Он говорит: посмотри сюда, у этой бабочки вовсе рта нет;
она не то что поцеловать, она даже есть не может.
Только и научилась всего – глупо летать над листьями и цветами,
а через день будет мёртвой и высохшей шелестеть под ногой в прихожей.
Эфемерида, что с неё взять? – ни полезных слов, ни души, ни тела;
просто глаза, невзрачно-прозрачные крылья, да совершенный разум.
Он говорит: без страха смерти у разума нет пределов.
Отчего же, это сказав, про подёнок Своих забывает сразу?..
И вот ты сидишь, бесстрашная до сумасшествия, на ладони,
– без боязни смерти, боязни боли, боязни жизни, –
а Он глядит на тебя, словно Сам ещё не вполне понял,
что подвёл черту под миром Своим, – и мир на тебе, эфемерной, виснет
всем непомерным весом, спасением всех существ, а они лишь одно умеют:
всё сильней,
и сильней,
и сильней,
и сильней,
и сильнее – за жизнь цепляться;
делят мир на преступников и святых, на праведных и злодеев,
придумывают добро и зло, суету сует, циклы реинкарнаций...
А тебе всё равно вот-вот умирать, и ты этого не боишься,
и глядишь на убийц – без зависти, без ненависти, без душевной смуты,
на них, обременённых дарами грёз однодневных: о тепле, безопасности, пище...
И летишь на подставленную ладонь,
и жалеешь нас почему-то...