Среди беспечно идущих на встречу самоубийц,
Пленных денежной и порноиндустрии,
Досадно увидеть сутулого ребенка стихбольниц,
Которого смешками под горшок обрили.
Он пятнами страха, тоски, крошками просьб
Проступает на побелённых раздражением
Манжетах города. Эй, милая, ты это брось:
Не поливай одинокого воображением!
Садился в пустом трамвае, как в тронном зале,
Благодушно овеянный шлейфом спиртного.
Над ним вчера пошутили, ему сказали,
Что можно и даже нужно влюбиться снова.
И в ладоши захлопав, как одураченный
Наркоман, зажавший во рту плацебо,
Он стоял, и руками смешно покачивал,
И смотрел, как ругается градом небо.
И на пальцах считал до тринадцати ночи,
Как помощник дантиста зубы считает,
Спрашивал тихо : "Где любовь?" - и всё чётче
Понимал, что для него - увы! - любви не бывает.
Тогда, за грош заложив последнюю веру,
Словно золотую цепочку матери отдав,
Приобрести попытался дурную манеру,
Глупо стихами сморкаться в рукав.
Каждому саду через забор закидывал
Белую кошку опухшей от страсти весны.
И кто виноват? Кто, скажите, пластид ему дал?
Кто над ним хохотал до надрыва десны?
Пряткой хорошего глазА заволоклись его.
Вместо рук пальцы сжимают бритые ляжки.
В голосе слишком много лая лисьего,
Рвущегося свиста задетой растяжки.
Не дурацкой дыбятся волосы шляпой,
А наэлектризованны неврастенией,
И весёлые градусы пляшут граппой,
Напевая: "Закрути её. Расстегни ей!.."
В простыни белые, как в уши священника,
Гуммигут одиночества исповедовал.
И без этой травли ему ну вообще никак -
Сам себя стаей бешеных псов преследовал.
И когда обессилел, как сломанный пальчик
Аккуратной девичьей ручки лавандовой,
То засмеялся стыдливо и всех в мире жальче
И прошептал смиренно любви: "Тирань давай!"