Иаков
И вот, один оставшись у ручья,
Вернее, небольшой и мелкой речки,
Чья бурная холодная вода
Не доходила даже до колен,
Иаков думал: «Раз земля – ничья,
Ничьи верблюды, овны и овечки
И коз, коварно нажитых стада.
Пусть брат на плечи взвалит этот тлен.
Исав, я виноват перед тобой.
Мне нравилось быть дерзким и лукавым,
Смеяться над твоею простотой
И даже ревновать тебя к отцу.
Я ловко завладел твоей судьбой –
Благословеньем, первородства правом.
Но если мир – не больше, чем постой,
Не всё ль равно, с чем подойти к концу?
И есть ли – если вдуматься – конец?
И было ли – когда-нибудь – начало?
Не видимость одна ли человек,
Стремящаяся к участи иной?
Обмануты биением сердец,
Плывем мы к незнакомому причалу
Вслепую, словно запертый в ковчег
Послушный и лояльный Богу Ной.
Таков ли я? И если нет – каков?
Лукавый? Вероломный? Похотливый?
Не верящий ни другу, ни врагу
И прочих почитающий за пыль?
Но я не избегал земных оков,
Умел любить и женщину счастливой
Любовью сделать. В этом я не лгу –
Ты знаешь это, нежная Рахиль.
Как странно всё. Мне кажется порой,
Как будто два несхожих человека
Во мне живут. А, может, сто, пятьсот
На мне срослись, как рыбья чешуя?
И те, что у горы, и за горой,
Из прошлого и будущего века?
Я – необъятный улей, полный сот.
Я – это все. И все на свете – я.
Да, это так. Иного не дано.
Я чувствую взаимное врастанье.
Я – и Рахиль, и Лея, и Исав,
Я плоть свою пытался распороть.
Спасибо, Боже, – глупо и смешно
Насиловать борьбою мирозданье.
Но тьму в себе лучами искромсав,
Достаточно себя перебороть».
Бежал реки стремительный поток,
Врезаясь в даль темнеющую слепо
И унося сегодняшнюю быль
В небытие. Заканчивалась ночь.
Слегка смущенно розовел восток.
Иаков всал с земли. Взглянул на небо.
С улыбкой отряхнул с одежды пыль
И от реки побрел, хромая, прочь.
Давид
Твой муж убит, Вирсавия. Прости.
Поскольку я обрек его на гибель.
Как ростовщик, польстился я на прибыль,
Но золота не удержал в горсти.
Мне Урия, не скрою, был не люб,
Хоть я ценил его как полководца.
Увы, нельзя напиться из колодца
Воды, не замочив при этом губ.
А также рук – в пролившейся крови.
Оставим целомудрие кастрату.
Но если можно возместить утрату –
Прошу, любую цену назови.
Одних любя и тем других губя,
Мы примыкаем к избранному стану.
Мне горько. Но виниться я не стану –
Я этим лишь унизил бы тебя
Да и себя. Я знаю слово «страсть»,
Поскольку человек я, а не рыба,
И либо я живу на свете, либо
Заткну самим собою смерти пасть.
А знаешь ли, когда я был велик?
О нет, не говори мне про сраженья –
Когда тебе грозит уничтоженье,
Орлом способен сделаться кулик.
И не когда, оперевшись едва,
Я пас овец, и лев их крал из стада,
А я за львом пускался и награду
Неправедную отбирал у льва.
И не когда глумился Голиаф
Над армией, в бездействии стоящей,
А я сразил его обычной пращей,
Победу у врага отвоевав.
Я ощутил величие свое,
Когда наивный, трепетный и юный
Касаньем пальцев оживил я струны,
И грозный царь метнул в меня копье.
Тогда я понял, что живу не зря,
Что в этой бесконечной круговерти
Открыт я равно музыке и смерти,
Любви небес и ярости царя.
А ныне сам я царь. И за глаза
Бранят меня трусливые холопья.
Теперь я в гневе сам метаю копья,
Вот только струн не слышу голоса.
Вирсавия! Вели подать огня –
Мне холодно. Я изнурен виною.
Любовь и смерть по-прежнему со мною.
Но музыка покинула меня...
Моисей
– Поверь, сестра, он человек недобрый.
В нем голова живет с душою врозь.
А взгляд такой, что впору спутать с коброй –
И не мигает и глядит насквозь.
Он всех запутал в вязкой паутине
Кликушества, посулов и угроз.
По-моему, водя нас по пустыне,
Он, насмехаясь, водит нас за нос.
Суди: воды глоток последний выпит,
Доеден до конца последний хлеб.
Ну чем, скажи, был плох для нас Египет?
Уж ежели мы волею судеб
Родились в государстве фараона,
Зачем себе другой искать земли?
Живи, трудись, не нарушай закона,
Соседей уважай и власть не зли.
А просто ли оставить в наши годы
Имущество, нажитое трудом,
Скотину и поля, где зреют всходы,
И хоть какой ни плохонький, но дом?
Клянусь тебе, сестра, как перед Богом:
Нам это счастье нужно, как петля.
Еще не раз, поверь, нам выйдет боком
Его обетованная земля.
Он хочет, чтоб мы Бога уважали,
Чтоб каждый свято заповеди чтил?
А помнишь, как он сам свои скрижали
В припадке бешенства расколотил?
Уж лучше бы башку себе... Утрата,
По совести скажу, невелика.
То «не убий», то брат иди на брата.
И всё из-за отлитого быка!
Три тыщи полегло – единым махом.
Меня, ей-Богу, разбирает страх.
Он кормится, должно быть, нашим прахом,
Пока мы ночью мирно спим в шатрах.
Устала я – от жизни, от напрасной
Дороги, от обещанных химер...
Поверь, сестра, он человек опасный.
И ко всему – ханжа и лицемер.
В нем что-то есть ужасное, чужое.
Мне кажется, он вовсе не отсель.
Безумец он, клянусь тебе душою –
Поскольку лишь безумцы видят цель.
Иосиф. Египетский дневник
1
Египет – небывалая страна,
Смешение культур и суеверий.
Он может стать примером: в нем видна
Заведомая слабость всех империй –
Зависимость от каждого звена.
Сломается одно – порвется цепь.
Откажут два – развалится на части.
Непрочна и порочна эта крепь.
Цветущий сад, являвший символ счастья,
В одно мгновенье превратится в степь.
И – Боже мой! – кругом одни рабы,
И даже знать – холопы фараона.
Им не дано переломить судьбы.
Царит бесправье в облике закона,
Обрушиваясь подданным на лбы.
Но женщины здесь любят всей душой,
Хоть в их любви заключено проклятье.
Для удивленья повод не большой –
Когда с тобою вероломны братья,
Что ожидать от женщины чужой?
Она сказала (лучше без имен):
«К тебе добры здесь. Будь и ты добрее.
Хорош собой, к тому ж еще умен –
Не много ли для одного еврея?»
А далее – распалась связь времен.
Наверно, от нее бежал я зря,
Сочтя, что поступаю благородно.
От женской страсти, честно говоря,
Возможно ожидать чего угодно –
От нежных ласк до жертв у алтаря.
Застенчивость в таких делах смешна.
Всё вышло, как в комедии бездарной:
Потоки слез, спадает пелена –
Насильник, вор, холоп неблагодарный
И верная супружеству жена...
Ну, что ж, в тюрьме есть миска и кровать,
Здесь можно жить, не думать об обиде,
На пыльных стенах пальцем рисовать
И собственных, как прежде, снов не видя,
Сокамерникам сны их толковать.
2
Ко мне тут подселили двух хмырей –
Какой-то виночерпий с хлебодаром.
Они, узнав о том, что я еврей,
Сочли, что наделен я свыше даром
Витать среди небесных эмпирей,
И попросили разъяснить их сны –
Как говорится, в знак тюремной дружбы.
Их мучили кошмары с той весны –
Возможно, вследствие дворцовой службы,
А, может, под воздействием луны.
Я не был никогда поклонник лжи,
Но тут уже не мог остановиться.
Все средства от безделья хороши.
Средь братьев слыл я раньше за сновидца,
А нынче – веселился от души.
Я так растолковал им под конец:
«Друзья, вас здесь надолго не оставят.
Из тесной клетки вырвется птенец.
Тебя – прости за грубость – обезглавят,
Тебя ж вернут обратно во дворец».
И что же? Так и вышло на беду.
Когда наглец решит от скуки с Богом
Играть – хотя бы в мыслях – в чехарду,
Последнее ему вылазит боком –
Он может оказаться на виду.
Я мог бы безмятежно жить в тюрьме,
На пыльных стенах рисовать рукою,
Не думая о внешней кутерьме,
Ни прочих, ни себя не беспокоя,
Пока не повредился бы в уме.
Случилось по другому. Фараон,
Вполне возможно, что и с перепою,
Увидел ночью нехороший сон –
Нето коровы бегали толпою,
Нето в казну его забрался слон.
Владыки суеверны. Им венец,
Должно быть, давит чересчур на темя.
Но, к сожаленью, ни верховный жрец,
Ни прочие к столь деликатной теме
Ключи не подобрали. А ларец
Открылся просто: бывший мой сосед
По камере, проклятый виночерпий,
Шепнул, что я пролить сумею свет,
Что не спасую там, где даже черти
Не сыщут вразумительный ответ.
3
Дворцы я ненавижу. Вряд ли есть
На свете власти тягостней вериги.
Здесь правят безнаказанность и лесть,
Плетя такие козни и интриги,
Которые немыслимо расплесть.
Тюрьма куда приличнее дворца.
По крайней мере, люди здесь честнее.
Почувствовав всю замкнутость кольца,
Они порой сидят за ахинею,
Но не теряют своего лица.
Однако – ближе к делу. Из тюрьмы
Меня препроводили к фараону.
Я слышал, даже лучшие умы,
Почувствовав внезапно близость к трону,
Готовы петь властителю псалмы.
Но фараон был слишком нездоров
И жаждал одного: сорвать покровы
Со сна во избежанье катастроф.
Ему приснились тощие коровы,
Пожравшие упитаных коров.
Ну, думаю, спасите, небеса,
Хоть дерзостью и заслужил я кару.
Сейчас меня повесят в полчаса –
Немыслимо царю, как хлебодару,
Пускать, не опасаясь, пыль в глаза.
И небо подсказало мне ответ,
Который ожидать я был не вправе:
Семь тощих лет пожрут семь тучных лет.
И, дабы голод избежать в державе,
Вели запасы сделать – мой совет.
Тут фараон, от радости чумной,
Едва не заключил меня в объятья
И думая, как дальше быть со мной,
Не подыскал мне лучшего занятья,
Чем сделать управляющим страной.
Как странен мир. Вчерашние рабы
Становятся любимцами владыки,
Поддерживая рабство, как столпы.
Воистину, причудливы и дики
Круговороты колеса судьбы.
4
Египет – непонятная страна,
По крайней мере, для меня, еврея.
Ее издревле держат три слона:
Жрецов безумье, власти гонорея
И рабства изнуренная спина.
Я стал всевластен, но мне душно здесь,
На берегах стремительного Нила.
Мне кажется отравой эта смесь –
Немыслимая фараона сила
И жречества язвительная спесь.
Страна трещит вдоль собственных границ
По швам, желая вырваться наружу,
Соседей послабей повергнуть ниц
И спрятать завоеванную сушу
Под своды необъятные гробниц,
Под пирамид гигантских острие.
По мне – так хоть под параллелепипед.
Порою я впадаю в забытье,
Не зная сам, что для меня Египет –
Чужое или чуточку свое.
Я вспоминаю старого отца
И даже братьев, что ругал я всуе.
В пределах ненавистного дворца
Я их черты по памяти рисую,
Но я не помню своего лица.
В моих воспоминаниях исчез
Навеки мальчик, проданый в чужбину.
Становится всё ближе свод небес,
И пройден путь земной наполовину,
И за спиною вырастает лес.
Проснувшись, как обычно, поутру,
Я озираюсь одиноким волком,
Забравшимся в собачью конуру.
Я ничего уже не знаю толком.
Я знаю только то, что здесь умру.
Пир Валтасара
Излишество не может веселиться,
Пресыщенности радость не дана.
Но мрачность неуместна на пиру –
Наденем маски пестрые на лица,
Светильники зажжем, нальем вина
И по углам развесим мишуру.
«Учитесь наслаждаться жизнью, гости!
Хозяин дома оказал вам честь –
Не возбуждайте в звере неприязнь.
Клянусь вам соком виноградной грозди:
Наградой за унынье будет месть,
Расплатою за мрачность будет казнь».
Нестройное и робкое веселье
Неловкою и слабою волной
Проносится над бархатом столов.
Но действует живительное зелье,
Окутав невесомой пеленой
Просторное вместилище голов.
«Не забывайте веселиться, гости!
Подвиньтесь ближе к яркому огню,
Потешьте новой шуткою меня.
А будете молчать, как на погосте,
Велю вас вервью привязать к коню
И вскачь пустить по улицам коня!»
В беспомощной отчаянной попытке
Собранье, захмелевшее слегка,
Отыскивает нужные слова.
Того гляди – подвергнут лютой пытке,
Того гляди – неловкость языка
Искупит, отвалившись, голова.
«Мне скучно с вами, сумрачные гости.
Велите музыкантам заиграть.
Пляшите на столах, среди свечей!
Мне кажется, пора размять вам кости.
Пожалуй, рановато умирать?
А, впрочем, – позовите палачей».
Нелепые, бездарные движенья,
Как будто налакавшийся слепой
По залу бродит без поводыря.
Невыносимы эти униженья,
Безбожно жить, придавленным стопой.
Но можно ли сердиться на царя?
«Благодарю – я посмеялся, гости.
Выходит, дар владыку веселить
И вам не чужд, когда придет пора?
Вы, кажется, слегка устали? Бросьте.
Приказываю всем вина налить
И пировать до самого утра!»
Чадят вовсю светильники на стенах...
Темнеющая плоскость потолка
Мелькает в расплясавшемся огне...
И плещется вино в разбухших венах...
И, вынырнув из темноты, рука
Огнем рисует буквы на стене...
«Вот это фокус, дорогие гости!
Здесь, кажется, завелся чародей?
Я до подобных шуток не охоч.
Эй, там! Заколотите в руку гвозди!
Средь вас ведь нету грамотных людей?
А если есть – пускай ступают прочь.
Сотрите эти буквы. А, вернее, –
Залейте их водой. Или вином.
И позабудьте. Продолжаем пир!
Я не боюсь судьбы. И перед нею
Не трепещу, хотя бы кверху дном
Перевернулся злополучный мир».
Всё снова закружилось в круговерти,
Замельтешили пятна образин,
Заклокотала вин густая смесь.
А на стене, предначертаньем смерти,
Шипело: «мене, текел, упарсин».
Но смерть, как избавленья, ждали здесь.
Авраам
Богат и плодороден был Харран.
По совести скажу – в подлунном мире
Отыщется не так уж много стран,
Сравнимых с ним. Полей густые шири
И дали бесконечные лугов,
И реки, где водилось столько рыбы,
Что только тем они уже могли бы
Перехлестнуть границы берегов.
А город Ур? На свете городов
Подобных нет. Он был мне колыбелью.
Я в нем трудился, в нем же от трудов
Растил доход, не задаваясь целью
Искать чего-то большего... У сов
Отличный слух, как многие считают.
Но совы, тем не менее, летают
Хлопот не зная и не слыша зов.
На что мне Ханаанская земля?
Ответ мне неизвестен и поныне.
На родине – тучнейшие поля,
А здесь – неплодородная пустыня.
Мне кажется, я угодил в кольцо,
Мне выбраться поможет разве чудо.
И даже скот мой – овцы и верблюды –
Мне смотрят с укоризною в лицо.
Нелегкие настали времена.
Былая жизнь распалась безвозвратно.
И даже Богом данная жена,
Как здешняя земля, неблагодатна
И неспособна семя воссоздать.
А что важнее может быть на свете,
Чем видеть, как растут и крепнут дети
И впитывают жизни благодать?
От крови кровь, от грешной плоти плоть,
И в этом суть и тайна мирозданья.
Должно быть, невзлюбил меня Господь,
Коль ниспослал такие испытанья.
Я призван Им сюда и позабыт...
Возможно, жил я раньше недостойно,
И слишком безмятежно и спокойно
Проистекал незыблимый мой быт?
Я, верно, мало вкладывал труда
Плыл по теченью, обходя пороги,
И даже не оставил бы следа
По окончанью жизненной дороги.
Теперь меня пороги перетрут,
Явив небес пугающую близость,
Поскольку наслажденье жизнью – низость.
Существованье – бесконечный труд.
А, значит, – слава, Господи, Тебе
За эту невозделанную сушу,
За стойкость, за стремление к борьбе,
За крепость рук, за ищущую душу,
За голод, за жестокий недород,
За счастье вопреки всему трудиться.
И, может, от меня еще родится
Готовый к испытаниям народ.
Письма из Сабы
1
Владыка! Твой незримейший из слуг,
Согласно высочайшему приказу,
Явился я на аравийский юг,
О чем тебе отписываю сразу.
Живет недурно Сабская страна –
Цветут ремесла, ширится торговля.
Одна беда: жара здесь так страшна,
Что плавится порой у хижин кровля.
Пейзаж – верблюды, пальмы и дворцы,
Где проживают местные вельможи.
Мир одинаков. Словно близнецы
Все страны в нем – по-своему – похожи.
Отличен только Иерусалим,
Неповторимый и великий город,
Поскольку в нем одном неутолим
Не столь телесный, сколь духовный голод.
Прости мне отступленье, государь, –
Недавно здесь, по дому я скучаю.
Веду тайком на стенах календарь
И даты с тихой грустью отмечаю...
Ее я видел. Держится она
С достоинством, но просто, неспесиво.
Царица, к сожалению, умна,
Но, к счастью, ослепительно красива.
Легка стройна, изящна, как газель,
С такими же огромными глазами.
Я женщины, подобной ей, досель
Не видел, сколь живу под небесами.
Сравнимы с ней лишь горные снега –
Сиянием, родившимся в ознобе.
Хотя не должен, видимо, слуга
Так говорить о царственной особе.
Прости мне эту дерзость, Соломон.
Должно быть, от жары пожухнув разом,
Похожим стал на выжатый лимон
Посланца твоего нестойкий разум.
Я ведаю цареву благодать
И в грязь лицом, поверь мне, не ударю,
Но буду, как и должно, наблюдать
За ходом дел на благо государю.
2
Великий царь! Пишу к тебе опять.
Я постигаю сущность местной жизни.
Земли неблагодатной здешней пядь
Внушает ностальгию по отчизне.
Но помню я о чести ремесла
И буду рад по твоему приказу
Сойти в Шеол, спуститься в бездну зла
И по пятам преследовать проказу.
Для местных я – из Сирии купец
(По счастью, я владею языками),
А нынче был допущен во дворец
С товарами – маслами и шелками.
Царица понимает в этом толк,
От качества подделку отметая.
Особенно ей приглянулся шелк,
Который закупили мы в Китае.
Она его и мяла, и на свет
Разглядывала нежно и влюбленно,
И прорекла: «Такого шелка нет,
Должно быть, даже в царстве Соломона».
Я сделал вид, что счастлив похвалой,
Заметив, что судьей быть не могу я,
Поскольку с Иудейскою землей,
К большому сожаленью, не торгую.
Царица улыбнулась мне в ответ
И прикупила к тканям благовоний.
Мой государь, какой волшебный свет
В ее глазах, что озера бездонней!
Какая радость – на нее глядеть,
Какая нега прячется в улыбке...
Боюсь, что я опять увлекся. Впредь
Не повторю допущенной ошибки.
Тебе служу, тобой одним дышу.
Отрекшись от супруги и потомства,
В себе я лучше сердце задушу,
Чем допущу на миг в нем вероломство.
3
Мой царь! По получению письма
С последними событьями из Сабы
Ты сам поймешь: нельзя сойти с ума
Из-за какой-то венценосной бабы.
Я сознаю прекрасно, что дерзю,
Нелестно говоря о сильных мира.
Но, как мне кажется, я понял всю
Природу этой женщины-вампира.
Я стал своим среди ее двора
И нынче убеждаюсь ежечасно:
Она скорей коварна, чем мудра,
И более бездушна, чем прекрасна.
Она людей считает за теней,
Одну себя самозабвенно любит,
И всякого, стремящегося к ней,
Она без сожаления погубит.
Я за тебя волнуюсь, государь,
Блюдя твоей короны интересы.
Слагать не стоит жертву на алтарь,
Где по ночам тайком пируют бесы.
Оставь ее! Имея столько жен,
Имея столько дел в твоей державе,
Будь в хлопоты иные погружен,
Ведущие к бессмертию и славе.
Зачем она тебе? Ты не влюблен,
Ты слишком мудр для этого, ты властью
Достаточно богат. Но твой шпион,
Быть может, заслужил немного счастья?
Я прожил без потомства, без жены,
Тебе был раб и пес, как говорится.
Мне почести и деньги не нужны.
Но не лишай меня моей царицы!
Она – моя! Я стал от страсти дик,
Хотя служил доселе неподкупно.
Но неужели только для владык
На этом свете радости доступны?
Пусть ею не дано мне обладать,
Пускай я от тоски окостенею,
Но не отдам без боя благодать
Хотя б издалека следить за нею,
С товарами входить в ее дворец,
Дарить масла и ткани вперемешку
И примерять, как царственный венец
Ее кивок, улыбку и насмешку.
Я стану от нее неотделим,
Я буду созерцать ее влюбленно,
Хоть возмутись весь Иерусалим,
Разворошенный гневом Соломона.
4
Пресветлый царь, премудрый Соломон!
До нашей Сабы, хоть места здесь глухи,
В теченьи продолжительных времен
О мудрости твоей доходят слухи.
Признаться, я тобой восхищена
И думаю порою: как, поди-ка,
Должна быть осчастливлена страна,
Где правит столь блистательный владыка.
Я движусь с караваном в твой предел,
В твою державу – для знакомства с нею.
Хотя в стране моей немало дел,
Но любопытсво в женщинах сильнее.
Везу дары – масла, духи, шелка
В бессмысленной, увы, самоотдаче,
Поскольку твой предел наверняка
Намного края моего богаче.
Я понимаю, голову склоня,
Кто этим миром безраздельно правит.
Но есть один подарок у меня,
Который властелина позабавит.
Не столь давно из Сирии купец
Явился к нам, приведенный судьбою.
Он был шпион. Отныне он – скопец
И вскорости предстанет пред тобою.
Он, якобы царицу возлюбя,
У ней и силы отнимал, и время.
Везу его затем, чтоб у тебя
Он поработал евнухом в гареме.
Хотя наверняка ты знаешь сам,
Кто во дворце и этом мире лишний.
Не зря тебя подобной небесам
Премудростью вознаградил Всевышний.
Мне жаль порой несчастных, чей в конце
Ничем земной удел не озарится.
До встречи, светлый царь. В твоем дворце.
Со всем почтеньем – Сабская царица.
Проклятие Иова
Нето я сплю, и снится мне кошмар,
Нето по пробуждению я спятил.
Я жизнь воспринимал как некий дар,
А ныне все дары ее утратил,
За исключеньем собственной души.
Однако нет в душе моей покоя.
Ты милосерд, Господь. Так сокруши
Меня своей отеческой рукою.
Набрось мне на глаза густую тень,
Пока из уст не вырвалось проклятье...
Рождения я проклинаю день
И трижды проклинаю ночь зачатья.
В существовании отрады нет,
Оно невыносимо и постыло.
Я проклинаю солнца горький свет
И прочие небесные светила.
К чему они лучи роняют зря
На то, что безобразно и убого?
Я проклинаю реки и моря.
Однако я не проклинаю Бога.
Он знает сам, когда рубить узлы
И в пепел превращать алмазов груды.
Пускай погибли овцы и ослы,
Пускай волы сгорели и верблюды –
Сады, увы, прообраз пустырей.
Приходит убыль, пожирая прибыль.
Но как понять мне гибель дочерей?
Но как мне сыновей постигнуть гибель?
Я тем уже, быть может, согрешил,
Что праведником мнил себя. Но всё же –
Неужто я проказу заслужил,
Разбросанную язвами по коже?
За что так беспощадны небеса?
За что они меня карают строго?
Я проклинаю горы и леса.
Однако я не проклинаю Бога.
Молю, пошли скорее мне конец,
Избавь от бесконечного страданья.
Считает лишь слепец, что он венец
Глухого к человеку мирозданья.
Моей судьбы истерлось колесо,
Змеей в клубок сплелась моя дорога.
Прости мне Бог – я проклинаю ВСЁ.
Однако я не проклинаю Бога.
Земную жизнь не удержать в горсти,
Природе незнакомо постоянство.
Не мне читать Всевышнего пути
В безбрежии небесного пространства.
Бесплодней я тернового куста,
Беспомощней, чем на безводье рыба...
Но дай мне под конец раскрыть уста
Лишь для того, чтоб вымолвить: спасибо.
Иисус Навин
То истина, что истиной считаем мы,
Меж правдами и кривдами юля.
Обетованна, но и обитаема
Святая Ханаанская земля.
Язычества глухое бездорожие
На ней чертополохом проросло.
И всё-таки – когда б не слово Божие,
Убийством стало б наше ремесло.
Всегда считался воином в семействе я,
А ныне – сердце заковал в броню.
Любому слову требуется действие,
Нето зачахнет слово на корню.
Есть воля Божья и завет Учителя,
Покинувшего эту круговерть.
Но до чего же страшно и мучительно
Осознавать, что ты приносишь смерть,
И, выполняя то, что нам завещено,
Глядеть во всеобъемлющей тоске,
Как гибнут дети, старики и женщины,
Сраженные мечом в твоей руке.
Прости мне, Боже, это недомыслие,
Прости за то, что я могу быть слаб.
Мессии нет. Но есть на свете миссия –
И я теперь ее послушный раб.
Пускай сердца на время станут грубыми,
Впоследствии почувствовав печаль.
Священники – вооружитесь трубами!
Солдаты – обнажите вашу сталь!
Не думайте о грузе воздаяния –
Есть высший, непонятный нам закон.
Потом оплачем вместе злодеяние.
А ныне – да падет Иерихон!
Иерусалим
Плачь обо мне, израильская дочь,
На камень мой присев, как на колени.
Над головой моей темнеет ночь,
И люди удаляются, как тени.
Плачь на груди у старого отца
Ладьею, что уводят от причала.
Нет у дороги будущей конца,
Но помни, где лежит ее начало.
Мне хочется согнуться от беды,
Застыть средь мира, навека ссутулясь.
Но не стереть детей моих следы
С моих внезапно опустевших улиц.
Я буду ждать, как голову склоня
Свой ветхий храм с распахнутою дверцей.
Я знаю – ты уносишь часть меня
В дрожащем, словно ветвь оливы, сердце.
Пусть будет чист над вами небосклон,
Пусть будут беспечальны ваши речи.
Ступайте в ненавистный Вавилон,
С улыбкой оглянувшись через плечи.
Пошли вам Боже поскорей ночлег
И наших древних песен переливы.
Присядьте подле Вавилонских рек,
Повесив арфы нежные на ивы.
Пускай течет чужая вам река
В дремучие чернеющие норы.
Я вам сквозь ночь мигну издалека
Последним огоньком моей меноры.
Ползет дороги серая змея,
Всё дальше уводя вас от порога.
Но там, где вы, пребуду вечно я
И милосердье любящего Бога.
Кто между нами выстроит заслон?
Кто похоронит память в зыбкой вязи?
Не вечен мир, не вечен Вавилон,
Но вечна пуповина нашей связи.
Плачь обо мне, возлюбленная дочь,
И улыбайся в ожиданьи встречи.
В моей душе царит сегодня ночь,
И не горят в пустынном храме свечи.
Но будем помнить, как мелькают дни,
И верить, сердцу собственному вторя,
Что ты вернешься и зажжешь огни
На опустившей головы меноре.
Авраам и Исаак
1
Застывший твердокаменный напев
Под раскаленными лучами солнца –
Безлюден и безрадостен Негев,
Густой жарою выпитый до донца.
От сети трещин взгорбилась земля,
В расселинах ее укрылись тени.
Вздыхает ветер, слабо шевеля
Сухие клочья выжженых растений.
Сереют очертанья острых скал
Над скудной неподвижностью Негева,
Вонзая свой изрезаный оскал
В небесное лазоревое чрево.
Напоминает небыль эта быль,
Свернувшаяся рваными клубами,
И воздух пережевывает пыль
Потрескаными тонкими губами.
Каменья рассыпаются в песок.
Звучат шаги, похожие на тренье,
Пустыни огнедышащий висок
Скрипучим эхом муча, как мигренью.
Одни неторопливо-тяжелы,
Другие легкомысленно-проворны,
Как будто о подножие скалы
Стучатся набегающие волны,
А в третьих, безразличных, как тоска,
И монотонных, словно паранойя,
Пожалуй, слышен цокот языка
О нёбо, пересохшее от зноя.
Идут старик, иссохший как скелет,
С седою бородой и волосами,
И мальчик десяти от роду лет
С улыбкою и черными глазами,
Чей любопытный и веселый блеск,
Скользнув лукаво под бровей изгибы,
Своей игрой напоминает плеск
Резвящейся на мелководье рыбы.
За ними следом семенит осел,
Неся свой груз без жалоб и без вздоха,
И пережевывает, как мосол,
Колючие цветы чертополоха.
2
– Сынок, ты не устал?
– Да нет, ничуть.
– Ты, верно, хочешь пить?
– Совсем немного.
– Ты потерпи. К концу подходит путь.
Нелегкая нам выпала дорога –
Взвалили всю поклажу на осла
И третий день плетемся пешим ходом.
– Зато с собою мама нам дала
Лепешки с сыром, зеленью и медом!
Зато у нас воды есть целый мех,
А у тебя – еще с вином впридачу!
– Ах, Исаак! Недаром значит смех
Твое прозванье.
– Хочешь, я заплачу?
Не бойся, не взаправду, а шутя.
Мы долгий путь укоротим, играя.
– Ах, Исаак! Ты всё-таки дитя –
На землю занесенное из рая.
Ты не устал?
– Я не устал ничуть.
– Ты голоден?
– Потерпим до привала.
Ты лучше расскажи мне что-нибудь,
Чего на свете вовсе не бывало.
– Рассказчик я плохой. Я даже снов
Уже давно не вижу, как ни странно.
Про что ж тебе?
– Про страшных колдунов,
Про приключенья, про другие страны,
Про грозных удивительных царей,
Которым варят суп из изумрудов,
Про чудищ океанов и морей
И караваны сказочных верблюдов.
Играл я с верблюжонком дня тому
Четыре или пять и смеха ради
Пощекотал за шеею ему
Коротким прутиком, подкравшись сзади.
А он ко мне как повернется вдруг,
Как плюнет прямо в щеку с перепуга...
Скажи мне, неужели даже друг
Способен, пусть играя, плюнуть в друга?
Обидно. Я ж люблю его, я всех
Люблю на этом свете. Так за что же?
– Ах, Исаак! Недаром значит смех
Твое прозванье... Помоги мне, Боже...
Ты не устал?
– Ни капельки, поверь.
Ты б ослика спросил – с его-то ношей.
Какой выносливый и сильный зверь!
Какой работник верный и хороший!
– Да-да, сынок, наш ослик молодец...
А ты, наверно, мучишься от зноя?
Скажи, тебе не страшно здесь?
– Отец!
Чего бояться, если ты со мною?
Ты самый сильный в мире человек,
Отважней льва, проворнее, чем птица!
– Ах, Исаак... Нас скоро ждет ночлег...
Постой, сынок... Нам нужно возвратиться.
– Зачем, отец?
– Мне что-то давит грудь.
– Отец!
– Пустяк. Обычная усталость.
Уже прошло, сынок. Продолжим путь.
Недолго до конца его осталось.
3
Уставшие от зноя небеса
Зеленой медью тускло вечереют.
Рассыпав над пустыней голоса,
Парят орлы. Вершины гор сереют,
Кустарник вздыбил гриву, точно лев,
Подувшим свежим ветром расшевелен,
И ящерицы, к ночи осмелев,
Высовывают лица из расселин.
Скользит по камню быстрая змея,
Сверкая извивающейся сталью.
Стоит осел привязаный, жуя
Колючие репейники с печалью.
Пустыня отдыхает. Зной иссяк,
Развеявшись нелепою ошибкой.
Наевшись и напившись, Исаак
Беспечно дремлет. Ясною улыбкой
Озарено счастливое лицо.
Он видит сны, где всё светло и чисто:
Серебряного озера кольцо
И водопада звонкое монисто,
Щекочет кожу солнце горячо,
И поднимая голову спросонок,
Ему кладет с улыбкой на плечо
Изогнутую шею верблюжонок.
Смеркается. В степи горит костер,
Созвездия рассыпались, как крошки.
И голос матери зовет в шатер,
Где вкусно пахнут свежие лепешки...
Глядит на сына молча Авраам.
Его глаза от боли побелели.
«Что делать мне? Ах, если б знал я сам...
Наверно, жить... Без смысла и без цели.
Передо мною всё, чем я богат.
Оно лежит, счастливо улыбаясь...
К чему нам жить, лишившись наших чад?
Прости мне, Боже, эти мысли. Каюсь.
Избранник твой, не должен я роптать,
Но с благодарностью сносить удары.
Но разве справедливо благодать
Единственную отнимать у Сары?
Нет, нет, прости. Ты дал – бери назад.
Я обезумел. Впрочем – как иначе?
Владыка мой, служить тебе я рад.
Ты видишь, как я радуюсь и плачу?
Всю плоть какой-то немощью свело –
Я, верно, над собой лишился воли.
Но в путь. Сидеть на месте тяжело.
Когда идешь, не ощущаешь боли.
Скорей, скорей, в дорогу! Я хочу,
Чтоб ныли ноги, чтоб стонало тело!..
Нет, не могу. Сейчас я прокричу –
Прости мне, Боже, – всё, что наболело».
Отец глядит на небо, сам не свой,
Раскрылись губы, разуму не внемля...
Но он качает молча головой
И взгляд по-новой упирает в землю.
Всё застывает, как на полотне:
Старик, склоненный горько и нелепо,
И мальчик, улыбнувшийся во сне,
И звездами усеянное небо.
4
Чернеет небо. Высится гора,
Очерченная раннею луною.
– Проснись, мой сын. Нам снова в путь пора.
– Отец?.. Я спал? А ты? Сидел со мною
И даже глаз, наверно, не сомкнул?
– Бессонница для старости не бремя.
– Прости меня за то, что я уснул.
– Пойдем, сынок. Болтать сейчас не время.
Нам нужно вверх. Оставим здесь осла,
Поднимемся, насобираем хворост...
– Теперь ведь ночь, отец.
– Луна светла,
Горят созвездья. Видишь, сколько борозд
На небосводе проложил Телец,
Как дрожь по телу Девы пробежала,
Как целит прямо в сердце нам Стрелец,
И Скорпион приподнимает жало...
Нас ненавидит грозный Зодиак,
Порочным кругом выстроив созвездья.
И – Боже мой! – быть может, это знак
Грядущего небесного возмездья.
– Отец, ты что?
– Мне застит мысли дым,
А, значит, за огнем не станет дело...
Поднимемся наверх. Соорудим
Живой алтарь из хвороста и тела.
Как ночь тиха, как мир в ней одинок,
Как всё в нем неприкаянно и слепо...
Пора идти. Дай руку мне, сынок.
– Отец, я понял! Мы уходим в небо?
Мы будем звезды собирать в ладонь,
А там уже, управившись с делами,
Мы из созвездий разведем огонь
И будем греться, и смотреть на пламя,
И так играть до самого утра?
– Играть... Пожалуй. Всё на этом свете
Игра. И жизнь игра, и смерть игра,
И в смерть играя, умирают дети.
5
Гора. Кустарник. Скудная трава.
Ночной росы серебряные капли.
Алтарь построен. Сложены дрова
Охапкою у жертвенного камня.
От ветерка бежит по телу дрожь,
Стучится кровь в виски, в затылок, в темя.
Размотана веревка. Вынут нож.
Застыла ночь. Остановилось время.
Что далее? Что делать? Что сказать?
Как страшно. Как бессмысленно. Как душно.
– Прости сынок... Позволь тебя связать.
– Зачем, отец?
– Не спрашивай. Так нужно.
Родная плоть моя, родная кровь,
Скажи мне хоть полслова в утешенье!
– Отец, я понял – мы играем вновь?
– Да-да. Играем... В жертвоприношенье.
– Тогда вяжи меня. Ты будешь жрец,
А я ягненок, что, в огне сгорая,
Уходит к Богу... Что с тобой, отец?
Ты плачешь?
– Что ты... Я с тобой играю.
Мой сын, мой Исаак, мое дитя,
Звучи во мне, звучи протяжным эхом.
Конечно, всё играя, всё шутя –
Недаром называешься ты Смехом...
Рука занесена. Густеет мрак.
Сверкает нож в чернилах ночи зыбкой.
Глядит на Авраама Исаак
С веселой безмятежною улыбкой.
Внезапно луч распарывает высь,
И голос раздается, словно снится:
«Довольно, Авраам! Остановись.
Не поднимай на отрока десницы.
Отныне и навеки благодать
С тобою да останется нетленной
Того, кому готов ты был отдать
Единственную радость во вселенной.
Ты, чистым сердцем Бога возлюбя,
В повиновеньи был беспрекословен.
Ты испытанье выдержал. Тебя
В кустах колючих ожидает овен.
Возьми его, сожги на алтаре.
На сыне пусть нетронут будет волос.
Прощай». Темно и тихо на горе.
Растаял луч. Умолк небесный голос.
Застывший Авраам не чует ног.
В кустах колючих овен блеет звонко.
– Отец, ты плачешь?
– Бог с тобой, сынок...
Я плачу, да. Мне стало жаль ягненка.
Прощание с Ионафаном
Прощай, мой друг, возлюбленный мой брат,
Со мною переплетшийся судьбою.
Событья разлучают нас с тобою
И не сулят надежды на возврат.
Но стали наши души и сердца
Единым сердцем и одной душою.
Из малого рождается большое,
Как птица из разбитого яйца,
Которая, поднявшись к небесам,
Вершит полет и предается песням.
Не раз умрем мы и не раз воскреснем –
Однажды ты увидишь это сам.
Но у последней бездны на краю,
Где океан иной поглотит сушу,
Я сохраню твою живую душу,
Как ты, надеюсь, сохранишь мою.
Мы пронесем зажженную свечу,
От всех ветров укрыв ее в сосуде.
Не Бог разъединяет нас, а люди,
Но им подобный труд не по плечу.
Утихнет ярость грозного царя,
Умолкнет низкой челяди злословье.
Сердца, увековечивашись любовью,
Свое биенье начали не зря.
Не больше, чем химера, этот путь,
Не более, чем видимость, дорога.
И если рождены мы волей Бога,
То Он же нас сведет когда-нибудь.
Прощай, мой брат, возлюбленный мой друг,
Со мною радость черпавший горстями.
Мы разойдемся разными путями,
Не разомкнув соединенных рук.
Десять заповедей
Всё было, ибо н; быть не могло –
Создатель пишет судьбы без помарок.
Уменье их прочесть – не ремесло,
А дар небес. Вернее, их подарок.
Здесь действовать преступно, не спеша –
Решительности требует знаменье.
Но даже одержимая душа
Порой способна чувствовать сомненье.
... Зажегся и погас терновый куст,
И отзвучал, едва раздавшись, голос.
И воздух неподвижен был и пуст,
Как перезревший и засохший колос,
Как будто всё привиделось во сне
Под маревом полуденного зноя:
Терновый куст, сгорающий в огне,
И посох, обернувшийся змеею,
И голос – говорил ли он со мной,
Пророча испытанье и победу,
Иль я, завесив разум пеленой,
С собою, как безумный, вел беседу?
Я чувствовал, другого нет пути,
Иная сущность мною овладела.
Но на Египет с посохом идти –
Прости мне, Боже, – мыслимо ли дело?
Всё мыслимо, когда с тобой Господь,
Когда твой дух не ведает боязни.
Измучили египетскую плоть
Жестокие, но праведные казни,
Поскольку не властителей закон,
Но высший над землей царит нетленно.
И паникой объятый фараон
Народ смиренный выпустил из плена.
И рабство, словно ссохшуюся грязь,
Ломали пальцы будущей свободы,
И даже море Красное, смирясь,
Раздвинуло рокочущие воды...
Всё было. Повернулось время вспять,
Недавние событья поминая,
И тот же голос слышится опять
Над темною вершиною Синая,
Виски мои сжимая, как ладонь,
И сердце одержимостью наполнив,
И некогда увиденный огонь
Из облака пролился в виде молний,
На время ослепив мои глаза
И тут же озарив благословенно,
Как будто обнажили небеса
Сверкающие вздувшиеся вены.
Благодарю Тебя за этот знак,
За это откровение и чудо.
Освобожденье – только первый шаг,
Еще рабами сделанный покуда.
Идти рабами проще. Плеть сама
Укажет путь шагающему слепо.
Но лишь свобода сердца и ума
Распознает предначертанья неба,
Избрав дорогу истины, опричь
Ведущего в безбудущность теченья.
И только вольный человек постичь
Способен радость самоотреченья.
За этой ночью вижу я зарю,
Завещанную свыше нам исконно.
И, сам свободный, ныне говорю:
Свободы не бывает без Закона.
Он дан и человеческим рукам,
И на ветру дрожащим птичьим крыльям.
Закон не писан только дуракам,
Чья сила продиктована бессильем.
Закон, Завет. Как свет далеких звезд,
Пролившийся с небес сияньем этим,
Он должен быть, во-первых, очень прост
И ясностью доступен малым детям,
А, во-вторых, манить нас высоко
И очищать воображенье наше,
Соединив грудное молоко
И Млечный Путь в одной хрустальной чаше.
Заветом – да приблизимся к Творцу.
Скрижали – да напомнят о Законе,
Как руки, поднесенные к лицу
И перед ним раскрывшие ладони.
Блюди. Люби. И чти... А, впрочем, нет.
Достаточно. Народ, по сути, – дети.
Ему всего понятнее Завет,
Который выражается в запрете.
Не лги. Не любодействуй. Не убий.
Не поминай. Не сотвори кумира.
Не зарься. Не кради... Кольцо стихий
Сомкнулось над простертым телом мира,
Раскатом грянул гром, скрепив Завет,
И сполохи по небу пробежали,
И полосою опустился свет
На буквами покрытые скрижали.
Ну, вот и всё. Закончен главный труд,
Что сделал мир осмысленней и связней.
И заповедей десять пусть сотрут
Жестокость десяти недавних казней.
В народ преображается толпа,
Несущая благословенье Бога.
Шаг совершен. Оставлена тропа.
Отныне начинается дорога.
Видение Исайи
... И будет этот город,
Куда вселился бес,
Безжалостно распорот
Стальным мечом небес.
Покинул древний разум
Готовый рухнуть дом,
И в нем воскресли разом
Гоморра и Содом.
Раздавлен мир стопою,
Кругом царит разброд,
И сделался толпою
Забывшийся народ.
Разврат и словоблудье
Возводят алтари.
Неправедные судьи,
Бездарные цари,
Безумцы и невежды,
Холопы и скоты.
Утрачены надежды,
Растоптаны мечты.
Всё зыбко, как химера,
И спутаны в клубок
Поруганная вера
И оскорбленный Бог.
Нелепо, бесполезно
Сей город должен пасть,
И раскрывает бездна
Чернеющую пасть.
Но потайная дверца
Припрятана в стене,
И праведное сердце
Войдет сюда извне,
О каждом сокрушится
И к небу воззовет.
И чудо совершится,
И город оживет,
И зацветет пустыня,
И возродит поля
Судимая, а ныне
Прощенная земля.
Аман и Эсфирь
– Моя царица, молю: прости,
Не дай мне погибнуть зря.
Лишь ты сумеешь меня спасти
От виселицы царя.
Как ветер сдувает с дорог следы,
Так быть им сметенным мне.
Поверь мне, я не желал беды
Тебе и твоей родне.
Мое призванье и ремесло –
Быть верным стране, царю.
Прости мне, если творил я зло,
Не ведаю, что творю.
Пускай народ твой живет, цветя,
Плодится и вдоль, и вширь.
Будь милосердна, его дитя,
Царица моя Эсфирь.
– Дела твои и слова – обман.
Но ложь – ненадежный щит.
Мне стало мерзко с тобой, Аман,
И жалость во мне молчит.
Готов ты ползать червем нагим,
Но трусость я не люблю.
Кто строит виселицы другим,
Тот сам угодит в петлю.
– Моя Эсфирь, как прекрасен гнев
На дивном лице твоем!
Как будто солнце, осатанев,
Обрушилось в водоем
И разбросало по глади его
Золота полную горсть.
Царица моя, мое божество!
Твой некогда гордый гость,
На самом деле я твой слуга,
Твой самый покорный раб.
Царева милость мне дорога,
Однако я сердцем слаб.
Тебя душою боготворя
И чувствуя в ней разброд,
Я ненавидел себя, царя,
Родню твою и народ.
Ты, верно, скажешь, что это грех,
Но это скорей тоска –
Я был готов уничтожить всех,
Кому ты была близка.
– Дела твои и слова – обман.
Сколько ни суесловь,
Я не поверю тебе, Аман, –
Не ведаешь ты любовь.
Чувству высокому чужда грязь,
Щедрости чужд разбой.
Ступай же с Богом. Ты жалок, князь,
И холодно мне с тобой.
– Я жалок, что ж, – пожалей меня.
Я, кажется, мертв уже.
Сгорел последний язык огня,
И холод в моей душе.
Мечом распороты небеса,
И каплет заката кровь.
Эсфирь, мне страшно закрыть глаза –
Я их не раскрою вновь.
Прошу, царица, сумей забыть
Нечаянный наш раздор.
Неужто женщина может быть
Безжалостна, как топор?
– Дела твои и слова – обман.
По ком этот стон и плач?
Мне стало тесно с тобой, Аман,
Казнивший себя палач.
Идущим впередь по твоим следам
Да зрится судьба твоя.
Не мне отмщенье, не я воздам
И пощажу – не я.
– Ну, что ж, Эсфирь. На одной земле
Тягостно нам житье.
Но прокляну я, повиснув в петле,
Тебя и племя твое.
Не знать вам отныне покой и мир
До самого Судного Дня.
Благодарю, царица, за пир.
Прощай. И помни меня.
– В речах бесноватых твоих дурман.
Кого страшит твоя месть?
Мне стало скучно с тобой, Аман.
Не будь глупее, чем есть.
Пусть полон ядом змеиный рот,
Оскаленный в похвальбе –
Благословил не ты народ.
И проклинать – не тебе.
Старость Соломона
Всё в мире изменяется, старея.
Зарю сменяет новая заря.
Из некогда могучего царя
Я превратился в дряхлого еврея.
Мы склонны к умалению, мудрея.
Всё было зря. И было всё не зря.
Всё маета, тщета и суета,
Испитая живущими до донца.
Восходит солнце и заходит солнце –
Всё возвратится на свои места.
В миры иные дверца заперта,
Но кроме дверцы есть еще оконце.
Давно не нова эта кутерьма.
И эта жизнь назойливо, как муха,
Жужжит, носясь кругами возле уха.
Неотличима глупость от ума,
И мир – лишь оболочка и тюрьма,
Ютящая в себе томленье духа.
Недолог путь от счастья до беды.
Веселье увенчается тоскою,
Всезнанье – скорбью. Беглою рукою
Стирает время прошлого следы.
Единственной наградой за труды
Является отсутствие покоя.
Не покладая рук и даже ног,
Стремимся мы к заведомому краху.
Врожденному противореча страху,
Сплетаемся в бессмысленный венок.
Усилья тщетны – прах вернется к праху,
И каждый был и будет одинок.
По счастью нам даны вино и хлеб
Для услаждения души и тела.
И дабы нам не так осиротело
Существовалось, волею судеб
Отпущены иные из потреб
Взамен недостижимого предела.
Они благославляют круговерть,
Которая давным-давно постыла.
Ничто не ново в ней, ничто не мило.
Лежит дорога в небо через твердь.
Рожденья предпочтительнее смерть,
Как мудрость благодатнее, чем сила.
Огонь лампады вздрогнул и потух,
Последней искрой осветив дорогу,
Ведущую к незримому порогу.
Прокукарекал вдалеке петух,
И тело в прах рассыпалось. Но дух,
Покинув тело, возвратился к Богу.