Стоим под дождем в длинной очереди
у Форд-Хайлендского парка. Ждем работы.
Ты знаешь, что такое работа: раз возраст
тебе позволяет это читать, ты знаешь, что
такое работа, хоть, может, у тебя ее нет.
Речь не о тебе. А о том, как ждешь,
переминаясь с ноги на ногу.
Чувствуешь, как мелкий дождь проникает,
словно туман, в твои волосы, застит взор,
пока не привидится собственный брат,
человек на десять впереди.
Пальцами трешь очки -
конечно, это чужой брат,
в плечах поуже твоего, но с той же
грустной сутулинкой, усмешкой,
не скрывающей упрямства,
печального отказа уступить
дождю, растраченным на ожидание часам,
известному факту, что где-то впереди
ждет человек, который скажет: "Нет,
сегодня мы не принимаем", - да на каком
угодно основании. Ты любишь брата,
которого нет с тобой рядом, ни сзади,
ни впереди, потому что он дома
отсыпается после жалкой ночной
смены у Кадиллака, чтобы встать
до полудня и учить свой немецкий.
Работает ночью восемь часов, так что может
распевать Вагнера, самую ненавистную оперу,
худшую когда-либо придуманную музыку.
Сколько лет назад ты ему говорил,
что любишь его, обнимал за широкие плечи,
смотрел во все глаза, и говорил эти слова,
и, может быть, целовал в щеку? Ты никогда
не делал ничего столь простого и очевидного,
не потому, что слишком молод или глуп,
не потому, что ревнив, или хотя бы придирчив,
или не способен заплакать в
присутствии другого мужчины, нет,
просто ты не знаешь, что такое работа.