Тоска берёт не за горло, а повсеместно
всё тело, как влага вату.
Душа не выстаивает, тоска теснит. Тесно
становится мне во мне. Виновато
время?! Я в нём?! Не до этого,
разницы нет, что душит.
Способность видеть – свободы примета,
я же говорю о периоде удушья,
об отсутствии во вне и во мне света…
Но знаю, вдохновение плен разрушит,
отступят Стикс, Ахерон, Лета,
вата моего существа распушится,
ломая коробочки затвердевшей, пылью покрытой боли,
ручейками вен заструится
влага всех рек, знающих солнце,
выйдут чувства на заповедное хлопковое поле,
крещённые в струях рек от Или до Изонцо,
распределят между собой роли,
запоют гимн вольной воли,
вцепятся каждое в своё волоконце
и вытянут голос мой до самых небес.
Какая логика?! Распахнут разум
откровением, рождающим фразы,
хлопковое поле превращается в лес
с вертикальным ветром свыше дарованной анабазы.
Ау, тоска! Над тобою – крест!
Но не уйти от следующей фазы
творческой жизни, без мук не бывает чудес,
за вдохновением – кувырки катабазы.
Знаю, знаю! Тоски моей бес
вроде завсклада перевалочной базы:
умирание – рост – закономерный процесс.
Глагол поэта – бесконечно осуществляемый Лазарь,
восклицающий: «Господи! Неужели воскрес?!»,
ибо в памяти живы пятна самой глубокой проказы…
Люди спрашивают, испытывая интерес
к механизму творчества: «Как?» – Выше показан.
И чем сильнее упадок, тем очевиднее следующий за ним прогресс.