В этот вечер Май унёс с собой коллекцию самых страстных и нежных женских поцелуев.

На следующий день он снова пришёл. Она не звала его, и потому, открыв дверь и обнаружив на пороге Мая, Рита не сумела скрыть удивления.
 - Май, что ты тут делаешь?, - запах вина опережал её слова. Щёки Маргариты пылали, - ну проходи, раз зашёл, я рада тебе, - и она провела его в гостиную. Там было много людей, те, кого Май видел на дне рождения девушки, и ещё человек семь незнакомых, овеянных запахами дорогого алкоголя и табака. На Рите было довольно короткое, золотое платье, которое ей удивительно шло. Она точно мерцала изнутри золотистым светом. Май заворожено провожал её взглядом. Какая-то девица с длинным чёрным хвостом, туго затянутым на затылке, подсела к нему и игриво пощекотала кончиками волос.
 - Что грустим, красавец? Потерял кого?, - Май нахмурился, отодвигаясь подальше.
 - Ну и пожалуйста. Выпей лучше, может, станешь посмелее, - и девица удалилась.
Риты нигде не было. Май вышел в коридор, с минуту постоял там, и уже собрался было уходить, когда в соседней комнате раздался её смех.
В узкой полоске света, протиснувшейся в прихожую из-под двери, двигались тени. Май осторожно заглянул в небольшой проём.
Золотое платье Риты валялась на полу возле кровати рядом с вещами Виктора. Сам он обнимал обнаженную девушку, жадно прижимая к себе её роскошное тело. Он властно целовал её шею и грудь, касался беззащитного живота. Его пальцы не замечали шрама, и трогательной родинки, которую Май последнее время добавлял в каждый рисунок. Наконец, Виктор бросил Риту на постель, опустившись сверху и скрыв от глаз Мая  родинку и шрам. Май изумлённо смотрел на происходящее, не в силах оторваться. И только когда Рита, порывисто изогнувшись, вскрикнула несколько раз подряд, он бросился прочь, не заметив, что выронил блокнот и позабыл куртку в тёмной прихожей. 
Через три часа он вернулся. Рита была одна, чуть растрёпанная, но вновь с яркими губами и лукавым взглядом.
 - А, Май? Ты оставил куртку, вот, возьми…
Она была одна, гости давно разошлись.
 - Ты весь вымок, - с сожалением добавила девушка, глядя на потемневшую от дождя рубашку, - почему ты не пошёл домой?
Май молчал. Тяжелый, серый взгляд придавил Маргариту к стене.
 - Ты… ты ещё альбом свой забыл, - неуверенно вспомнила она, покосившись в сторону спальни.
Его взгляд сделался тяжелей и беспощаднее.
 - Май… Скажи, ты… ты что-то видел?
Очень медленно он кивнул.
 - Послушай… Мы с Виком давние друзья, и иногда… ну, как сегодня… мы позволяем себе расслабиться, выпить лишнего… ну и… Ты понимаешь… мы…
Он не дал ей договорить, подхватив на руки и направляясь в спальню. От неожиданности Рита даже не вскрикнула, а прошептала: не надо!
Май не слышал её. Грубо бросив Риту на кровать, он сорвал рубашку и, склоняясь над ней, принялся искать молнию платья. Девушка мгновенно поняла, что на сей раз рядом с ней отнюдь не странный художник, жаждущий творческих истин, а одержимый, единственным желанием которого оказалась она.
 - Май, Май, умоляю, оставь меня, уйди, слышишь? Май! Не надо…
Май дрожал всем телом, с силой прижимая к себе вырывавшуюся Риту. Его губы, утратив нежность, в неистовом поцелуе кидались на её плечи и шею.
– Мне больно, пусти!, - взмолилась Маргарита.
Вместо ответа он резко перевернул её на живот, путаясь в распущенных волосах и беспрестанно водя ладонями по её спине.
 - Ах ты тварь, - раздался позади мужской голос. Прежде чем Май успел обернуться, его ослепила вспышка боли. Затем всё исчезло.

 - Майка, ты как?, - Максим сидел на зелёном шерстяном одеяле, с сочувствием разглядывая Мая, - очухался? Слава богу, мы боялись, что тебе череп вообще насквозь пробило, кровищи было – жуть! Ты помнишь что-нибудь?
Май попытался отрицательно покачать головой, но боль заставила его нахмуриться и снова закрыть глаза. 
 - В общем, тебя вчера ночью притащил какой-то мужик, друг Ритки. С пробитой башкой. В смысле, не друг с пробитой башкой, а ты. Ну, ты понял. Ну и вот. Ты весь в крови был. Ритка сказала, что ты на лестнице упал. Мужик этот тебя в комнату приволок, а тётка тут же к бабе Наде сбегала, потому что скорую всё равно ждать дольше. Баба Надя с аптечкой примчалась, посмотрела на тебя, поохала, но сказала, что жить будешь, хоть и надо врачу показаться. Перевязала голову и оставила, чтобы отдыхал. Сотрясение мозга у тебя.
 - Угу, мозга, как же, - сочувственно прокомментировала тётка, неслышно вошедшая в комнату. Гляжу, сотрясать-то особо нечего. На вот, - она бросила несколько шоколадных конфет на покрывало и вышла.
 - Тебе развернуть?, - и Макс, не дожидаясь ответа, развернул фантик, протянув шоколад Маю.

На следующий день зашёл Волковский. Алиса осталась в прихожей, о чём-то оживлённо беседуя с Лидией.
 - Мне профессор всё рассказал. Рита на следующий день позировала ему, ну и призналась, как было дело. Она дверь закрыть не успела, когда ты её в комнату потащил. Виктор вернулся как раз вовремя. Что же ты наделал-то, ведь сесть мог, за изнасилование! Майка-Майка…. – и художник сочувственно покачал головой, - что же ты себя губишь? Ведь не стоит она того…
 - Но даже в худшем из её деяний такая мощь, такая прелесть зла, - голос Алисы прокрался к комнату и улёгся в ногах Мая.
 - А, это ты…, - Волковский обернулся на Алису.
 - Май, послушай меня.
Юноша приоткрыл глаза, бессознательно ощупывая бесцветным взглядом лицо гостьи. Неожиданно взгляд остановился, наткнувшись на незамеченную ранее деталь. На щеке Алисы виднелась заживающая, но всё ещё заметная ссадина. Алиса проследила, за его взглядом, и продолжила:
 - Твоя единственная любовь – искусство. Так должно быть. Только оно ответит тебе взаимностью. Только оно выдержит твою страсть. Всё остальное погибнет в ней.
Волковский с изумлением поглядел на племянницу.
 - Пойдём, пусть отдыхает, - бросила она через плечо. Её голос спрыгнул с кровати и последовал за ней, оставив в комнате прозрачную тишину.

К вечеру Маю сделалось хуже, у него начался озноб. Не дождавшись улучшений, тётка обратилась к врачу. Облегчения это не принесло – у Мая оказался менингит.
 - Говорила же я, на всю голову больной, - тётка заламывала руки, расхаживая по комнате, -  то черепом об лестницу приложился, теперь, вон, эта зараза… И без того ума-то не было, так а после совсем идиотом сделается, если не помрёт. Ах ты, боже мой!. – и она истерически трясла руками, не в силах разделить носки, которые укладывала в пакет, предназначенный Маю в больницу.
Ко всеобщему удивлению, антибиотики довольно скоро позволили Маю вернуться домой. Он по-прежнему продолжал лежать, ни с кем не разговаривая и не подавая признаков жизни. Только легко поднимавшаяся грудь намекала на то, что он до сих пор жив.
После возвращения Мая из больницы, Волковский часто заходил его проведать. Он старался не беспокоить мальчика, и только с жалостью рассматривал измождённое, худое лицо. Шли дни. Наконец, старый художник решился заговорить.
 - Привет, - сказал он, глядя на обездвиженное тело. Губы его старчески задрожали, - Маечка, ну что же ты, а? Ну давай, поднимись, посиди хотя бы. Я вот тебе бумаги принёс, и карандашики. Ну?, - его голос стал выше и мягче, как это бывает, когда взрослые разговаривают с маленькими детьми.
В этот момент в коридоре раздался шум. На фоне смешавшихся голосов отчётливо выделялся голос тётки:
 - Пошла отсюда вон!, - возопил он, - вон из моего дома, ты поняла?
Май настороженно приоткрыл глаза.
 - Это ничего, это соседка,- поспешил успокоить его Волковский, - на вот, - и он протянул мальчику коробку карандашей, принесённую из дому.
Май отстраненно поглядел на коробку, как на что-то совершенно ему чуждое. Затем быстро отвёл глаза и тут же сморщился.
 - Ты что?
Май не ответил, положив руку себе на лоб и вновь опуская веки.
 - Голова что ли болит?
Тишина.

 - Я всё чаще смотрю, он закрывает глаза и за голову держится, - заметил Волковский Лидии, заходя на кухню.
 - Раз болит, значит, живой, - парировала она.
 - Надо бы его снова врачу показать.
 - Надо,  - согласилась тётка.

Коробка, принесённая Волковским, стояла возле постели. Май терпеливо точил зелёный карандаш, когда в коридоре снова раздались голоса.
 - Куда? Куда, ведьма! Не смей туда идти, ну-ка назад, - грохот упавшего стула, и чего-то более тяжёлого, шумно выругавшегося при падении, заставили Мая на мгновение отвлечься.
 - Май, Май, это я!, - почти крикнула Рита, влетев в комнату, - они не пускали меня к тебе, почему они меня не пускали?, - она застыла, глядя на изменившееся за время болезни лицо юноши. Он поднял на неё глаза, и боль тут же отразилась во всех его чертах. Сделав над собой усилие, Май сосредоточил взгляд на ярких губах.
  - Ага, прорвалась таки, дрянь! А мне Волковский рассказал, с какой такой лестницы упал этот юродивый! Не стыдно? Взрослая ведь баба, окрутила мальчонку, а потом удивляешься, что он на тебя накинулся! А он ведь потом прошатался у твоего дома, вымок весь и чуть не помер у меня на руках от чёртового менингита! До сих пор вон головой страдает! Пошла отсюда, пока он не откинулся совсем!
 - Дайте мне минуту, пожалуйста!, - взмолилась Рита, оттеснённая за дверь массивным телом тётки.
 - Ни минуты! Вон!
Позади раздался шорох. Май протягивал руку, словно силясь коснуться Риты. Тётка обернулась на него с выражением героя, которого только что предали боевые товарищи.
 - Идиот, - сплюнула она, отпустила девушку и вышла.
 - Да, мой хороший?, - она присела на край кровати, и, чуть помедлив, положила холодную руку на пылавший лоб.
 - У тебя температура?
Май отрицательно качнул головой.
 - Тебе плохо, я же вижу.
Стараясь не шевелиться, Май осторожно запустил руку под матрас и извлёк оттуда маленький, скомканный в спешке листок. На нём зелёным карандашом была нарисована Рита в подвенечном платье. Чуть моложе, чем она была. Чуть стройнее, чем она себя считала. Она стояла, улыбаясь чистой, безмятежной улыбкой, а подле, держа её за руку, стоял зелёный Май, и тоже улыбался. На мгновение эта зелёная улыбка показалась Маргарите зловещей, но ощущение это тот час оставило её.
 - Это… Это вроде как… предложение?, - очень осторожно, взвешивая каждое слово спросила девушка, не в силах оторваться от улыбки нарисованного Мая.   
Май чуть ощутимо сжал её кисть. Точно также, как сжимал её руку на картине. Рита, наконец, посмотрела на юношу, словно пытаясь определить, кто же из двух Маев был настоящим.
Его глаза ожили и глядели с мольбой.
 - Я… Я не могу, - обесцвеченным голосом сказал Маргарита, - я обручена с Виком.
Май не изменился в лице. Только отпустил руку и закрыл глаза.
 - Прости меня, - попросила она, - Май! Май!
Она потрясла его за плечо, но он не отозвался.
 - Май!! Пожалуйста, прости меня… Мы всё равно сможем быть друзьями! Вместе слушать Моцарта, вместе рисовать… Ты научишь меня рисовать, ведь правда? Май! Май!!
Ей показалось, что он перестал дышать. Она застыла, присматриваясь к его груди. Грудь едва заметно поднималась под шерстяным покрывалом.
 - У меня есть для тебя кое-что... Сейчас пока не стоит слушать такую музыку, но когда тебе станет лучше… Это самое великое его творение. Я оставлю кассету здесь, на столе, ладно? Я специально отыскала её для тебя. Ты отдыхай. А Моцарт будет тебя ждать…
И она положила кассету на столике у изголовья.
 - Иди-иди отсюда, - напутствовал Риту тёткин голос, донёсшийся из коридора.

 - Мам! Мам, просыпайся, - Макс испуганно теребил тётку за рукав рубашки, - да просыпайся же ты, наконец!
 - Какого  рожна вам понадобилось посреди ночи, - проворчала она, зажигая свет и глядя на часы, - два ночи!
Тётка хотела добавить ещё несколько едких комментариев, но замолчала, обнаружив чуть поодаль Ивана и остальных детей. Она прислушалась. Из-за стены довольно отчётливо раздавалась музыка.
 - Так, - она села на кровати, отыскивая ногой смятый тапок, - ну и что происходит?
По лицам детей она поняла, что случилось то-то из ряда вон.
 - Май совсем… того, - Макс неопределённо покрутил пальцем у виска.
Не дожидаясь пояснений, Тётка  направилась в соседнюю комнату.
Открыв дверь, она замерла, не сказав того, что заготовила по пути.
Май стоял у окна возле мольберта, который когда-то давно вместе с красками  подарил ему Волковский. Он был обнажен, у ног валялась сползшая с плеч простыня, как и сам Май, перемазанная чем-то красным. В первую минуту тётке показалось, что это кровь, но приглядевшись, она поняла, что пятна были от краски. Май неистово размахивал широкой кисточкой, кидаясь на распятый лист, точно змея, стремящаяся ужалить жертву. Торжественная, скорбная музыка носилась над его головой, довершая и без того зловещую картину.
 - Май, ты чего это?, - осторожно позвала тётка.
Он не ответил, лишь яростнее принялся истязать картину, точно боялся не успеть.
 - Майка! Май!, - тётка сделала несколько шагов, обходя его со стороны, -  Пресвятая дева!
Тётка перекрестилась, на лице её отразился ужас. Дети отступили назад. На лице Мая застыла улыбка, безумная, вырвавшаяся на свободу из его тела. Заметив тётку, он схватил баночку с алой краской, выплеснул её на руки и принялся размазывать по листу.
 - Звони в скорую, - решительно приказала тётка, глянув в сторону Макса. Тот повиновался.
Странный звук смешался с музыкой. То был смех. Первый смех Мая, тихий и страшный. Смех гения, создающего что-то поистине великое.
Он всё кидался на полотно, продолжая хохотать, а затем принялся растирать остатки краски по себе, закинув голову и жутко тараща глаза туда, где над потолком спокойно застыло ночное небо.
Тётка успела позвонить Волковскому. Примчавшийся художник попытался помочь утихомирить Мая. Тот сопротивлялся, вырываясь, что было сил, и, наконец поняв всю тщетность попыток, протянул к картине руки. Из груди его вырвался отчаянный крик:
 - Маргарита!!!
Тётка и Волковский в ужасе замерли. Май затих, безвольно повиснув у них на руках.
 - Мои так истошно кричали, когда рождались, - не своим голосом произнесла тётка в полной тишине. Волковский посмотрел на неё и кивнул.

Утром Май пришёл в себя, и даже попытался встать. Волковский, дежуривший у его постели всю ночь, тут же позвал тётку.
 - Ну что, Майка, оклемался?
Май кивнул, глядя мимо неё. Неловким движением он нащупал коробку карандашей и скинул её со стола.
 - Ты чего это?, - насторожился старый художник.
Юноша повернул к нему голову, но взгляд его на лицо Волковского не попал. Он снова смотрел мимо.
 - Май, - Волковский пересел так, чтобы оказаться лицом к лицу с мальчиком, - ты меня видишь.
Май наклонил голову и неуверенно кивнул.
 - Тогда возьми карандаш, который я тебе протягиваю.
Тётка с полным непониманием смотрела на старика, сложившего руки на груди. Май выставил вперёд руку и поводил ей в воздухе, не обнаруживая никакого карандаша.
 - Да он не видит, - в ужасе прошептала она.

 - Врач говорит, это какой-то… оптический неврит что ли…  Чёрт, забыла. В общем, это у него после менингита.
 - Он и правда ослеп?
 - Говорят, что не до конца. Различает свет и тьму.
Художник помолчал.
 - Но это лечится?
 - Говорят, что да. Антибиотики надо принимать.
Весь день Май точил карандаш, пока от него не остался крохотных огрызок. Услышав шум в прихожей, он беспомощно вытянул шею, точно хотел выглянуть из-за высокой перегородки, мешавшей обзору.
 - Не смей сюда заявляться. Он чуть не умер, - тётка шипела, в надежде, что Май её не услышит.
 - Но я должна его видеть, я должна с ним поговорить!, - нарочито громко  ответил Ритин голос.
Май дёрнулся, попытался подняться, но Волковский его удержал:
 - Лежи смирно, мальчик, ради всего святого, лежи смирно!
Тётке удалось выпроводить Маргариту. Захлопнув дверь,  она вошла в комнату.
 - Приходила эта твоя… Нечего ей тут делать. Она уже сделала всё, что могла. А тебе надо поправляться, набираться сил.

Он умер в декабре. Двадцать четвёртого числа, если не пренебрегать фактами. В два часа ночи, если уж совсем точно. Это случилось сразу после визита Риты. В ту ночь у него просто остановилось сердце. Как рассказывала потом тётка, утром она нашла Мая, лежащим возле мольберта, с карандашом в руке. Он пытался что-то нарисовать, видимо, женское лицо. В дрожащих, неверных линиях, кое-где находивших друг на друга, всё же угадывалось лицо Маргариты. Он рисовал, не видя её, не видя вообще ничего.
 - Когда говорят, любовь слепа, не это ли имеют в виду?, - неживым голосом произнесла тётка, глядя на неоконченную работу Мая. 
Старый художник, тихо вытиравший глаза, лишь покачал головой.
 - Жалко парня…, - всхлипнула Лидия.
Волковский вздохнул. Жалеть можно таких же, как и ты, тех, кто был близок и понятен всю свою жизнь. Но планета Мая вращалась вокруг иного, неведомого Солнца. И разве могли они знать, что такое смерть для подобных Ему? Разве могли они по-настоящему жалеть это загадочное, необъяснимое существо?
 - Как думаешь, что нас ждёт там? - Лидия сделала слабое движение глазами вверх.
 - В моём возрасте хочется надеяться, что Апостол с ключами от Рая, - печально усмехнулся Волковский.
 - А Мая?
Старик сделался серьёзным. На глаза ему попалась кассета, лежавшая на столе. На ней Ритиной рукой было написано: «Реквием».
 - А Мая… Наверное, Моцарт.
С минуту они стояли молча, а затем вышли, тихо прикрыв за собой дверь.


***