Язык повышенного сопротивления, или неподатливый язык, отличается от языка с низким сопротивлением, или податливого языка, прежде всего тем, что отбрасывает формальные признаки стиха.
Эти признаки сопротивленцам кажутся чем-то вроде униформы солдат, полицейских, стюардесс, пожарных или клерков.
Еще эти признаки напоминают удостоверение члена Союза Писателей: выручают в случае проблем с идентификацией.
Обычные читатели и поэты, пестуя и эксплуатируя рудники своей души, к стиху, тем не менее, относятся чисто формально: они узнают его по униформе.
Они никогда не видели обнаженной поэзии. Более того, они уверены, что поэзия родилась одетой, и снять с нее эту одежду – все равно что содрать с нее кожу.
Они думают, что солдаты рождаются в сапогах, а стюардессы – в пилотках.
Об этой особенности неподатливого языка – отказе от формальных признаков поэтичности – будет подробно сказано в одном из следующих продолжений.
Другая особенность неподатливой поэзии заключается в сложных отношениях между элементами стиха.
Неподатливая поэзия герметична.
Обычные читатели и поэты если и встречали слово «герметизм», то лишь в паре с «алхимией» или «Гермесом Трисмегистом».
По этой причине придется инкрустировать текст Манифеста цитатами из словарей и энциклопедий.
Как и всякая инкрустация, эти сведения поверхностны. Но они могут быть полезными для предварительной ориентации.
ГЕРМЕТИЗМ (итал. poesia ermetica - герметическая поэзия) – направление в итальянской поэзии 20-40-х гг. 20 в. (Э. Монтале, Дж. Унгаретти). Главная установка – максимальное выявление символических возможностей поэтического слова, в т. ч. посредством усложненных аналогий, ассоциаций и ритма; при этом слово или поэтический фрагмент дается вне традиционно окружающих его логических и риторических связей и примет реальности. Ориентируется на глубины субъективного мира человека.
Большой Энциклопедический Словарь.
ГЕРМЕТИЗМ (итальянское poesia ermetica - герметическая поэзия), модернистское направление в итальянской поэзии 1920 - 30-х гг. (С. Квазимодо, Дж. Унгаретти); одна из основных особенностей современной модернистской поэзии. Выражает в нарочито усложненной форме трагическое мироощущение, гуманистическую скорбь, определяемые одиночеством человека в современном мире.
Современная энциклопедия
ГЕРМЕТИЗМ (итал. poesia ermetica— герметическая поэзия) направление в итальянской поэзии 30—30-х гг. 20 в. Само название подчёркивает его замкнутость, оторванность от действительности, уход в мир субъективных переживаний. Поэзия Г., проникнутая настроением человеческого одиночества, сочеталась с отрицательным отношением к фашистской идеологии. В Г. сохранился гуманистический интерес к внутреннему миру человека. Принцип модернистской поэтики Г.— абстрагирование от «непоэтической» реальности. Отсюда усложнённость образа, возникающего в результате цепи субъективных ассоциаций. Герметики стремились к максимальной значимости слова как выражения чувства, а не мысли: слово должно через ритм и гармонию передавать скрытый мир душевных движений и состояний. Но значение слова у герметиков также субъективно, подчинено индивидуальной ассоциации и часто лишено общепринятого смысла.
Крупнейшие поэты Г.— Э. Монтале, Дж. Унгаретти. В творчестве Монтале 30-х гг. наиболее отчётливо проявились трагическое ощущение мира и отчаяние.
Заложенные в Г. гуманистические тенденции, его неприятие фашизма позволили выдающимся поэтам-герметикам под влиянием Движения Сопротивления в период второй мировой войны 1939—45 и поражения фашизма выйти из плена субъективизма. Поэты С. Квазимодо, С. Сольми, начинавшие как герметики, обратились к изображению душевной жизни человека в тесной связи с его борьбой за лучшее будущее в современном мире.
Большая советская энциклопедия
Забавно и печально, что в советское время разговор о поэзии не мог обойтись без ссылок на фашизм. Но радует, что и тогда уже понимали силу Сопротивления.
После ознакомления с термином «герметизм» обычный читатель и поэт может обратиться к интервью необычного поэта Жданова и почерпнуть в нем для себя много полезного.
О герметизме и жгучей проблеме свободы
Интервью с Иваном Ждановым
12.08.2007
Интервью:
Игорь Кручик
И.К... – Нельзя сказать, что ты пишешь всем понятные «народные» стихи, как, допустим, Есенин, Гумилев или Высоцкий. Наоборот: они герметичные, требующие определенной подготовки. Например: «И зеркало вспашут...»
И.Ж. – Ну хорошо, вопрос прямой – как говорится, «квещен эректус». Постараюсь так же ответить.
Начинал я с того, что писал для себя. В принципе, каждый поэт с этого начинает, потом круг понимающих расширяется.
15 лет жил в Москве, снимая жилье. Во Внуково пол-дома снимал зимой... Одно время поселился бесплатно у Васи Чубаря – он работал кочегаром, получил угол по лимиту (сейчас Василий где-то в Америке, затерялся в этом заграничном космосе). И у него собирался такой клуб поэтов по интересам. Донецкие, киевские – приезжали, ночевали, кутили. Стояла мебель, стащенная со свалок. Там я и написал стихотворение «Портрет отца», где есть слова «И зеркало вспашут»...
Особо никогда не думал – герметично это, не герметично... Писал, ориентируясь на свой вкус, свое отношение к слову. Печататься никогда особо не надеялся, учитывая безнадежность застойных 70-х. Наметил, что до 30 лет мне о публикациях и думать-то нечего. Ну, может, за границей... Мало ли как судьба повернет. И был все-таки небольшой круг читателей, в основном студенты: МГУ, Литинститут. Мне важна была их реакция. Я не думал, что это кому-то непонятно, малодоступно. Слушали, интересовались. Насчет моего герметизма – я думаю, это преувеличение.
Впервые, если на то пошло, заговорили о моей «герметичности», когда дошло до публикаций. Я попал на совещание молодых литераторов в Софрино, мне уже было более тридцати. Один из мэтров сказал, что мое нанизывание метафор – эксперимент, который, дескать, напоминает культуризм. Когда мышц много, но такой качок и штангу-то поднять не сможет.
И.К. – Надо же – ты запомнил эту чушь...
И.Ж. – Запомнил.
И.К. ... – Но все же нельзя сказать, что Жданов абсолютно народен, понятен и прозрачен?
И.Ж. – Нет. Но когда я сам начинал учить стихи в младших классах «Терек воет, дик и злобен» – то, мне мать рассказывала, сижу я и плачу. Потому что не понимаю: о чем это? Смысл мне не дается. Чего он воет? Кто злобен? И я должен это зачем-то механически зубрить! То есть, конечно, и Лермонтов может быть кому-то непонятен.
И.К. – Мне попался как-то новейший российский учебник словесности, так там Иван Жданов рекомендован для внеклассного чтения в 10-11 классах. Кто-то и над тобой обрыдается, зубря «И зеркало вспашут»...
И.Ж – Меня мучил Лермонтов, а теперь я буду всех мучить! По поводу зеркала – давай разберемся. Я был уверен, что моя книга в «Современнике» ни за что не появится. И поэтому разговаривал с редактором смело, с издевкой, «с позиции силы». Играл в дурака. Он говорил: «Ну как это – зеркало вспашут? Землю пашут. Ну, небо – могу представить. А зеркало?!.»
А я ему: представьте – мужик с сохой взбирается на трюмо. И ну пахать, ну пахать! Это ж как здорово! А вы придираетесь... Вот у Есенина: «руки милой – пара лебедей». Ну представьте: реальные лебеди накинулись на милого и клюют в темя! Он так раздумывает: «Это ж поэтический вымысел...» Ну, и у меня вымысел.
Образ бывает непереводим на обыденный язык. У меня такой подход: есть язык обыденный, дискретный. Построенный на причинно-следственных связях. А есть – континуальный язык, связанный с какой-то ассоциативностью. И эти языки существуют автономно.
Когда начинаются разговоры русских людей, то темы часто цепляются одна за другую через пятое-десятое. Чисто ассоциативно, метонимически, нет никакой логики, сюжетной связи. Три человека беседуют в течение часа – и не вспомнят, с чего начали.
И.К. – О твоем четверостишии об умирающей птице, в которой плачет усталая пуля, полгода из номера в номер полемизировала популярная тогда на весь Союз «Литературная газета». Дискуссия казалась нескончаемой: критики, прозаики подключились, философы. Меня поразил сам факт такого «толковища» вокруг нескольких строк. Кто-то там усмотрел фашизм...
И.Ж. – ...А некий критик – ситуацию Моцарта и Сальери. Что могу сказать? «Литературка» любила дискуссии специально затевать. Чтоб дать какую-то установку, либо выволочку. Как надо писать, как не надо... Ну, в тот раз под руку им попал я. Но получилось так, что эта дискуссия уже протекала в перестройку.
И.К. – Говоря по-нынешнему, вышел отличный пиар?
И.Ж. – Да, в какой-то мере. Это сделало меня заметным для иностранцев. Меня сразу стали приглашать за границу, печатать там: вышли книги в Дании, Франции, Японии, в США...
И.К. ...– Постыдно ли издаваться за собственные средства? Многие отличные авторы этого стесняются. А другие – наоборот, таким «самиздатом» подчеркивают свою независимость.
И.Ж. – Что я могу сказать? Экономическая ситуация если ненормальная, кризис, экономика не возобновляется, то каким образом это может поворачиваться? Так издаваться, эдак... За свой счет, за чужой – дело личное. Можно печатать кого угодно, сколько угодно.
Сейчас некоторые уповают на интернет. Нынешняя ситуация воспринимается как что-то несерьезное, временное.
В моем представлении – может, обыкновенного обывателя, не аналитика – с 1991 года пошла какая-то неустойчивая жизнь, неуверенная.
И.К. – Иван, какие некрасовские регистры! «Но гражданином быть обязан»?
И.Ж. – У меня в стихах всегда это было. В «Неразменном небе», например. Но я же не мог писать в социально-политическом ключе. Меня интересует человек, его внутренний мир. Ты хочешь услышать, что я думаю об этом времени? Вот.
И.К. ... –Часто получается: поэты –»герметисты» наиболее внятно понимают жизнь. «Альковная» Ахматова написала «Реквием», который гражданственней миллиона публицистических статей. «Заумный» Мандельштам первый сумел печатно сказать, еще в 30-х годах, о голоде на Украине.
И.Ж. – Проблема касается различия между масскультурой – и высоким, так назовем, искусством. Серьезные вопросы, казалось бы, должны больше затрагиваться массовой культурой – но нет.
А «герметизм» – это общественная маркировка. На самом деле человек просто честно и по-своему пишет.
И.К. ... – Распространенное мнение: существует, мол, столбовая поэтическая дорога, некий мэйнстрим. А остальное – концептуалисты, метаметафористы и прочие – это все девиации, отклонения, нарушения канона. Как ты относишься к взгляду, согласно которому ты – представитель одного из «уродств»?
И.Ж. – Как раз произошла проверка основательности такого взгляда на вещи. В момент текучести, неупорядоченности времени «столбовая поэзия» не заработала. Если и впрямь существует нечто основательное, то почему вдруг оно нуждается в некой защите? Время для «огромных», «столбовых» – так называемых – стилей сейчас неподходяще. Им обосноваться не на чем.
И.К. – Есть две точки зрения на художественные творения. Первая: нужно впускать туда поменьше современности – не дай Бог попадет в стихи линия электропередач. Надо писать о «серебряном аккорде», одиночестве, инцесте... И вторая: наоборот, надо «воспевать» ЛЭП, НЭП, реформы, алюминий...
И.Ж. – Понятно.
И.К. – ... а у тебя – иначе: ты не боишься современных понятий и реалий, но как-то обволакиваешь их стихами, примерно как осколок, попавший в ногу, стекла обволакиваетcя живым телом.
И.Ж. – Я в молодости немало размышлял над этими проблемами, а сейчас это для меня само собой разумеющееся. Надо еще припоминать... Предметы в поэтической речи начинают раскрываться в своей более глубинной сущности. Есть вещи, легко становящиеся символами. А есть такие – как это?.. – слишком модерные. Они тяжело поддаются знаковости. Одно дело сказать «меч» – и другое, допустим, «АКМ». Автомат Калашникова тоже, конечно, может стать символом, но не столь глубоким. Он будет касаться только определенного времени.
А извечные символы тоже подверглись какой-то пертурбации. Сейчас же немыслима только с их помощью достаточная коммуникация.
Всегда было большой задачей художника – найти новую выразительность в том, что связано с частной жизнью человека. У Ван-Гога есть один такой натюрмортик – башмаки. Они настолько символообразующие! Картина так пронзительна и трагична по тону... Дело не просто в упоминании предмета – а в том, как ты его возведешь в образ.
Иногда художник использует особенности разговорной ненормированной речи – все зависит от степени освещенности его талантом некоей вещи, от включенности в его поэтический язык.
И.К. – Хочу спросить о пафосе. Он чуть ли не насильно культивировался советскими редакторами. Потом десятилетие его снижали, выстебывали, мистифицировали, и т.п., начиная с концептуалистов. Нужен ли он в современной поэзии?
И.Ж. – Концептуалисты оппонировали именно советскому культурному канону, некоему «Большому Совдепству». Которое пыталось пролезть не только в душу человека, но и во все сферы его существования, во все щели.
Пафос, на мой взгляд, такая же неистребимая вещь, как частная жизнь. Человек всегда – между жизнью и смертью, между свадьбой и крестинами. И любой рассказ об основных поворотах судьбы, любая фотография этого момента – и, естественно, стихотворение! – будут пафосны.
В следующем продолжении будут рассмотрены некоторые тексты ГПС с точки зрения их осмысленности / бессмысленности.
Жданов в интервью уже сказал об ассоциативности герметичной поэзии. И мы убедимся, что упреки в бессмысленности (непонятности) происходят от недостаточной энергии образования ассоциативных связей.