* * *
Как-то сам я себя не пойму
и просвета в сомненьях не вижу,
беспокойной причиной тому -
эта женщина рыжая.
Может быть, я ее не люблю,
и целую взахлеб понарошку,
жадно губы – своими - ловлю
и теряюсь немножко.
И растерянность эта, и грусть
новизною своею тревожит…
Обнимая ее, становлюсь
на себя непохожим.
Мне узнать бы себя и понять,
догадаться, что нет ее ближе,
неожиданно не потерять
эту женщину рыжую…
* * *
Только день завечереет,
затрещат в печи дрова –
на загнетке воду греет
черноокая вдова.
И в корыте старом, фея,
от души, не как – нибудь,
руки моет, моет шею и увесистую грудь.
Спрятав стыд нагого тела
под недорогой сатин,
в окна смотрит то и дело
через сеть простых гардин.
И лишь грим на стекла ляжет,
поспешит из хаты вон
закрывать, в скрип, ставень каждый
на изогнутый прогон.
А проулком пропыленным,
мимо выбеленных хат,
гонит сумрак день под кроны,
на зады, в притихший сад;
серым вороном крадется,
и над вдовьиной избой,
Он над стрехой вьется – бьется
то крылом, то головой.
Все к порожкам, ближе, ближе –
с камышовых стек прутков,
на крылечко прыгнул с крыши,
торкнул дверь – и был таков…
Там, за ставнями глухими,
(ходит будто – бы молва),
охи вдовьи, и меж ними,
поцелуи да слова.
* * *
Хрупок век мой скороченный,
да теперь все равно…
Цвет вишневый – молочный -
заплывает в окно,
ветки с ветром милуются
и пустой сыплют цвет -
на неласковой улице
умирает рассвет.
Серебрится метелицей
лепестковый снежок –
мягко под ноги стелется…
До свиданья, дружок…
БОЖЕ мой…
Лунный диск нависает картинкой –
в нем холодный купается свет.
я девчоночку с танцвечеринки
нровожаю – незрелостных лет.
Палисада синеные спинки
и сирени душистой гряда,
и под ней мы, как две половинки,
приглянувшиеся в те года.
И звеняще натянуты нервы -
телеграфные впрямь провода -
когда пьется волнующе первый
поцелуй, что живая вода.
И срываются с губ незабудки,
и теченье теплеет Гольфстрим,
когда перворазмерные грудки
прикасались несмело к моим.
Но неясно-молочным просветом
на востоке дрожит мишура,
к торопит согласным ответом,
когда слышится голос :«Пора!»
Я под ноги шоссе подминаю
их усталый не чувствуя ход,
а «газоны» и с криком, и лаем
загружает торговый народ.
И неважно, с какой остановки
понимая весенний секрет,
пусть не все, но иные торговки -
улыбаются мальчику вслед.
Бэсамэ мучо.
Белонежная кофточка,
нитей тонкая вязь.
Ты звала меня «Кокачка»,
беззаботно смеясь.
Месяц тусклый молочный
сквозь листву сеет свет –
мы с тобой непорочны
недозрелостью лет.
Домик светится мелом,
камышовый прикид,
а твой тревожно – несмелый
взгляд к калитке приник.
Выси неба бездонны,
и бесцветно мутны
в стеклах прячутся тонких
паутинные сны.
Недосказанность нервная
расплетется в слова:
«Бэсамэ,» - скажешь первая,
Бэса – раз, бэса –два…
Я в долгу неоплаченном,
ту наивность любя,
очень редко, но значимо,
вспоминаю тебя…
Поездка
В масть играет дождь ревучий
и напористо и зло,
бьется роем струй ревучих
о салонное стекло.
Я сижу в удобном кресле,
и в окне, как на панно,
крутит ливень с ветром вместе
черно – белое кино.
По стеклу, играя в прятки,
шелестя поток воды,
суетятся в беспорядке
грязно – бурые следы.
И с карниза косорядно,
обреченные, без сил,
вниз стекают водопады
под автобусный настил.
В этом сумрачном пейзаже
попытаться, что ли, мне
разгадать, увидеть даже
счет несжатых лет в окне?
Взглядом щупаю стекло я
осторожненько и вот –
сколько дождика стекло, а
лет в окне наплакал кот!
Их, непрожитых, которых
непрочитанный роман,
я везу в Ростов – Дон –город
на бэушном «Дойче ман»-
он, с веков двадцатых родом,
пёхом – в двадцать первый век
подминает тихим ходом
Ворошиловский проспект.
Дождик на ослабших лапах,
не осилив солнца буй,
въедливо и тихо плакал
всхлипами безвольных струй.
* * *
Темно – синий платочек
Замелькает в саду
Ветер стылую воду
растревожит в пруду.
По платочку горошек,
Словно свет маяка
Глаз слезою порошит
Злой порыв ветерка.
В том платочке девчушка
Был одних с ней я лет,
Глядь – она уж старушка,
Значит я – старый дед.
* * *
Камышовая крыша,
Мхи от стрехи к трубе…
Красотой я не вышел,
Хоть и нравлюсь тебе.
Дух цветенья пахучий,
За горожею сад,
Стук калитки гремучий,
Палисада квадрат.
Взгляд согласия брошен,
Каблучки простучат
К лепестковой пороше,
В отцветающий сад.
Меж ветвей колченогих -
пусть простится нам грех –
наши прячутся вздохи,,
поцелуи да смех.
* * *
Недомерка ростом –
пацанячья доля -
тороплюсь погостом
к семилетней школе
меж бугров поросших
и крестами меченных
к берестяной роще,
инеем отсвеченной,
мимо сруба старого
во дворе учебном,
да коня усталого
в вялом стоге хлебном.
Через раз – ступенька,
их по счету восемь,
проскочить не лень-ка
ноги сами взносят.
Коридор беленый,
зов плакатов красных,
брезжит свет оконный
из проемов классных.
Плач звонка скрипучий,
буковки кудрявые,
первоклашкой мучаю
палочки коряво я.
У доски невзрачной
педагог обученный -
с крыши каплет смачно,
снег бугрится кучами.
Школа-семилетка,
обученья мыло –
красные отметки…
Где-то это было...
Койсуг.
Не березовый край мой, не синий,
Не грибной, но не считанный год
Вдоль нарезанных межевых линий
Суетится торговый народ.
Не мизерно- смешная зарплата,
Не процентной дурилки гипноз,
А трудо – овощная доплата
Обнадеживает всерьез.
Здесь не важен оттенок диплома,
Познавательной юности след –
Он засеянным соткам за домом
Не наносит существенный вред.
Господам, что острят с неприличьем,
Что «лыбоны» мы , мол, и рантье,
Не накину платок и привычно
Не прислушиваюсь к галиматье.
Весь в тревожно – липучей кручине,
Койсужанин до дна борозды,
В аппетитно-зеленой пучине
Я – боец огородной страды!