Когда роза в руке
скручивается в колючую проволоку,
когда вена, дышащая на виске
под истончённой кожей,
приобщаясь к облаку,
превращается в междометие «Боже!»,
а висок, как часть черепа,
зрением воображения
змеится швом на грядущем песке,
когда не спасает возглас «Мама!»,
когда смерть и моя – давно не Америка,
когда запредельное становится верой, раздувающей поверья,
вдруг звонок или телеграмма –
ни слёз, ни истерики,
но на каждый килограмм моего тела,
вдруг приходится ещё два-три килограмма,
я ощущаю, как душа осела
под тяжестью земли, коснувшейся не меня –
вымирает родня.
Как скажу, что смерть известного лица,
не обязательно брата, сестры, матери, отца,
меня не задела,
несмотря на мировоззрение, в котором дух – цыплёнок,
клюющий смерть изнутри, как скорлупу яйца?!
О! Мне не сорок с лишним, я ещё не родившийся ребёнок.
И вдруг этот гроб…
над моим шагом…
с родного крыльца.