Происходит смятение духа,
крушение плоти:
ритм, что мной пережит,
что был ярок и прост,
в моём сердце стучит –
вы в стихах его вряд ли найдёте,
я его поломаю…,
но сейчас –
в каждой жилке дрожит…
То агония голоса, что ударится в рост
после смерти, погост
превращая в цветущее поле,
выбираясь в широкую степь,
с горизонтом сливаясь
и впитываясь в закат,
за которым рассветная доля –
новым голосом взятая смерть,
старым зёрнышком слепленный колос…
И тогда,
и тогда,
наугад
всем в любви признаваясь,
я признаюсь в болезни аккордами,
что, в подростка врываясь,
куролесили тайными кортами тенниса воли и, гордыми
нервами в небо дерзаний врезаясь,
в нём остались нестёртыми маршами
уходящих в бессмертье солдат…
Разве я виноват,
что на струнах любимого детства
без конца,
без конца
эти ритмы игрались;
вольной волей, как падающая звезда,
навсегда,
навсегда
в моё сердце врезались;
и всегда,
и всегда,
выбирая момент, повторялись,
лишая на время
голос мой,
голос, мной обретённый,
лица…