Сегодня как-то по-особенному мерцали эти огни. И это было странно, ведь весь день, равно как и много уже дней до этого были обычными и ничем примечательным не выделялись. Обычные дела, обычные заботы. Обычные разговоры про эти заботы и дела. Разве что этот день был особенно обычным. А огни мерцали как-то по-новому.
После краткого сеанса связи он переключил несколько тумблеров, переглянулся с соседом справа, и, получив от него кивок и поистине гагаринское «Поехали», включил двигатели.
Многотонная сверкающая серебром машина медленно поползла в сторону огней. И хотя небо здесь было заполнено шумом, его это не тревожило. Он был частью большой отлаженной системы, работавшей изо дня в день, и шум был ему привычен.
Наконец, две длинные вереницы огней встали точно по направлению его движения, и он мог увеличить скорость. Через некоторое время, преодолев путь в загадочном свете взлетных огней, самолет, повинуясь уверенному движению его руки, погрузился в прохладу ночного воздуха.
Это был обычный рейс из длинного города на великой реке в первопрестольную.
А взлетные фонари на мгновение зажглись одновременно, и секунду спустя, продолжили свое мерное мерцающее существование.
– Да пропади же пропадом эта... – и, словно вспомнив о чем-то важном, он оборвал фразу на середине.
Ровно сто двадцать минут вездесущая ночь держала самолет в своих объятиях, и скоро уже должен был подойти к концу очередной полет. Но города не было.
Все приборы функционировали вполне нормально – если им вообще можно было верить. А за стеклами кабины была только темнота, и ничего более. И в наушниках обоих пилотов звучал только серый шелест радиопомех.
– Шереметьево, это борт одиннадцать-ноль-два, ответьте! – повторял он, но слова уходили в пустоту.
Он поймал недоуменный взгляд напарника, и сказал:
– Значит, будем садиться так.
Было только едва заметно, как шевелятся губы второго пилота – в такт то ли плану аварийной посадки, то ли молитве.
«Да пропади же пропадом эта Москва!» – подумал он, и тут же застыл, будто оцепенев: ровно эти же слова прозвучали в начале полета. «Не может быть» – пронеслось у него в голове, и он тихо произнес:
– Шереметьево... появись.
Ярко освещенный терминал разгонял ночной туман немного поодаль, а прямо перед ними вели свой путь две параллельные полосы мерцающих ламп. И голос в наушниках, с едва заметной хрипотцой, сказал:
– Борт одиннадцать-ноль-два, это Шереметьево. Посадку разрешаю.